Зал, как загипнотизированный, на одном дыхании отозвался:
— Клянемся!..
Все, кто сидел за столом президиума, встали.
— А сейчас… всем покинуть зал, построиться поротно и по команде походной колонной двинуться на огневые позиции! На марше не курить и строго соблюдать дисциплину! На выход!..
Когда зал опустел, академик Казаринов пожал комиссару руку и напомнил ему, что у него есть договоренность с командиром дивизии: сразу же после митинга его отвезут на огневую позицию, где находится его внук лейтенант Григорий Казаринов.
— Машина вас ждет у выхода из кинотеатра. Вас будут сопровождать адъютант командира полка и медсестра. Пойдемте, я вас провожу.
На улице падал пушистый снег. Никак не сочеталась его невесомая нежность с тем, что предстояло бойцам через несколько часов. Война… Будь проклят тот день, когда впервые человек убил человека…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Рядом с шофером в эмке сидел адъютант командира полка. Сзади сидели академик Казаринов и молоденькая, лет семнадцати, медсестра, которая рядом с величественным старцем казалась совсем девочкой. Когда шли от кинотеатра к машине, Казаринову показалось, что санитарная сумка с красным крестом, набитая бинтами и медикаментами, для такой хрупкой девочки слишком тяжела. Он даже предложил свои услуги:
— Вам помочь?
Медсестра смущенно ответила:
— Она намного легче тех раненых, которых мне предстоит выносить с поля боя.
— Немыслимо! — как-то неопределенно заключил Казаринов и тут же, словно поправляя себя, сказал: — А впрочем, жизнь доказала, что резерв силы женщины в экстремальных условиях не предскажешь.
…Когда эмка выехала на шоссе и утонувший в непроглядной темноте Можайск остался позади, академик, чтобы нарушить тягостное молчание, которое, как он почувствовал, держало в напряжении адъютанта и медсестру, спросил, обращаясь к медсестре:
— Как вас зовут-то, доченька?
— Таней.
— Сколько годков вам, Таня?
— Вчера исполнилось восемнадцать.
— И не страшно?
— А чего бояться?
— Как же: война. А на войне убивают.
— Не одна я. Все девочки нашего класса ушли на фронт добровольцами. Только двум отказали по здоровью.
— Десятый класс-то хоть окончила?
— А как же. Двадцать первого июня у нас был выпускной вечер. Получали аттестаты. Танцевали всю ночь. А потом пешком пошли на Красную площадь. Рассвет двадцать второго июня встретили на набережной Москвы-реки, около Кремля. Красотища неописуемая!.. А потом… — Таня умолкла — не хотела будоражить память тяжелым воспоминанием о том, что было двадцать второго июня.
И все-таки Казаринов спросил:
— Что же потом?
— Потом сами знаете… жуткое сообщение…
— А мама?.. Плакала, поди, когда дочь на войну провожала?
— А как же… На то они и матери… — Таня смолкла и опустила голову. Челка закрыла ей глаза.
— А отец? Наверно, тоже не сдержал слез? — чтобы не обрывать нить разговора, спросил Казаринов.
— Отец уже больше никогда не проронит слезы. — Голос Тани дрогнул, левая ладонь ее скользнула по щекам.
— Как это понять?
— Папа ушел на войну в первую очередь мобилизации. Проводили двадцать пятого июня, а двадцать четвертого августа получили похоронку. Погиб в боях за Смоленск.
— Да-а… — горестно вздохнул академик. — Тяжело терять близких людей. — Чтобы как-то смягчить душевную боль девушки, Казаринов проговорил: — Я вот тоже в двадцать первом году потерял единственного сына. А вот теперь еду в полк, где лейтенантом служит мой внук. И тоже единственный.
— Сын вашего погибшего сына?
— Да. — И, помолчав, спросил: — А вы разве не были на митинге в Можайске?
Таня кивнула в сторону адъютанта командира полка, сидевшего рядом с шофером:
— Мы с товарищем лейтенантом приехали с КП дивизии и вошли в фойе кинотеатра, когда уже дали команду выходить на построение. Лица у бойцов были такие, что я их не узнала. До этого я приезжала к ним в полк. При разгрузке из эшелона все выглядели веселыми, а тут словно их кто подменил, вроде даже постарели.
Казаринов в душе пожалел, что ни медсестра, ни адъютант командира полка на митинге не были.
— А как фамилия вашего внука? — поинтересовалась Таня.
— Казаринов… Лейтенант Григорий Казаринов. Может, знаете такого?
— Нет, не знаю… Я ведь при штабе всего две недели.
— А вы, лейтенант?
— Отлично знаю!.. — оживился лейтенант. — Позавчера на него и трех его разведчиков в Москву ушло представление к наградам. Вашего внука представили к ордену Красного Знамени. Своими глазами видел реляции. Остальных — к Красной Звезде.
— За что? — Казаринов всем телом потянулся к адъютанту.
— Он со своими бойцами, с которыми вышел под Вязьмой из окружения, вынес знамя полка. А сейчас командует разведротой. — Лейтенант повернулся к академику и, чтобы тот его хорошо слышал, стал говорить громче: — Я видел своими глазами, как он обучает разведчиков бороться с танкобоязнью.
Академику стало жарко. Од почувствовал, как учащенно забилось у него сердце.
— Это что-то вроде патологического страха перед танками?
