век с Лубянки… Но это так, к слову. Протокол я писать не буду, как и обещал, а вот приговор объявлю: завтра начинаем работать над Галилеем. Текст знаете?
– Да.
– Лучше учите текст, Володя.
Позже Высоцкий рассказывал: «…И вдруг я сыграл Галилея. Я думаю, это случилось не вдруг, а вероятно, режиссер долго присматривался, могу я или нет. Но мне кажется, для Любимова основным является даже не актерское дарование, хотя и актерское дарование тоже, но больше всего его интересует человеческая личность…»
Всем, наверное, известна красивая легенда о том, как великий Галилей, сдавшийся под пытками инквизиторов, все-таки сумел подняться с колен и на весь мир выкрикнуть: «И все-таки она вертится!» Брехт знал, что эта история – выдумка. На самом деле Галилей сдался, когда ему только пригрозили пытками. Потому что хотел жить, получать удовольствия. И потому драматург доказал, что компромисс с теми, кто против истины и свободного развития мысли, губителен для человека, даже если он гений. И если он способен махнуть рукой и сказать: «Ладно, завтра ошибку исправим», он уже ничего исправлять не будет и не сможет.
Любимов попытался повернуть постановку к проблеме «Власть и ученые». «Моя интуиция мне подсказывала, – говорил он, – что это надо делать, потому что мир все больше и больше скатывается к ужасу, и нужна какая-то – как присяга врачей – так присяга ученых». Отпали две прежние кандидатуры – Губенко и Калягин. Надо пробовать Владимира. «Когда я увидел его на репетиции пьесы «Галилея», – вспоминал Валерий Золотухин, – я был так потрясен, что не удержался и воскликнул: «Этот человек гениален!» Мы были молоды. Если нам нравилось, мы говорили: «Гениально!» Если нам не нравилось, мы говорили: «Дерьмо!»
Высоцкий сразу уловил главную формулу Брехта и Любимова. И стал раскручивать маховик действия дальше: «Два финала. 1-й: вот Галилей, который абсолютно не интересуется тем, что произошло, ему совершенно не важно, как в связи с его отречением упала наука. 2-й – это Галилей, который прекрасно понимает, что сделал огромную ошибку: он отрекся от своего учения, и это отбросило назад науку.
Последний монолог я говорю от имени человека зрелого, но абсолютно здорового, который в полном рассудке и прекрасно понимает, что он натворил. Брехт этот монолог дописал. Дело в том, что пьеса была написана раньше 45-го года, а когда была сброшена бомба на Хиросиму, Брехт дописал целую страницу – монолог об ответственности ученого за свою работу, за науку, за то, как будет использовано то или иное изобретение».
Покаяние Галилея застает его в центре сцены: «Я отдал свои знания власть имущим, чтобы те употребили их… или злоупотребили ими… и человека, который совершил то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей Науки…» Но театр возвращает яркий праздничный свет. Сцену заполняют дети. Они яростно раскручивают маленькие глобусы. Земля весело вертится…
Высоцкий медленно, постепенно вводил своих слушателей и собеседников в мир спектакля о Галилее: «Есть магическое слово «представьте себе». Представьте себе – и зритель охотно представляет себе… Я не клею себе бороду, усы, не делаю глубоких морщин или седого парика. Играю со своим лицом… Никто не рисует сзади площадь Генуи или дворцы Венеции, где происходит действие. Ничего подобного. Есть ворота. И они распахиваются в зрительный зал и дают возможность выйти прямо к зрителям и начать спектакль зонтами, песнями. Потом снова войти в действие…
И зритель принимает эти правила игры. Через пять минут никого уже не смущает, что, например, Галилея я играю без грима, хотя в начале пьесы ему 46 лет, а в конце 70. А мне, когда я начинал репетировать, было 26 или 27… Я играю со своим лицом… У меня вроде балахона, вроде плаща такая накидка коричневая, очень тяжелая (как в то время были материалы), очень грубый свитер… В конце он дряхлый старик, и я играю старика, человека с потухшим взглядом совершенно. Его ничего не интересует, такой немножечко в маразме человек. И он медленно двигает руками…»
А начало? Начало было вовсе ошеломляющим.
«Я, – рассказывал Любимов, – просил Высоцкого начинать спектакль, стоя на голове, и разговаривать. И когда пришло цензурное начальство, они сказали:
– Что это за безобразие, немедленно убрать! Великий Галилей, такой ученый, стоит на голове.
– Почему? Только что был в Москве Неру, его так принимали! А вы знаете, что он каждое утро стоит полчаса на голове? Это знаменитое упражнение йогов, это очищает и просветляет мозги и отгоняет глупости из головы.
– Ну ладно. Мы это проверим. Если так, то оставим».
Проверили, оставили. Но консервативная «Советская культура» не удержалась и снисходительно-ласково лягнула: «Галилей В. Высоцкого ярок в своей плотоядности. Однако эта плотоядность, то, как он увлеченно делает стойку, как жадно хватает служанку за грудь и так далее и тому подобное, заслоняет могучий интеллект ученого, силу его разума и характера, проявляющуюся не только в его открытии, но и в категорическом осуждении самого себя, своего предательства».
