Ваня был человеком молчаливым, замкнутым, даже угрюмым, что объяснялось дикой его застенчивостью, а та, в свою очередь, следствие безотцовщины и жизни в бабьем царстве: бабушка, мать, сестра. С другой стороны, эта его застенчивость как раз и была причиной его эгоцентричной лирики, в которой он давал себе волю и писал о том, о чем ни писать, ни говорить в приличном обществе не принято. Его стихи были во всех отношениях неприличны — что и привлекало. Среди прочего, он довольно часто возвращался к своему девству и сопутствующим переживаниям. Не могу сказать, что он им тяготился. Как ни странно, он его даже берег, лелеял и боялся потерять, а такие возможности ему конечно же время от времени представлялись: хорош собой, высок, вид такой несколько отрешенный — что еще? Он, однако, предпочитал онанизм (о котором откровенно, но не впадая в физиологию, писал в стихах) и охоту — вот еще одна его отдушина, кроме поэзии. Со своей двустволкой он пропадал иногда по нескольку дней, возвращаясь домой с уткой, с тетеркой, а то и с пустыми руками. Мы познакомились с ним у меня на литературном семинаре, который я вел, — ему тогда было всего семнадцать, а спустя четыре года, когда началась эта история, он все еще упорно продолжал оставаться девственником.
К нам в семинар поступила тогда девчушка из Пскова с рекомендательным письмом от местной писательской организации. Писала она прозу, рассказы получались не очень профессиональные, но подкупал правдивый тон и провинциальный материал. Как ученица была очень восприимчива и податлива и скоро овладела азами литературного мастерства. Я с ней много возился, но был предельно осторожен, боясь, как бы с профессионализмом не исчезла ее оригинальность. То, о чем предупреждал еще Флобер: приобретя часы, можно потерять воображение. Здесь даже более тонкое соотношение — сначала надо научиться кое-каким правилам, а потом их все разом позабыть и писать как Бог на душу положит, не стесняя себя ничем. Мне кажется, я вовремя прекратил обучать Таню, и она продолжала писать свою жесткую прозу, но более грамотно, без бросающихся в глаза ляпсусов. Несколько ее рассказов я пристроил в «Новый мир» — там нашли, что перышко у нее хорошее, но напечатали, по-моему, не лучшие.
Это был как бы цикл под общим названием «Семейные тайны». Страшненькая, скажу тебе, проза — не в пример твоей! Есть там и про инцест, точнее про свальный грех в одной семье: про то, как папы с мамами едят виноград, а у детей одна оскомина во рту, и у детей детей — то же самое, и так в бесконечную даль грядущих поколений. И уже даже непонятно, кому, каким давним прародителям было сладко, потому что у всех на зубах оскомина, все расплачиваются за не свои грехи.
Потрясный рассказ про одного пай-мальчика, маменькина сынка из совсем уж идеальной еврейской семьи, где ни пьяни, ни скандалов, ни инцестов — сплошь мир да благодать. И вот этот во всех отношениях наивняк влюбляется в одноклассницу, которая «дика, печальна, молчалива» — ни дать ни взять Татьяна Ларина по нравственной чистоте и возвышенным устремлениям.
Девица настолько не от мира сего, что проходит несколько лет, покуда парню удается спустить ее с небес на землю и жениться на ней. И вот здесь разверзается перед ним ад огнедышащий, потому что все ее воздушные замки и алые паруса были не чем иным, как защитой от домашнего безобразия: папашиной пьяни, мамашиного блядства, семейной лжи и конечно же от инцеста, то есть почти инцеста, потому что соблазняет ее не отец, которому не до того, он редко просыхает, а любовник ее матери; и ее папаша застает их однажды за этим делом и пытается зарубить насильника топором, но по пьяной лавочке промахивается. А тем временем любовник, защищаясь кочергой, попадает ему прямо по кумполу, и вот, не приходя в себя, папаша умирает в машине «скорой помощи», любовнику дают всего три года, так как самозащита от отпетого алкаша, из тюрьмы он выходит через два и немедленно женится на вдове, имея в виду ее дочь. Естественно, вся их история на суде так и не всплыла, хоть мамаша и догадывалась. Но девочка за два года его отсутствия повзрослела душой и всячески противится возобновлению прежних отношений. Да и бдительная мамаша глядит теперь в оба и ставит палки в колеса. Тогда он с горя от неудачной женитьбы и неудачной любви идет по стопам своего забубенного предшественника и ударяется в запой, не прекращая осады крепости, тем более та ему уже однажды сдалась. Взрослеющая девица вся уходит в литературные миражи — в противовес семейной грязи, а замуж за бывшего одноклассника идет, чтобы избавиться от подстерегающего ее повсюду отчима и взбесившейся от подозрений и невнятицы мамаши. С таким сексуальным опытом в раннем детстве и последующими возвышенными девичьими мечтами ей, конечно, самое место в монастыре, но какие у нас монастыри, сам знаешь! Вот она и выходит замуж и, невзирая на коренные отличия ее мужа от отца, отчима и мамаши, восстанавливает утраченную семейную атмосферу, видя врага и насильника в бывшем своем однокласснике, а потом и в растущем у них сыне. Жизни от этой не от мира сего в семье нет никому — чистая фурия! А она уже ностальгирует по отчему дому и тому хорошему, родному, чистому, что было и в отце до того, как запил (он даже пьяный всегда был с ней добр), и в любовнике мамаши — до того, как тот стал к ней приставать, да и после, потому что было в их связи что-то от детской игры, когда надо прятаться и скрываться, и даже в мамаше, которая не всегда же была такой стервой, это жизнь ее так изуродовала.
«А меня — что?» — неожиданно возникает вопрос, и непонятно, кто его задает: героиня или авторша.
И таких вот десяток рассказов, один другого пострашнее, все происходят в Пскове, на фоне русских древностей и иностранных туристов.
Не могу сказать, что Таня была красива, скорее даже невзрачна и тем не менее привлекательна — провинциализмом, подростковостью, диковатостью. Я научил ее литературными правилам, но не хорошим манерам — это не входило в мои обязанности. Прямая, наивная, чеканная походка, как у солдатика, быстрые реакции, как у зверька, небольшого роста, зеленоватые, болотистого оттенка глаза, из рук вон плохо одета, во все отечественное, — рассказываю только о том, что бросалось в глаза, я не педант. Не то сопливка, не то Золушка — не разберешь. Я бы, возможно, за ней и приударил — добыча легкая, если бы не железное правило: не заводить романы со студентками. Что-то есть в этом непорядочное, потому что у преподавателя очевидная фора, которой грех пользоваться. Дочитав эту историю, ты, наверное, усомнишься — не мне говорить о порядочности!
Спорить не стану — ты прав.
Так вот, хоть я и не был в нее влюблен и никаких таких поползновений не предпринимал, немного все-таки огорчился, когда Ваня объявил, что они с Таней женятся. И когда успели снюхаться? Дело в том, что если мои отношения с Таней ограничивались семинарскими занятиями раз в неделю, то с Ваней мы дружили — он бывал у меня в гостях, вместе ездили за город, а один раз даже совершили вдвоем вылазку в Таллин (тогда он еще не был столицей самостоятельного государства). Я даже не знаю, к чему относилась моя досада? Наверное, скорее из-за Вани, чем Тани. Скажу сразу, чтобы ты чего не подумал: человек я исключительно гетеросексуальный, и мои отношения с ним были идеальной дружбой учителя с учеником.
Узнав эту новость, я как-то машинально предположил, что дело у них зашло далеко, и подумал: а не отразится ли потеря Ваней девства на его стихах?
Как раз за Таню я был спокоен — она уже подзавелась на свои провинциальные анекдоты и, пока их не исчерпает, не успокоится.
На их бракосочетании я был свидетелем со стороны жениха, и они даже пригласили меня на свадьбу, которая праздновалась в узком семейном кругу. Из Пскова прибыла Танина мамаша — с таким, скажу тебе, скобарским лицом, что я опасался смотреть в ее сторону, зато отдыхал, глядя на сплошь благообразную родню Вани. Как и предполагал, наши с ним отношения свелись теперь к еженедельным встречам на литературном семинаре. Зря только я беспокоился за его стихи — он продолжал их писать с еще большим остервенением и безнадегой.
Хоть я и потерял приятеля, но не мог не нарадоваться этой парочке. Вместе приходили на семинар, вместе уходили, держались друг за дружку — верно, и в сортир ходят вместе, думал я, глядя на них. Были они какие-то чистые и невинные, как дети в мире взрослых, как ангелы в мире людей. Они вызывали у меня двойственное, а может быть, даже тройственное чувство — то умиляли, то немного смешили, а иногда возбуждали легкую зависть. Были абсолютно преданы друг другу и литературе, больше ничего и никого у них не было: ни приятелей, ни сторонних увлечений. Разве что я, которому они приносили на суд все, что сработают за неделю.
Писать стали еще больше, чем прежде. Ваня и от своих охотничьих вылазок не отказался, несмотря на женитьбу. Понять его можно: Таня стала четвертой женщиной в их доме, и охота была наглядным проявлением мужского начала при таком женском засилье.
Грешным делом я даже подумал: а остается ли у ребят время на любовь?
Вообще, их очень трудно было представить за любовными делами, они оставались такими же серьезными, как прежде, он был по-прежнему угрюм, а она — угловата и с той же самой солдатской походкой.
Я пенял себя за недостаток воображения, а оказался не так уж далек от истины.
Как-то Ваня неожиданно явился ко мне и спросил совета, потому что как раз в постели у них ничего не получалось: Таня ни в какую ему не давала, да и Ваня был не очень настойчив, хоть они уже третий месяц жили вместе и спали в одной кровати. Ты бы выдержал? Мне бы сказать ему тогда, что он обратился не по адресу и ему надо бы с Таней к сексологу, но я почему-то внимательно его выслушал и даже стал задавать какие-то вопросы касательно их незадавшейся интимной жизни. Наверное, мне тогда казалось, что руководит мною искренняя забота о молодых людях. На самом же деле, как я сейчас понимаю, двигало мною одно паскудное любопытство, а может, и что похуже. Потому что кончился наш разговор совершенно неожиданно, как для него, так и для меня.