Фрося вернулась быстро. В руках ее Казаринов увидел маленький солдатский треугольник. По спине его пробежал холодок. Дрожащими руками он взял у Фроси письмо, увидев по ее лицу, что два чувства овладели ею в эту минуту: радость — оттого, что ее разгадка сна сбылась, и тревога — что же могло быть написано в этом письме?
На тыльной стороне треугольника — черный штемпель военной цензуры, причем он полностью даже не вместился, настолько маленьким было письмецо.
— От кого? — с тревогой в голосе спросила Фрося.
Казаринов молчал. Почерк Григория он мог узнать из тысячи других почерков. Буквы стояли твердо, с небольшим наклоном вправо, а в буквах «д» и «б» верхние хвостики были с особым завихрением, за которое еще в начальных классах Григория журила учительница. Но почерк ведь как и походка: с ним рождаются, с ним уходят из жизни. Природу не переделаешь.
— От кого? — с придыханием, растерянно снова спросила Фрося, не спуская глаз с лица Казаринова.
— От Гриши. Его почерк. — Треугольник дрожал в руках академика. А разворачивать боялся: что там — неизвестно. Но уже одно то, что адрес на конверте был написан рукой Григория, вселяло в душу Казаринова надежду и радость.
Развернув дрожащими пальцами треугольник, Казаринов посмотрел на Фросю — та, вытянув вперед голову и затаив дыхание, ждала, что Дмитрий Александрович, как он это делал раньше, прочтет письмо вслух. Чтобы не обидеть Фросю, Дмитрий Александрович начал читать вслух:
«Дорогие дедушка и Ефросинья Кузьминична! Не уверен, что вы получили мое большое письмо, отправленное вам три дня назад. Дошел слух, что машина, на которой повезли почту, попала под сильную бомбежку. Сегодня пишу коротенькое письмо, в котором спешу сообщить вам, что я жив и здоров. О том, где я встретил первый день войны, ты, дедушка, наверное, догадываешься. Июнь, июль, а также август и сентябрь мы с боями отходили от города, в котором у Ефросиньи Кузьминичны живет внучатая племянница Таня. Весь сентябрь провели в тяжелых боях, когда отходили от этого города на восток. А сейчас наша часть находится на том месте, где мы с тобой, дедушка, после окончания девятого класса в конце августа провели почти целый день, читая надписи на старинных гранитных памятниках. В этот день ты мне много рассказывал о Льве Толстом, даже показал красный кирпичный домик, в котором он писал некоторые главы своего романа…»
От выступивших на глазах слез буквы расплывались. Глотая подступивший к горлу комок, Казаринов осевшим голосом проговорил:
— Бородино…
— Дальше… Читайте дальше, — произнесла Фрося, борясь с душившими ее всхлипами.
Казаринов продолжал читать вслух:
— «Вал войны накатывается на ту местность, где мы сейчас стоим. Москвичи славно здесь потрудились для нас. Будем стоять за Москву до последнего дыхания. Брусчатки Красной площади сапог фашиста никогда не коснется. Пишите мне по адресу: полевая почта 77612-«Д». Наши бойцы и командиры, которые вместе со мной вышли из окружения, уже начали получать из дома письма. Желаю вам крепкого здоровья. Верьте, что победа будет за нами. Обнимаю и целую — ваш Григорий».
Письмо было без даты.
Долго не мог старик Казаринов справиться с волнением. Ходил из комнаты в комнату, замирал в ванной перед зеркалом, вглядываясь в свое осунувшееся лицо, расчесывал длинными узловатыми пальцами седую и еще густую шевелюру. «Жив!.. Жив!.. Здоров!.. — билась в голове и жаром обдавала сердце радостная мысль. — Вышел из окружения… Москву врагу не отдадим… Да разве ты можешь быть другим, Гришенька?»
Мысль проведать Григория родилась внезапно и сразу же всколыхнула душу. «А что?! Генерал Сбоев вчера говорил, что по заданию МГК в частях и соединениях, прибывших с Дальнего Востока и из Сибири на защиту Москвы, проходят митинги. На встречу с бойцами и командирами выезжают ветераны партии, депутаты Верховного Совета, известные в стране люди: ученые, писатели, герои гражданской войны, ответственные партийные и советские работники… А я что — отсиживаться буду?! Академик, отец красного командира, погибшего в боях за Советскую власть, депутат Верховного Совета… Нет, мы тоже чего-нибудь да стОим!.. — Подогревая себя желанием навестить внука и выступить перед бойцами и командирами воинской части, в составе которой Григорию со дня на день предстоит вступить в тяжелые бои с двигающимся к столице противником, он набрал номер телефона генерала Сбоева и, когда услышал его голос, не сдерживая ликования, сообщил сыну своего покойного друга, что Григорий жив, что его часть сейчас занимает оборону на Бородинском поле.
— А откуда вы знаете, что его часть занимает оборону на Бородинском поле? — зазвучал в трубке голос командующего ВВС Московского военного округа генерала Сбоева.
— Григорий об этом написал с умом. Цензура не усекла, а я сразу догадался, что он на Бородинском поле. — Будучи не в силах сдерживать волнение и радость, Казаринов развернул треугольник и прочитал те строки, в которых Григорий вспоминал, как после девятого класса он с дедом в конце августа бродил по большому полю и читал надписи на гранитных памятниках. — Неужели не ясно?! В память мою этот день врезался на всю жизнь! Я и сейчас помню некоторые надписи. И потом, ясно, почему на этом поле бродил Лев Толстой.