Когда после премьеры «Галилея» директор объявил о предстоящих гастролях в Тбилиси и Сухуми – летом! у моря! – все зааплодировали, потому что это показалось щедрым даром судьбы, увеселительной прогулкой, дополнительным отпуском. Но Грузия их встретила 40-градусной жарой, кошмарными гостиничными номерами, отвратительным общепитом.
Высоцкий слал шутливые отчеты в «солнечный Магадан» другу Кохановскому: «Васечек, как тут обсчитывают! Точность обсчета невообразимая… Вымогать деньги здесь, вероятно, учат в высших учебных заведениях… Так и думаешь: этот окончил экономический, этот – химический, а этот просто сука. Больше ничего плохого грузины нам не делают, правда, принимают прекрасно, и вообще народ добрый и веселый… Жена моя Люся поехала со мной и тем самым избавила меня от грузинских тостов аллаверды, хотя я и сам бы при нынешнем моем состоянии и крепости духа устоял. Но – лучше уж подстраховать, так она решила…»
После Тбилиси труппа отправилась в Сухуми. Люся жаловалась: «Мы все время ходили не жрамши. Сколько бы мы ни спускались в ресторан – столы накрыты, пустота абсолютная и никого не пускают… И на улице поесть негде…»
Впечатления свои и Люсины Высоцкий тут же зарифмовал:
А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
«Мы в очереди первые стояли,
А те, что сзади нас, – уже едят…»
Потом, когда начал исполнять, песню-зарисовочку принялись препарировать, искать подтекст, второе дно, и в конце концов сочли антиобщественной. Почему? А потому…
Хорошо хоть к «Гимну космических негодяев» и «Тау Кита» претензий никто не предъявлял. Высоцкий радовался своей хитрости: всем объявлял, что «Гимн» «навеян чтением западной, конечно, фантастики. А в «Тау Кита», наверное, «они» просто не поняли, как это можно «размножаться почкованьем»…
«Вперед и вверх, а там…»
Только что назначенный на должность директора Одесской киностудии Геннадий Пантелеевич Збандут был мрачен и зол. Определенно, эти ребята, взявшиеся снимать фильм «Мы – одержимые», ошиблись с названием. Его надо назвать «Мы – идиоты». И он тоже идиот, купился на их азарт, бредовую романтику альпинизма, как мальчишка. Ну как же – выпускники Высших (!) режиссерских курсов, такие не подведут. Директор картины тоже лопух. Доложил ему о грозящей катастрофе, когда подготовительные работы уже завершались, когда вылетели в трубу немалые денежки. А какие были выбраны объекты съемок? Фильм об альпинистах эти «одержимые» решили снимать не в горах, а на… Красной площади. И штурмовать собирались не какие-то заоблачные, снежные вершины, а натуральную кремлевскую Спасскую башню… Авангардисты хреновы. Но смех смехом, а положение действительно было ужасным. На календаре – май, а срок сдачи картины – декабрь. О том, чтобы изъять фильм из плана, и речи быть не могло.
Но Збандут не привык опускать руки. В качестве «смертников» он отыскал двух дипломников ВГИКа Станислава Говорухина и Бориса Дурова, предложил им перелопатить сценарий и снимать, как Бог на душу положит. «Написали сами все совершенно по-другому, но такую же лабуду, и поняли, что фильм прогорит, – рассказывал Говорухин. – И нас вдруг осенила идея построить весь фильм на песнях, сделать такую романтическую картину…» Кроме того, должны были выручить подлинные горные пейзажи.
Соавторы распределили роли. Станислав, имевший кое-какой альпинистский опыт, улетел на Кавказ, выбирать натуру, а Дуров отправился в Москву – срочно искать актеров и автора. Обратился к Юрию Визбору. Тот почитал сценарий и посоветовал дебютанту самому подобру-поздорову «линять с этого проекта». Потом кто-то вспомнил фамилию актера Высоцкого, который вроде бы сам сочиняет и поет песни. В картотеке актерского отдела «Мосфильма» Борис Дуров нашел фото, координаты. Правда, местные дамочки закудахтали:
– И не думайте его брать! Он недавно нашему Эдику Кеосаяну чуть съемки не сорвал! Хулиган!
Однако молодым режиссерам отступать было некуда, вызвали этого Высоцкого в Одессу. При первом знакомстве Говорухин насторожился: «Я представлял себе могучего человека, воевавшего и много повидавшего. А при встрече он оказался стройным, спортивным, улыбчивым московским мальчиком. Вероятно, так были разочарованы крестьянские ходоки к Ленину…»
Только эти впечатления тут же испарились, едва начались условные пробы. «Сидим на лавочке во внутреннем дворике, – рассказывал Дуров. – В руках у Володи гитара. Рельефно выступают вены на шее, совершенно очевидно, что он отдается каждой песне до конца. Мы с Говорухиным переглядываемся, понимая в этот момент друг друга без слов: «Он! Он! Только он будет писать песни для нашего фильма!» Это так радостно, но впереди неприятный разговор, который сейчас кажется просто бестактным. Но снимать нам в горах, где каждый неверный шаг может быть последним. Я все рассказываю. Володя мрачнеет, потом говорит: «Это – правда, но на вашей картине этого не будет, даю слово. Она мне очень нужна…»