Я получила письмо от Кушнера, пустое и церемонное. Написала ему кое-какой ответ, но, по-моему, зря.
Обнимаю тебя, Лену и Женю-баболова крепко и нежно.
Твой Мориц.
(Без числа, но, судя по обменной информации, тех же времен.) …Читай своего любимца (само собой, Евтушенко) в сегодняшней «Лит. газете», а именно — «В продуманности строки — тончайшая тяжеловесность». Во-ло-деч-ка! Это ведь уже самая примитивная, самая антикультурная демагогия! Но ужаснее всего в ней то, что она страшно вместительна по объему — от Пастернака до И.Б… Будь свеж и обаятельно ироничен! Твой Мориц.
23. 3. 75
Сегодня пришел третий номер «Воплей» с дурацкой статьей Аллы Марченко и с не менее дурацкой статьей Рассадина. (Эти статьи шли в продолжение начатой мной дискуссии о современной поэзии.) Бедный Володя, бедный! С кем ты служишь? Кому объясняешь? Это же абсолютные неучи. А статья Кушнера в этом же номере! У-у-у-у-жас! Эту ху*ню невозможно читать без слез умиления. Только из-за тебя, Володя, я стала перелистывать опусы современных поэтологов. Они же врут и Бога не боятся!.. (Опускаю полторы страницы про статью Марченко, с которой у Юнны давние счеты за сравнение ее стихов с есенинскими.) А какие жуткие, непрофессионально переведенные стихи Кулиева хвалит Рассадин, абсолютно глухой к поэзии остряк из Бердичева!
Ты, Володя, бедный, а оппоненты твои — бесстыжие дурачки. И, конечно же, надо обладать мужеством неиссякаемым и титаническим, чтобы спорить с ними всерьез. (Поправка: не я с ними, а они — мной.) И поэтому ты — молодчина! И вдруг я понял, что тебе очень трудно.
Что касается статьи Кушнера, то она скучная и написана скучным человеком. Здесь я остановлюсь, чтобы не назвать его скучным поэтом. Твоя статья о нем в «Лит. обозрении» не ослепила меня, потому что в ней чувствуется заданность и решенность всего заранее. Вдохновения нет, нет твоего резкого блеска.
Что любопытно, это был опыт диалогической характеристики, где Аз спорил с Буки, апологет с критиком, но Саша, который на любую критику реагировал панически, на эту статью страшно обиделся, а на следующую, в «Литературке», еще больше и стал объяснять мою критику личными причинами, которых не было и быть не могло — с чего бы это? Вот тогда я и получил эту испуганную и загадочную записку Юнны:
26. 9. 75
Володя! Уезжаю в тревоге и опасениях. Всё — скверно. Юра расскажет тебе о звонке Кушнера ко мне из Ленинграда. И еще он расскажет о моем вызове в прокуратуру. До моего возвращения в Москву ты ни тем, ни другим рассказом никак и ни в коем случае не можешь пользоваться — я боюсь неожиданностей в мое отсутствие, и у меня есть основания бояться Кушнера больше, чем кого-либо, — после этого звонка! Ты ведь знаешь, что когда я вернусь и увижу всех своих в целости, — я уже не буду бояться ничего! Потерпи, я вернусь скоро. И мы придумаем, что со всем этим сделать.
Страшно устала, мечтаю выспаться и — чтоб сердце так не болело.
Обнимаю всех нежно. Твоя Юнна.
P. S. Не бросай Юру без присмотра — он зверски устал, затормозился и плохо соображает.
Хоть и минуло сорок лет, оставляю это письмо без комментария и подробности звонка скушнера и вызова Юнны в прокуратуру не пересказываю. Как Юнна и просила.
В Коктебель
29. 5. 76 (По-видимому, в ответ на мое письмо оттуда, которое не сохранилось у меня ни материально, ни в памяти.)
Никак не смею отвечать напрямик, а также выражать свое восхищение по поводу блестящего и остроумного письма — посколько пришлось бы прибегнуть к цитациям и тем самым дать пищу перлюстраторам. Весь персонал, все Персеи и Персефоны, а также петунии, пикадоры, пилоты, пипетки и плимутроки (Plymouth Rock — мясная и яйценосная порода кур), увиденные тобой на понтийском пленэре, почему-то самым внятным образом сосредоточились в звуке «п». В сущности, PR² или 2PR² (забыла!) — это эвфемизм петли и плутократии, достигшей абсолюта. Знаешь, когда мы — дети и наши матери еще в соку, они делают печенье вот так: раскатывают тесто и маленьким стаканчиком или стопкой вонзаются в него, вытряхивая на противень такие одинаковые кружочки из теста, такие мягкие, такие сладкие, такие жирные… И каждый — PR²! Тает во рту и почему-то огульно считается вкусным. Но, по мере прилива чувственной зрелости, вызывает спазм, отвращение и жестокие мысли всё, что хоть отдаленно похоже на это.