— Что от меня требуется, Дмитрий Александрович? — звучал в трубке басок Сбоева.
— Свяжите меня с товарищами из МГК или с кем-нибудь из больших командиров, чтобы как можно скорее мне разрешили выступить перед бойцами и командирами воинской части с адресом полевой почты 77612-«Д». Пожалуйста, запиши, Николай Александрович. — Казаринов повторил номер полевой почты воинской части, в которой служит Григорий.
— Хорошо! Постараюсь помочь вам, Дмитрий Александрович. Позвоню через час. А сейчас сердечно разделяю вашу радость. Обнимаю вас как друга моего отца. Ждите звонка. — Не попрощавшись, генерал повесил трубку.
Казаринова мгновенно обожгла мысль: «Ведь Григорий не знает, что Галина жива!.. Он не знает, что в партизанском тылу у него родился сын!.. Какую же весть я привезу ему, если удастся попасть в его часть! Григорий, поди, тоже считает, что Галина погибла, ведь они служили в одной части, вместе отступали. Конечно, он ничего не знает, ведь и мне прислали похоронку на нее. — Казаринов достал из ящика письменного стола похоронку на Галину и письмо от нее, которое привез ему неделю назад генерал Сбоев. В этом письме Галина сообщала, что в партизанском тылу у нее родился сын. Прочитал его и положил в партбилет. «Это главное, что я повезу ему».
Долгим показался академику час ожидания звонка Сбоева. На всякий случай он достал из платяного шкафа парадный костюм с орденами Ленина, Трудового Красного Знамени и значком депутата Верховного Совета СССР. Надев пиджак, застегнул его на все пуговицы и постучался в комнату Фроси. Решил показаться ей в полном парадном облачении, а также сказать о своем намерении поехать в часть, где служит Григорий. На стук Казаринова из-за двери донесся еле слышный голос Фроси. Академик приоткрыл дверь и застыл на пороге: перед иконой божей матери в медных подсвечниках горели три восковые свечи. Дорогие свечи, которые Фрося покупала в Елоховском соборе, она зажигала только в рождество и на пасху. Стоя на коленях, Фрося нашептывала молитву, крестясь и сгибаясь в земных поклонах. Казаринову показалось, что она его не заметила. А когда он попытался заговорить, она, даже не повернув в его сторону головы и не шелохнувшись, строго и отчужденно проговорила:
— Не мешайте мне, Дмитрий Александрович.
Казаринов тихо прикрыл за собой дверь.
Из своей комнаты Фрося вышла минут через двадцать, одетая во все черное. На голове у нее был белый платок в темный горошек. В этом одеянии она обычно ходила в церковь.
— Ты куда собралась, Фрося? — спросил Казаринов, стараясь по выражению ее лица определить, что она задумала.
— Куда-куда… На кудыкину гору. Не видите — в церковь.
— Ты же не собиралась. Да вроде сегодня и праздника нет никакого.
— Для меня сегодня праздник. Такой же, как и для вас. Не маленькая, знаю, когда вы свой пиджак с орденами надеваете.
— Да, ты права, Фрося. Сегодня у меня великий праздник! — словно оправдываясь, проговорил Казаринов, чувствуя нелепость своего парадного облачения. Увидев, как Фрося, отвернувшись, принялась считать деньги, завязанные в носовом платке, не удержался от любопытства: — А зачем деньги с собой? Не в магазин же идешь.
— В церкви деньги тоже нужны.
— Зачем?
— Вы что, забыли, что Гришенька крещеный? Правда, хоть тайком от вас, но крещеный. И не где-нибудь в захудалой церквушке, а в Загорске, в Троицко-Сергиевской лавре.
— Так зачем же тебе в церкви понадобятся деньги? — допытывался Казаринов.
Фрося, вскинув свою гладко причесанную на пробор седую голову, с которой сполз платок, строго ответила:
— Молебен по Гришеньке хочу отслужить. Заслуживает он, чтобы царица небесная уберегла его от пули и от хвори.
— Так зачем же ты решила тратиться? — растерянно проговорил Казаринов и торопливо полез в нагрудный карман. — Я дам тебе деньги. Как-никак Григорий мой родной внук, да и я вроде пока еще не обнищал. Сколько нужно для этого?..
Фрося осуждающе посмотрела на академика и отстранила его протянутую руку, в которой он держал сотенную бумажку:
— Не вводите меня в грех, Дмитрий Александрович. Вы ведь тоже крещеный. Да и годами постарше меня. Пора бы знать, что на чужой копейке молитва не держится. Сваливается. — Перекрестясь, она направилась к выходу. — Поеду в Елоховскую. Там сегодня большая служба. Ужин на плите. Разогревайте сами. — С этими словами Фрося поправила сползший с головы платок и, на ходу перекрестившись, вышла.
Прошло больше часа, а генерал Сбоев не звонил. «Не должен забыть. Он не такой. Да и просьба-то моя не ахти уж какая сложная, — думал Казаринов, нервно расхаживая по кабинету. Остановившись, еще раз перечитал письмо Григория и бережно вложил его в удостоверение депутата Верховного Совета.