Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: «Живи!» —
В сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.
Теперь, когда советская эпоха канула в Лету, понятно, почему антиклассик Борис Слуцкий ее единственный классик. Он остался кем был: ржавый гвоздь в ее гроб.
Посвящение-6. Борису Слуцкому: Нефертити
Помощь здесь невозможна, а сочувствие — непереносимо.
А вот еще одна ресторанная история. Грустная. Но актуальная. Потому что чем все это кончится, известно каждому, какие там иллюзии, хоть бы одно исключение из правил, ни одной весточки оттуда!
— Даже слово это противное произносить не хочу, — сказала Алла после того, как у нее взяли биопсию и обнаружили лимфому Ходжкина. — Сколько они мне дадут? Два? Три года?
Они — это врачи, а она поступила в ведомство Бога, но как-то это не укладывалось в ее прелестной атеистической головке. Она была похожа на козочку с древнегреческой вазы, а в молодости, которую я не застал, кой-кому напоминала леонардову «даму с горностаем», другим — Анук Эме из культового фильма «Мужчина и женщина», а иным даже Нефертити. Присмотрелся как-то — в самом деле Нефертити, только не парадного портрета в цвете, а неоконченного, помните? Была в нашей Нефертити прелесть красоты, доброты и отзывчивости. Среди нас она была самой молодой, хотя сама компания была не то чтобы старой, а скорее стареющей, без притока молодой крови: постылое поколение, мы вышли из обоймы и приближались к пенсионному возрасту, пусть само это понятие пенсионного возраста в Америке, благодаря медицине и фармацевтике, растяжимо аж до бесконечности. Но это уже не «возраст» — к черту врачебный эвфемизм! — а старость. Гуттаперчевые старички, доходяги, живые мертвецы — вот кем мы станем в конце концов, пока не обратимся в прах. Однажды даже, месяца за четыре до того, как с ней стряслась беда, зашла речь о возрасте, и Алла, оглядев нас, буркнула что-то относительно своей сравнительно с нами молодости, но тут же прикусила язык: была не суеверной, а тактичной.
Сколько ей дали врачи? Сколько ей оставил Бог? На прошлой неделе была совсем плоха — десны ныли, живот болел, ничего есть не могла, на одной воде жила, я уж было подумал — метастазы, даже звонить боялся, а потом отпустило, полегчало, а не пора ли нам всем собраться, как ни в чем не бывало, говорит? Звала в гости, хотя не выдерживала больше трех часов и пускала в ход свою обычную формулу: «Вам еще не надоели хозяева?» — обращалась она к засидевшимся гостям, имея в виду себя и своих котов, и мы спешно делали ноги.
На редкость была гостеприимна. Почему «была» — вот я и проговариваюсь: о живой, как о мертвой. Еще неизвестно, кто первый. В гости ходили в очередь, но Алла чаще других зазывала, любила готовить — одних горячих блюд пять, а закусок — несчитано! Мы с женой, чтобы дома не возиться, да и места у нас маловато, водили всех в куинсовские рестораны: итальянский, греческий, тайский, русский, бухарский, японский, монгольский, шанхайский, восточный. Пока мы спорили о ресторанах, и как Аллу заранее приглашать, когда у нее день на день не приходится, у нее грянул юбилей — 50, и она сама позвала всех в «Династи», бывший «Милано», чуть ли не единственный ресторан в Рего-Парке, откуда я съехал пару лет назад, работающий по пятницам и субботам, остальные окрест бухарско-кошерные: манты-самсы-шурпа-лагман-кебаб-шашлык-плов-чалахач, вплоть до бараньих яиц, на которые долго не решался из-за способа приготовления не означенного блюда, а живого барана, не вдаваясь в подробности, хоть это, говорят, древняя виагра и повышает мужскую потенцию, а когда как-то взяли, оказались с каким-то привкусом, на что приятель-острослов сказал: «Надо было взять одно на всех».
По разным поводам мы собирались в «Династи» довольно часто, кормили там сытно и вкусно, хоть и до известных пределов: к примеру, лобстеров покупали заранее и готовили из холодильника. Зато закусок было завались — копченности, угри, жюльен, пирожки с разной начинкой, блины с красной икрой, на главные блюда не хватало сил, и лежали нетронутыми жирные куски утятины, цыплята табака, сочащиеся котлеты по-киевски, бараньи, говяжьи и печеночные шашлыки. Тот, кто устраивал это пиршество, забирал doggie bag домой и приглашал на следующий день на эту мнимособачью еду избранных, то есть самых близких или рядом живущих, и мне пару раз фартило, хоть так подряд обжираться — по усам текло и в рот попадало, но желудок справлялся плохо. Годы берут свое: перепив — еще куда ни шло, но не переед. А пере*б? Предпочитаю недо*б, хотя мои женщины противоположного мнения.
Алла сшила себе новое платье, как на первый бал, да и была похожа в этот вечер на Наташу Ростову — не статью, так сутью. Стройная, субтильная, черноглазая — козочка и есть. Ну, никак не представить себе, что она смертельно больна и скоро ее не станет ни среди нас, ни на белом свете. Пыталась даже танцевать, но сделала пару кругов и чуть не упала. В середине вечера подсела ко мне, обняла, пыталась утешить:
— Что грустишь, малыш? У нас еще есть время. Мы еще поживем, кисуля.
До сих пор стыдно, что ей же пришлось меня утешать.
Алла отошла и продолжала щелкать камерой — ее хобби, снимки получались классные.