В Москве сыро, свежо, был град, который почему-то расколотил окна только в присутственных местах (кино, кафе, химчистка). На Калининском (где жила тогда Юнна) стоял такой звон и стеклянный грохот, как в испорченном лотерейном барабане. Но давали лук, и очередь не дрогнула, оказав сопротивление и вступив в единоборство со стихией…
Рейн клокочет, вопит свои стихи, хвастался Ивановой (Наташе), что у него в каждом кармане лежит справка о шизофрении. Чтобы растопить сердце девушки, сказал ей, по секрету, что я — очень плохой поэт. Она утверждала, что защищалась до последнего вздоха. (Наивная Юнна! Но об этом как-нибудь в другой раз.) Зато официант Адик был счастлив, что, обслуживая Евтушенко и К°, услыхал, как составляется список пятнадцати или десяти «лучших», куда меня включили все единогласно. По-моему, пора их грузить в психовоз вместе с Рейном. И там он проявит себя лучшим образом — потому что коллектив подходящий и фирменный, а один в поле не воин…
Напиши, что поймал Женя в этом раю? (Коктебель.) Сочиняй и не распыляйся — все равно там оплодотворять некого. И веди себя прилично, потому что вокруг поют и играют подзорные трубы…
(После рассказа о своем первом муже, который в то время тоже пас семью в Коктебеле.) Все-таки труднее всего жить в 20–24 года. Это какое-то черно-красное время, неразумное и тем самым тягостное, зато подходящее для стихов, очаровательных и ужасных по-своему.
В Нью-Йорк
26. 3. 79
…Был мне сон. Ты, в замшевой очень новой куртке и в очень отглаженных летних брюках сел вечером в автобус и сказал, что приехал в гости к Межирову. Я ничуть не удивилась и пригласила тебя ночевать в какую-то существующую только во сне квартиру своих родителей. Автобус остановился, и ты сказал: «Произошла здесь катастрофа». — «Где здесь? Ничего же не видно», — говорю я. А ты мне показываешь на землю, облитую дождем. И на этой земле — отпечаток, как от бабочки или от древесного листа. Но это — отпечаток девочки в летнем платье, коротко и ровно подстриженной. Отпечаток лежит на боку и подогнул коленки.
Только отпечаток, а самой девочки нет. Сон был с субботы на воскресенье — значит, он недействителен. Было в нем изящество, нежность и грусть, а также какой-то прямой контакт.
…Могли бы вы разгуляться и прислать хотя бы фотоснимок, свой с Жекой, а не города Нью-Йорка, который видом своим вызывает у меня первобытный ужас — хочется перекреститься! Эта архитектура попахивает концом света. Ты, Володя, защищен от этого чувства своими наполеоновскими комплексами…
Фазилю стукнуло 50 лет. Он напечатал в «Дружбе» (…народов») № 2 или даже № 1 дивный рассказ «Умыкание». Там же рассказ Булата, веселый, как он в молодости по бабам пошел в новом пальто. Но у Булата рассказ слаб, особенно рядом с Фазилем.
Лена, боль останется, но будет тебе живая судьба и будешь ты долго красивой.
18. 1. 85
…получаю твои стрáннические (из путешествий) открытки, но думала, что адрес твой изменился и не знала, куда слать «отзывы и пожелания»… Жизнь моя — обычайна и по-прежнему аскетична и противоестественна. Только теперь голова моя вся в серебре, как елка. Соблюдаю отдельность, достается и справа, и слева, так что сердце приходится носить посередине — там оно и болит постоянно… Межиров написал, что мой «модернизм» повлиял на многих поэтов младшего и старшего поколения, помог им скрыть истинное лицо… У Рейна вышла наконец книжка. Очень серая и антокольско-передреевская, а сам он воспрял и стал мерзавчиком. Таня Бек — окололитературная бабенка, пишущая мемуары. Усредненность — путь к здоровью и процветанию.
20. 11. 87
…только что получила открытку из Греции. Предположения ваши наивны. Писать по-прежнему трудно. Пользуюсь оказией, чтобы сообщить следующее: если не будет никаких непредвиденностей, 6 декабря прилечу в делегации — Гранин, Кушнер, Искандер, Д. Урнов, В. Голышев. Маршрут: Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон, встречи с издателями, редакторами, литературные вечера. Как-то готовиться к этому нет никаких сил, полагаюсь на волю случая и судьбы, ибо жить мне по-прежнему очень трудно, проблемы всё те же, даже намного острей и вульгарней. Я печатаюсь крайне редко и с невероятным трудом; только что у меня вышла книга, которую я пробивала шесть лет. Черносотенная «критика» поносит меня всячески за антирусскость, антипатриотизм и прочие «анти».
Это, конечно, сильно прибавляет мне «популярности», но убавляет жизненные клетки, радости и не приносит особого удовольствия. В прошлом году на Митю в метро напали два бандита 17–18 лет, и он лежал в больнице с сотрясением мозга. Люди, цели и средства у нас всё те же, особенно в литературе. С возрастом их намерения и сорт мыслей не улучшаются, а глухо ожесточаются от желания «добрать своё» и «дооцениться». Теперь лизоблюдство называют «терпимостью», а черносотенство общества «Память» — издержками якобы гласности и демократии. Хорошо — мертвым, и то не всем. Но их, некоторых! сейчас печатают, чтобы нарастить тиражи не раскупаемых в последние годы журналов. Печатают, но с длинными предисловиями, объясняющими их скромное место в великой литературе, где всё поделили и расхватали, и радуются, что публикации мертвых якобы не с ног сшибают и не потрясают до потери сознания. Так что все чувствуют себя вполне прочно в своих нишах.
Я подозреваю, что у вас отношения сложные, нетерпимые и подспудно желчные. В день присуждения N.P. я по просьбе Би-би-си дала очень хорошее интервью, хотя все друзья и нынешние поклонники лауреата чудесным образом именно в этот день и час не оказались дома. На следующий день после интервью со мной никто не здоровался и все опасливо косились. А ещ