— Я бы не сказал, что страх патологический, но когда сидишь в окопе, а прямо на тебя прет танк — тут нужно иметь крепкие нервы, чтобы не растеряться. Нужно все рассчитать: вовремя вжаться в дно окопа и вовремя вскочить, чтобы бросить ему вдогонку противотанковую гранату или бутылку с горючей смесью.
— А вы, лейтенант, знаете позицию, где сейчас находится лейтенант Казаринов?
— А как же!.. Я их землянки знаю, добротные блиндажи. Имею приказание доставить вас к нему.
— Спасибо, дорогой… — Голос Казаринова дрогнул. — А вы когда его видели в последний раз?
— Последний раз видел… два дня назад, когда он получал задание командира дивизии на выход в разведку за «языком». Думаю, что вернулся.
— Какой он из себя? Наверное, худой… Вон ведь откуда пришлось выходить с боями.
— Да нет, нормальный, но только всегда печальный. Все уважают его. Только, правда, он почти седой.
— Седой?.. — Спазмы подступивших беззвучных рыданий перехватили горло Казаринова.
Потом долго ехали молча. Почти всю дорогу от Можайска пришлось обгонять непрерывно движущиеся в сторону Бородина походные колонны пеших солдат, пушки на конной тяге, крытые штабные машины, прицепы с боепитанием, походные кухни… Миновали несколько деревень, лепившихся домишками к обеим сторонам шоссе. И нигде — ни огонька. Казаринов даже удивился, когда вдали, справа, увидел цепочку время от времени мигающих огней.
— Что за огни справа? — спросил он, обращаясь к лейтенанту.
Тот ответил сразу. Словно ждал этого вопроса.
— Ложная дорога.
— Ложная? А зачем она?
— Чтобы сбить с толку немецких летчиков. Пусть бомбят пустырь.
— Ловко придумано. Ну и как, выполняют свое назначение эти ложные огоньки?
— Еще как! Последние трое суток эту ложную дорогу бомбят раза по три, по четыре за ночь. Там такие воронки и рвы напахали, что после войны колхозникам придется не один годок поработать, чтобы все это разровнять. Правда, у командарма в последние дни появились опасения.
— Какие?
— Есть догадка, что немецкая разведка разнюхала нашу хитрость или кто-то из своих выдал тайну. Так что особистам хватает работы.
— Какие же конкретные основания у командарма для опасения? Перестали бомбить?
— Прошлую ночь два раза бомбили. Но не ложную дорогу, а шоссе, по которому мы сейчас едем. Наверное, махнули рукой на наши ложные огоньки. Не исключено, что бомбили с поправкой на отклонение от огней влево. Причем, попадания были точные, несмотря на то что ночь была хоть глаз выколи.
По расчетам Казаринова, они должны были подъезжать к Горкам, где справа от дороги на возвышении стоял памятник Кутузову. Не удержался, сказал:
— Я в этих местах бывал не раз. Кажется, вот-вот должны въехать в Горки?
— А мы в них уже въезжаем, — ответил лейтенант.
Шофер снизил скорость, обгоняя походную колонну.
Напрягая зрение, Казаринов смотрел через стекло дверки машины. Он знал: сразу же после Горок, если его не заволокли тьма и падающий снег, должен показаться памятник Кутузову. Подумал о Григории: «Седой… Видимо, не знает, что Галина жива… А уж то, что у него родился сын, конечно, не знает. Вот будет рад! Эта новость — дороже орденов!..» С этой мыслью Казаринов вытащил из правого внутреннего кармана пиджака партбилет, в котором лежала похоронка на Галину и свернутое вдвое письмо от нее, в котором она сообщала из партизанского тыла, что жива и здорова, что у нее родился сын. На ощупь вытащил из партбилета письмо, оставив в нем похоронку, и зачем-то переложил его в левый нагрудный карман пиджака. «Похоронку показывать не буду. Зачем радость мешать с горечью…»
Медленно нарастающий звук немецких бомбардировщиков первым услышал шофер.
— Идут!.. И кажется, дорогу нашу ложную раскусили. Правильный курс держат.
Шофер не ошибся. Сила и напряженность звука с каждой секундой нарастали. Они ехали навстречу этим знакомым, монотонно вибрирующим звукам тяжелых немецких бомбардировщиков.
Лейтенант заметался. В первые секунды он не знал, что делать. Его тревогу почувствовали академик и медсестра.
— Какие будут приказания, товарищ лейтенант? — тревожно спросил шофер. — Как бы не того… А то будет поздно…
— Остановись!.. — Повернувшись назад, лейтенант отрывисто бросил академику и медсестре: — Немедленно всем в кювет! Лежать до тех пор, пока не пройдут над нами. — С этими словами лейтенант открыл дверцу и первым выскочил из машины. В кювет он не побежал, хотя не только на слух, но и кожей почувствовал, что вот-вот через какие-то секунды на шоссе с завыванием могут полететь бомбы.
Пальцы академика не находили в темноте ручку, чтобы открыть дверцу машины: в эмке он ехал впервые.
— Нужно вот так!.. — Медсестра почти легла на колени Казаринову и ловким движением пальцев нашла дверную ручку и только тогда, когда правая дверца открылась, ящерицей выскользнула из машины через левую дверцу. Прижав к груди санитарную сумку, она кинулась в кювет, где уже лежал шофер. Лейтенант машины не покидал: ждал, когда из нее выйдет академик. Но тот никак не мог вылезти. Тогда, обняв старика, лейтенант силой вытащил его с заднего сиденья. Но было уже поздно. Стараясь перекричать вибрирующий вой тяжелых бомбардировщиков, Казаринов успел только сказать: