— Что это за призыв, который русские читают над заголовком газеты «Правда»?! — уже раздраженно повторил свой вопрос командующий.
— Смерть немецким оккупантам!.. — четко перевел переводчик на немецкий.
— А как это звучит по-русски?
Переводчик произнес фразу по-русски.
После некоторого раздумья фельдмаршал посмотрел на пленного так, словно хотел понять, из какого жароупорного материала сработаны сердца этих фанатиков-русских, если они даже перед смертью находят в себе силы сохранить верность своей коммунистической религии.
— Вы коммунист?
— Я молод для коммуниста.
— А когда достигнете возраста — вступите?
— Если буду достоин этой чести. У нас в партию принимают лучших, проверенных людей.
Уловив в диалоге паузу, пленному задал вопрос генерал Блюментрит. Он обратился к переводчику:
— Спроси его, где он живет в Москве.
Переводчик, поправив указательным пальцем то и дело сползающие на нос очки, перевел вопрос генерала.
— На Ордынке, в Замоскворечье, — ответил Богров. — И если я не ошибаюсь, то три года назад ваш переводчик, по-нашему предатель и немецкий холуй, возглавлял в нашей школе секцию осоавиахима. Я узнал его по лицу и по очкам. Они и тогда у него сползали на нос каждую минуту. — И, резко повернув голову в сторону переводчика, зло проговорил: — Если бы даже одни только голубятники с Ордынки могли тогда знать, кем ты будешь, — тебя бы убили из рогаток. Я бы первый бил по толстым стеклам твоих очков.
Видя, что пленный разгневан и не может сдержать подступившую злость, фельдмаршал сделал ему знак, чтобы он замолк. И снова повернулся к переводчику:
— Можно подумать, что вы знали друг друга раньше?
— Мы учились в одной школе, — процедил переводчик, чувствуя явную неловкость.
— И где эта московская школа находится?
— На Ордынке. Это в трехстах метрах от Кремля.
Фельдмаршал задумался.
— Насколько мне известна топография Москвы, холм, на котором возвышается Кремль, окружен со всех сторон низинной равниной, где во время половодья и после ливневых дождей улицы заливает, как в наводнение. Не так ли? — Фельдмаршал вопросительно посмотрел на пленного.
— Может быть, вы и правы, — спокойно ответил Богров, когда вопрос фельдмаршала был переведен на русский язык. — Улицы Замоскворечья Балчуг, Ордынку и Пятницкую после больших ливней иногда часа на два затопляет.
— У вас есть вопросы? — обратился фельдмаршал к Блюментриту.
А тот словно ждал этого момента.
— Хочу сообщить вам, но уже не как пленному, а как москвичу. — Блюментрит, склонив голову набок и пристально вглядываясь в лицо пленного, полагал: то, что он скажет ему в следующую минуту, вызовет в душе русского тревогу, которая обязательно отразится на его лице. — Москва по воле фюрера будет затоплена. Там, где почти восемь веков стояла русская столица, разольется Московское море. А самым глубоким местом в этом море будут ваше Замоскворечье и ваша Ордынка. Что вы на это скажете?
На губах Богрова застыла нехорошая улыбка.
— Что же вы молчите? — настаивал на ответе Блюментрит.
— Москва непотопляема. — Вслед за этими словами в сторону генерала пленным был брошен полный ненависти и дерзости взгляд, под которым Блюментрит, крепко сжав подлокотники кресла, даже поежился.
Старичок трубочист, прижав верхний обод ведра к отдушине в печке, осторожно, так, чтобы не насорить на пол, выгребал из нее правой рукой сажу, а сам, стараясь не пропустить ни одного слова из допроса, нет-нет да и поглядывал воровато то на пленного, то на переводчика. А когда старичок услышал, что пленный и переводчик учились в одной школе, он, засунув руку в отдушину печки, совсем замер и остановил долгий взгляд на пленном.
Слова Блюментрита о том, что Москва по воле фюрера должна быть затоплена, взволновали старичка настолько, что он, забыв, что правая рука его вся в саже, поднес ее к лицу и, разгладив усы и бороду, не удержался от вопроса:
— А зачем же ее затоплять-то?.. Сами же сказали, что восемь веков стояла. — Старичок сказал и тут же опомнился: перед ним были не те немцы, с которыми он грудь в грудь сходился в первую империалистическую, а немцы-зверье, которые на своем пути уничтожают города, сжигают села и деревни, убивают стариков, женщин и детей. И тут же, чтобы как-то смягчить категоричность своего несогласия с волей фюрера, скороговоркой обратился к генералу: — Зачем добро-то губить? Ей цены нет, Москве-то… К примеру, Наполеон… Чего он выиграл, что сжег Москву? Повертелся, покрутился в головешках и тронулся взад-пятки в свою Францию. Нет, топить Москву резона нет.
Из всех слов, сказанных трубочистом, на лицо которого нельзя было смотреть без улыбки — до того оно было перемазано сажей, — фельдмаршал понял только два слова: «Москва» и «Наполеон». Именно поэтому командующий, не сводя со старика добродушно-насмешливого взгляда, спросил у переводчика:
— В какой связи он упомянул Наполеона?
Слова старика переводчик перевел вольно, но смысл сохранил.
— Говорит, что нет резона затоплять Москву, ее строили восемь веков, и что, если бы Наполеон не сжег Москву, у него не было бы нужды бежать из нее.
Фельдмаршал и генерал Блюментрит, словно сговорившись, от души рассмеялись, на что старичок трубочист ответил боязливо-козлиным смешком.
— Старик мудрый, — проговорил фельдмаршал, глядя на переводчика. — Передайте ему, что его совет не затоплять Москву мы обязательно передадим фюреру. Может, он с ним и согласится.
Переводчик встал, подошел к старику, который продолжил прерванную на время работу, и похлопал его по спине:
— Дед!.. Господин фельдмаршал сказал, что ты мудрый старик, что твой совет не затоплять Москву он обязательно передаст Гитлеру.
— А что?.. А чего я такого плохого сказал? — Испуганный взгляд старика метался от переводчика к фельдмаршалу, от фельдмаршала к переводчику.
— Успокойся, дед, фельдмаршал пошутил. Работай. Только больше не суй нос не в свои дела.
Когда переводчик уселся на свое место за столом рядом с писарем, протоколирующим допрос, фельдмаршал долгим усталым взглядом окинул всех, кто находился в комнате. На старика, копающегося в печной трубе, он не посмотрел — тот явно больше не интересовал его.
— Так как вы очутились на территории, занятой противником? — обратился он к пленному.
— Мы заблудились.
— Куда держали путь?
— За горячей пищей.
— Но у вас же не было ни термосов, ни рюкзаков для продуктов?
— Эти вещи у нас находятся на пункте питания.
— Зачем же вы направлялись за горячей пищей к себе в тыл, на пункт питания, до зубов вооруженные? Противотанковая граната, пистолет с тремя обоймами патронов и даже финский нож. Насколько мне известно, финские ножи, топографические карты и компас в вашей армии выдаются только разведчикам.
— Считайте как вам угодно.
— Сколько человек вас было?
— Трое.
— Что стало с остальными?
— Они погибли при перестрелке: мы попали под перекрестный огонь ваших солдат.
— Вы сдались без борьбы?
— Меня контузило воздушной волной разорвавшейся почти рядом мины.
— Если бы вас не контузило — вы защищались бы?
— До последнего патрона.
— А потом?
— Со мной были еще граната и пистолет.
— В кого бы вы послали последнюю пулю — в немца или себе в висок? — Фельдмаршал всячески старался вытянуть из солдата искренний ответ.
— Пожалуй, в немца.
— Но вы же фанатически выполняете приказ Сталина: «Лучше смерть, чем позорный плен»?
— Кроме автомата, гранаты и пистолета со мной был еще финский нож.
— Вы имеете в виду японское харакири?
— Нет, русскому солдату такой конец не годится. Мы не самоубийцы. Мы предпочитаем другое.
— Что же? — Фельдмаршал не сводил глаз с пленного, в глубине души любуясь стойкостью и твердостью русского солдата.
— Биться до последней капли крови, пока рука держит оружие.
Фельдмаршал встал и прошелся по комнате.
— Номер вашей дивизии?
— Этого я вам не скажу.
— Почему?
— Принимал присягу.
— Кто командир вашей знаменитой хасановской дивизии?
— Не знаю такой дивизии. На Хасане никогда не служил. Я доброволец июля сорок первого года.
— Кто вы по социальному положению?
— Рабочий.
— Потомственный?
— В пятом колене.
— На каком заводе работали до призыва в армию?
— На Механическом заводе имени Владимира Ильича.
Фельдмаршал посмотрел на переводчика.
— Есть в Москве такой завод?
— В Замоскворечье. Недалеко от того места, где он живет.
И снова серия вопросов через переводчика была адресована пленному.
— Ваша специальность?
— Ученик токаря.
— А отец — тоже рабочий?
— Да. И тоже токарь.
— И тоже на этом же заводе?
— Да.
— А кто командир вашего полка? Его фамилия? Звание?
— Не знаю.
— А фамилия командира взвода?
— Лейтенант Иванов!
— А командира роты, если вы солдат стрелкового подразделения?
— Старший лейтенант Петров. — На вопросы переводчика Богров отвечал быстро, почти механически, словно заранее знал, что они обязательно будут заданы.
— Командир батальона?
— Капитан Сидоров.
Вопросы фельдмаршала и ответы пленного близоруко щурившийся писарь записывал быстро, почти стенографически.
— А фамилия командира полка? — повторил свой вопрос фельдмаршал.
— Я ведь уже сказал — не знаю. Я всего-навсего — солдат.
Фельдмаршал взял со стола пистолет и, любуясь им, повертел в руках, встал с кресла и, энергично вскинув его перед собой, почти не целясь, выстрелил в одну из свечей в бронзовом напольном подсвечнике. Пуля попала чуть ниже пламени, срезав макушку свечи, и ушла за обшивку в толстой кирпичной стене.
— Хорошие пистолеты делаете вы, русские.
Богров, склонив голову, молчал.
Фельдмаршал повернул ключ, воткнутый в замочную скважину стоявшего за его спиной сейфа, и открыл дверцу. Положил в сейф пистолет, гранату и нож. На столе оставил только карту, изъятую у пленного. Богров цепк