— Русско-французский, товарищ лейтенант, — поправил Казаринова писарь и, придерживая очки, встал. Высокий, нескладный — на всю жизнь штатский.
— Посмотрим, что там у тебя. — Казаринов взял у писаря листок и быстро пробежал его взглядом.
— Итак, братва, начинаем урок французского языка! — торжественно начал Иванников. — Для начала у меня простой вопросик. Можно, сержант?
— Пожалуйста.
— Как по-французски сказать: я родился в Париже.
— Жё сюи нэ а Пари, — перевел писарь, грассируя букву «р».
— Чего? — удивился Иванников. — Какой там пагы?! Париж, а не пагы.
— Пагы! — настойчиво, еще больше искажая русскую букву «р», повторил писарь.
— Да ты что, парень, ни «р» ни «ж» не выговариваешь? — возмутился Вакуленко.
— Не баламутить! — одернул сержанта Казаринов. И, обращаясь к писарю, предложил: — Ну что, начнем? Как прозвучит по-французски: «Стой, кто идет?»
Писарь перевел оклик постового на французский.
— Повтори еще раз, сержант, громче и отчетливее! — приказал Казаринов.
Писарь почти выкрикнул фразу, которую разведчики тут же вразнобой, разноголосо, не сдерживая смеха, начали повторять — кто нараспев, кто очень быстро.
— Прекратить гвалт! — окриком оборвал галдеж Казаринов и повернулся к писарю: — А как по-французски ответить: «Смена караула»?
Писарь, не глядя в шпаргалку, громко произнес ответ.
И снова под низким потолком избы разноголосо заметалась исковерканная на русский лад французская фраза, в которой, как и в слове «Париж», звук «р» произносился разведчиками крайне исковерканно.
Почти все последующие фразы разговорника, включавшие вопросы воображаемого часового боевого охранения и ответы на них, заключали в себе звук «р», а также звуки «м» и «н», которые в устах писаря слышались с гнусавинкой.
Первым не выдержал Иванников. Не в силах больше сдерживать смех, буквально душивший его, он взмолился, стараясь всех перекричать:
— Товарищ лейтенант!.. Это же издевательство!.. Никакой это не французский язык!.. Пагы… Тьфу!.. Да я лучше сто раз скажу: «Руки вверх, гад!..», чем один раз на этом чудном французском: «Стой, кто идет?..»
Слова Иванникова потонули в зычном хохоте разведчиков, переполошившем Емельяниху, которая, слегка приоткрыв дверь горенки, испуганным взглядом скользила по раскрасневшимся лицам разведчиков. Но, убедившись, что вроде бы ничего дурного не случилось, тихонько прикрыла дверь.
Сконфуженный писарь стоял у печки и, переминаясь с ноги на ногу, не знал, что делать дальше. Щеки его пылали.
— Послушай, сержант, где тебя учили этому французскому языку? — с издевкой, сдерживая смех, спросил Иванников.
Этот вопрос окончательно смутил писаря.
— В Московском университете. По французскому у меня были одни пятерки, — чистосердечно признался сержант и, свернув шпаргалку, сунул ее в карман гимнастерки. — Я в подлиннике читал Вольтера, Бальзака и других классиков.
Казаринову стало жалко писаря. Команда его прозвучала строго и властно:
— НЕучи!.. У сержанта блестящее французское произношение. А ржете вы потому, что в своих деревенских «сорбоннах» дальше «дер тиша» и «дас фэнстера» вы не пошли.
— Это еще как сказать, товарищ лейтенант! — с обидой произнес Иванников. — На разные там танцы-банцы да писарями в армейские штабы нас, деревенских, никогда не приглашают, а вот когда нужно идти в атаку или брать «языка», нас не забывают. А вы нам — Сорбонна!.. — В голосе Иванникова звучала откровенная обида.
Иванникова поддержал его закадычный друг сержант Вакуленко:
— Сорбонна!.. Ха-ха-ха… Сорбонна!.. Плевали мы на их Сорбонну! Сегодня ночью, если дело не сорвется, мы их так засорбоним, что они внукам своим и правнукам закажут, чтобы они забыли, где находится это самое Бородинское поле.
Последние слова Вакуленко дошли аж до самого сердца Казаринова. И ему даже показалось, что, назвав своих верных и отважных бойцов деревенскими неучами, он, сам того не желая, обидел их. И поэтому решил все как-то смягчить. Не хотелось ему обидеть и писаря, который с таким усердием пытался научить разведчиков произносить французские слова.
— Сержант, за урок французского языка тебе спасибо. Только передай начальнику штаба, что с французами мы будем говорить на русском языке! Понятно?
— Понятно, товарищ лейтенант.
— Вы свободны. Курево есть?
— Есть немного, но слабое.
— Иванников, угости сержанта.
— А мы можем не только табачком поделиться, мы на сутки вперед получили и нечто статусом повыше. — Вакуленко уже потянулся было к вещмешку, где лежали две фляжки, но Казаринов остановил его:
— Отставить! Сержант на выполнении задания начальника штаба!
Не успела за писарем захлопнуться дверь сенок, как в горенке поднялся гвалт.
— За кого вы нас принимаете, товарищ лейтенант?!
— Пагы… — Иванников умышленно коверкал французские слова, в которых была буква «р».
— Разговорчики! — одернул разведчиков Казаринов. — Осмотрите хорошенько экипировку, через двадцать минут выходим. Проверить маскхалаты, застежки, подсумки… Пойдем вшестером. Трое — в группе захвата, трое — в поддержке огнем, финками и кулаками. Конкретный план уточним после рекогносцировки.
— Кто пойдет, товарищ лейтенант? Ведь нас же взвод. Только под одной этой крышей девять человек. И кто будет старший? — волновался Вакуленко.
— Старшим пойду я. — Казаринов окинул взглядом как-то сразу посерьезневшие лица разведчиков, с кем он за два месяца командования разведротой много раз ходил на захват «языка», Пустыми вернулись только два раза, и не просто без «языка», а потеряли двух разведчиков: Степана Авраменко и Андрея Синютина. А какие отчаянные ребята были!..
— А остальные? — не выдержал молчаливый и угрюмый боец Карпухин, о котором во взводе знали, что он из-под Красноярска и что детство свое, будучи круглым сиротой, провел в детдоме.
— Другая группа из шести человек, кто именно — скажу после рекогносцировки, будет ждать нас на подхвате у нейтралки. И не дай бог, если попадется французик пудов эдак на шесть, как тот Вальтер из Мюнхена, с которым Иванников чуть не заработал грыжу.
— Это Вакула его облюбовал, — хмуро отозвался Иванников. — Знал, хитрец, что в основном мне придется с ним возиться. Думал, что он полковник, а он ефрейтором оказался, да к тому же еще заика.
— А кто из него сделал заику? — не умолчал Вакуленко. — Командир не раз предупреждал нас, что с «языком» нужно быть поделикатней, а ты, Ивашка, спутал его с бухарским ослом. Всю дорогу, чтобы он не сбавлял скорости, ты то совал ему в затылок дуло пистолета, то давал под зад пипка, когда он останавливался. Даже не учитывал, что во рту у заики твоя прожженная у костра рукавица, а руки связаны.
— Да, дышать трудновато, когда во рту рукавица, особенно рукавица Иванникова, — донесся из угла горенки простуженный бас самого могучего во взводе разведчика Егора Костомарова. До войны он работал в рыбацкой артели на Убинских озерах где-то под Новосибирском. Добытых «языков» по своей рыбацкой классификации он делил на три категории: ершишки, окуни и щуки. Сегодня они шли за щукой.
— А чем моя рукавица хуже твоей?! — недовольно пробурчал Иванников. Видя, что Костомаров сделал вид, что не желает отвечать ему, Иванников с раздражением настаивал: — Что молчишь, сом усатый?! Или в тину залег?
Видя, что для шуток-прибауток время не самое подходящее, Казаринов решил пресечь подначки:
— Иванников, прекратить треп!
— Есть, прекратить!
— Через пять минут всем на выход! Буду ждать вас во дворе.
Надев на себя маскхалат и проверив пистолет, Казаринов вышел из избы. С крыльца ему была хорошо видна наполовину сожженная немцами деревня. За полгода войны он насмотрелся на пепелища, над которыми возвышались закопченные черные трубы русских печей, на измученные бескровные лица погорельцев, из последних сил бредущих со своим жалким скарбом на восток… Даже эта дымчато-желтая кошка, которую вот уже второй день Казаринов видит на черной от пожара печке, возвышающейся над запорошенным снегом пепелищем, не дает ему покоя. Где-то Григорий читал, что собака привыкает к хозяину, она преданно служит только ему, хозяину. За хозяином собака пойдет из роскошного дворца в жалкую трущобу. Другое дело кошка. У нее свои животные инстинкты. Она как бы пожизненно приговаривает себя к дому. Она спокойно сменит нескольких хозяев, но никогда не покинет своего дома, своей печной лежанки, где резвилась еще котенком. Вчера утром Григорий отнес кошке кусочек сала и хлеба, которые она с жадностью съела, но в руки не далась. Воробей, севший на трубу, что-то выискивал. «Может, вместе с домом и его старое гнездо сгорело», — подумал Григорий, продолжая наблюдать за воробьем.
Григорий не заметил, как за спиной у него появилась Емельяниха.
— Все кошку жалеете? — спросила она сочувственно.
— Вы бы взяли ее себе. Много ли нужно для ее прокорма.
— Манила — не идет. Еду берет, а близко к себе не подпускает. Видно, напугана. Она у Мироновых как дитЕ малое жила. Уж так они ее баловали, так ласкали. Бездетные они были.
— А где сейчас эти Мироновы? — спросил Казарянов, продолжая наблюдать за вездесущим воробьем.
Емельяниха горестно вздохнула, перекрестилась:
— Царство ей небесное. Не вынесла душа, когда вернулась из леса к головешкам. Как рухнула, так и не встала. Мой Емельян гроб делал.
— Она что, вдова?
— После того как мужа ее немцы расстреляли, стала вдовой.
— А за что его расстреляли?
— В гражданскую был красным партизаном. А после коллективизации лет десять председательствовал в сельсовете.
— Донесли?
— Подлое дело не хитрое, только господь бог все видит и за все воздаст. Мы-то знаем, кто донес. Да не только мы знаем. В деревне, как шило в мешке, дурных дел не утаишь.
— А где же он сейчас, этот доносчик? — допытывался Григорий.
— Думаю, в бегах. Как только вы вошли с танками и пушками, его и след простыл. Полицаем он был.