После смерти мужа Алла жила одна — лет, наверно, пятнадцать ужé, хотя иногда ей перепадало, но романы у нее были скорыми, мужики воспламенялись, но и быстро пресыщались ее добротой и щедростью. Зато она была от них всех в восторге. Оставалась с ними друзьями — несколько было на ее юбилее, один с женой, с которой Алла дружбанила до и после, хотя никто из них в нашу теплую компашку не входил. Много было «посторонних», я не всех знал, некоторые на этот прощальный юбилей пожаловали из других штатов, одна пара даже из Канады. На глаз набралось с полста, я не считал, не до того было.
У Аллы вся ее родня — деды с бабками, родаки, тетки с дядьями и даже брат с сестрой — все померли от рака, генетика хреновая, а потому она регулярно проверялась на рак груди, сдавала мазки, делала гастро— и колоноскопию, но разве предусмотришь, с какой стороны он к тебе подкрадется, откуда гром грянет, а тем более что рак заберется в твои лимфоузлы?
Алла художничала, изредка получала заказы на открытки для UNICEF — ооновского детского фонда, плюс у нее был свой лоток на Пятой авеню рядом с Метрополитен-музеем — ее картины и коллажи продавались с трудом, а бойко шел только рисунок, выполненный ею в нескольких мастях: кот смотрит в зеркало и видит льва. Назывался «Мания величия». К близким друзьям обращалась со словом «Кисуля» и, само собой, была кошатницей, что нас с ней сближало, но у меня остался один кот — Бонжур, а у нее в ее муниципальной квартире было шесть, и теперь, ввиду чрезвычайных обстоятельств, она была занята устройством своих питомцев «в хорошие руки». Ничем не мог ей помочь — Бонжур сам жил у нас на птичьих правах, потому как собаки и коты в нашей на манер концлагеря кооперативке были строжайшим образом запрещены, из-за чего дом одолевали мыши. Окромя, само собой, нашей квартиры — кошачий дух отпугивал мышей, тем более парочку нашему коту повезло словить — кайф на целую ночь, не для бедной мышки, понятно. Я посоветовал дать объявления в русских газетах — посыпались телефонные звонки, начались смотрины, это Аллу немного отвлекало, но расставалась она со своими питомцами тяжело, со слезами. Остался один, большой проказник, его отдавать Алла ни за что не хотела и взяла с меня слово, что я займусь его устройством после ее смерти. Вот ведь: ее смерть вошла в наш обиход, и мы говорили о ней, как о fait accompli. А пока что я подарил ей на пятидесятилетие, помимо стольника в конверте и букета ирисов, зонт с черно-белым изображением котов и вспыхивающими желтыми глазами, а изредка — синими, сиамскими. Была растрогана и заплакала.
Это был во всех отношениях печальный юбилей. У 25-летней дочки одного из моих друзей обострился диабет, подскочила температура, одна нога в два раза толще другой, как валенок, кости вышли из суставов, боятся гангрены, родители в отчаянии, а дочь наотрез отказывается лечиться: лучше умереть, чем так жить, плачет она. «Как ты посмела меня родить с такими генами!» — упрекает она мать, у которой тоже диабет, но та держится благодаря крутому с детства характеру, а теперь вот еще и комплекс вины перед дочкой, которую они с мужем до сих пор называют «ребенком». Ребенок и есть. Водят ее к психиатру, чтобы согласилась лечиться, но она продолжает каждый день ездить в бруклинскую школу, где работает учительницей, боясь потерять работу. «Что, мне привязать ее к кровати? — жалится мой приятель. — Как ей объяснить, что потерять работу и потерять ногу — вещи несоразмерные?» Лица у него и его жены на этом печальном юбилее озабоченные. Им самим нужен психиатр, но им не до себя, не до чего, удивляюсь еще, как держатся. «На последнем издыхании», — говорит мой приятель-каламбурист: юмор висельника. Я смотрю на Аллу: ей — 50, девушка с диабетом — вдвое ее младше. Бедняжки — обе.
Кого жалеть? Алла вроде даже удивляется, когда говорят о чужих болезнях, а о ее — ни слова. Что тут скажешь? Во сне у меня болит сердце: в самом деле болит или снится, что болит? Не знаю. Да и не обо мне эта история, хоть я и сосу наяву нитро. Я — рассказчик, а не герой.
Был бы поэт, сочинил бы стих — и дело с концом. Типа Бориса Слуцкого — самый жалостливый поэт из тех, с кем был знаком в личку. По жанру — стих, по целям — стих, по наполнению — стих. Стихает человек — вот и весь сказ. То есть стих. А я тут тяну бодягу — авось вытянет на рассказ. Хотя рассказ у меня что-то не вытанцовывается. Я учусь умирать, хотя знаю точно, что так умирать не буду. То есть не научусь ничему от Аллы, которая не хочет оставаться один на один со смертью, узнав о своей болезни, и умирает на миру, как будто ничего не случилось, а на миру и смерть красна. Я буду умирать в одиночестве, забьюсь в нору и никого к себе не подпущу, кроме кота, если тот будет еще жив, а что ему сделается — скорее всего, переживет меня, по кошачьим срокам, он значительно моложе. Да и хватит мне хоронить моих котов — пусть хоть один похоронит меня. Похоронит не похоронит, но почувствует мое отсутствие. Он даже, когда я с сыном уезжал в Камбоджу — Бирму — Таиланд, прекратил все отношения с моей женой, прячась три недели под кроватями и диванами или сидя к ней спиной — демонстрировал недовольство и отчаяние, а ее — считая виноватой за то, что меня нет. Даже он понимал, что смерть — это отсутствие, как будто начитался Пруста. Зато какая была встреча! А в следующий раз встретимся только на том свете и еще вопрос, узнаем ли друг друга.