А Кире-то что делать? Она вспомнила Высоцкого, который пробовался у нее. Где он сейчас? Говорят, на съемках в горах. В общем, пришлось Муратовой идти на поклон, написала она этому Высоцкому покаянное письмо. Владимир не обиделся – вернулся. Кира Георгиевна говорила, как она была «…благодарна Высоцкому, что он принял ситуацию очень спокойно… С ним работать было очень приятно».
Но на этом проблемы у режиссера-дебютантки не закончились. Захворала актриса, исполнявшая главную роль, а выздоровев, вдрызг разругалась с административной группой – и сделала ручкой. Опять Муратова оказалась у разбитого корыта. Пока муж не подсказал на свою голову: чего ты маешься, ты так хорошо показываешь на репетициях, что и как делать, вот и играй сама. Так достал, что Кира отчаянно махнула рукой: согласна!
Так, волей случая и обстоятельств в фильме «Короткие встречи» родился совершенно непривычный для тогдашнего отечественного кинематографа дуэт влюбленных друг в друга взрослых людей. Их чувства были настолько искренни, что казалось: такое сыграть невозможно. По сюжету отношения геолога Максима (Высоцкий) и чиновницы Валентины Ивановны (Муратова) были довольно сложными, не делимыми строго на черные и белые полосы. Рядом с нежностью друг к другу постоянно присутствовала тщательно оберегаемая независимость двух сильных характеров…
– Что у тебя в театре? – как-то спросила Кира.
– Хун-вэй-бины.
– То есть?
– В Китае есть такие ребята, называют себя хунвэйбинами. Хулиганы, наверное. И вот они делают там культурную революцию. Я про них недавно песню написал. Коль ты газет не читаешь, я ее тебе спою. Хочешь?
– Хочу.
… Чем еще уконтропупишь
Мировую атмосферу?
Мы покажем крупный кукиш
СэШэА и эСэСэру!
– «Уконтропупишъ» – это смешно. Ну, а серьезно, чего вы там у себя на Таганке напридумывали?
– О, там много чего меня ждет. Сейчас приеду – сразу берусь за есенинского «Пугачева» и за Маяковского. Как тебе такая компания?.. А ты чем думаешь заниматься?
– Пока не знаю…
Жаль, Кир, встречи оказались короткими, сказал на прощанье Высоцкий. Не удержался и пообещал: мы обязательно встретимся. И не обманул – очень скоро они вновь увиделись в Одессе на съемках «Опасных гастролей». Для Муратовой по просьбе Владимира была придумана роль, совсем крошечная, так, эпизодик.
Но разве дело в роли?..
– Володя, привет, это Аркадий Стругацкий. Я не слишком поздно!
– Привет! Какой там «поздно»?! Я только из театра, у нас сегодня «ночные» «Антимиры» были.
– «Антимиры»? Значит, я к месту, как пришелец. У меня такой неожиданный к тебе вопрос: как ты посмотришь, если мы в своих «Гадких лебедях» используем твою песню – якобы ее написал наш главный герой?
– А какую?
– «Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не передавать…» Она по настроению просто идеально подходит. Как?
– Да берите, ради Бога. Буду только рад соавторству.
– Вот спасибо. Только мне нужен твой точный текст, ладно?
– Ладно. Пока!
В театре Аркадий Стругацкий впервые появился в октябре. Посмотрел «10 дней», понравилось. Потом был «Галилей». После спектакля восхищенный фантаст пригласил Высоцкого поехать в гости к своему другу, известному математику Юре Манину. Владимир, конечно, там пел, в нем еще бурлил весь «горный» цикл, а потом и «Тау Кита», и «Космических негодяев». Хозяин дома любовался гостями: «Ничем не была омрачена их взаимная симпатия. Оба были крепкие мужики, знавшие себе цену, оба признавали друг в друге и уважали этот внешний образ, совпавший с внутренним самоощущением».
…А в театре доску объявлений украшал очередной грозный приказ: «6 ноября – прослушивание записи голосов поэтов: Маяковского, Есенина, Пастернака, чтеца Яхонтова и др. Явка обязательна».
Как ни странно, но сценической истории у драматической поэмы Сергея Есенина «Пугачев» не было. Вернее, была, но предыстория. Поэму очень хотел поставить Всеволод Мейерхольд, но просил автора кое-что дописать, исправить. Есенин упрямился и говорил: «Она у меня так написалась, и я ничего не буду переписывать и дописывать». Мейерхольд отступил и отказался, Есенин грустно сказал: «Тогда ее никто не поставит».
Эту театральную то ли легенду, то ли быль Любимову рассказал Николай Эрдман. Рассказал и с невинным видом, чуть заикаясь, спросил:
– Почему бы вам, Юра, не поставить эту поэму? Ведь она так до сих пор и не идет в театрах.
Он знал, на какой крючок можно подловить Любимова.
Режиссер рассказывал, что он долго ходил вокруг поэмы, все не мог придумать форму, как ее перенести на сцену. «И когда у меня неожиданно в башке возник этот помост наклонный, и внизу плаха, и вся эта идущая лавина, несущаяся с гор, – вот этот образ, тогда я понял, что я могу приступить… А ключом послужили, к счастью, сохранившиеся записи Есенина – они и актерам, и мне очень помогли. Я впервые услышал голос Есенина и крайне удивился, во-первых, огромнейшему темпераменту. Я думал, что он тенор, а он оказался баритоном. Манера его чтения дала тональность всему произведению, и я понял, что этот наклон поможет, эта стремительность избавит действие от ложного правдоподобия быта, натурализма. Актерам сначала было неудобно, они сопротивлялись… Владимир попал в интонацию сразу же с удивительной точностью: читал неистово, как и сам Есенин».
Объявив перерыв в репетицию, Юрий Петрович подозвал к себе Высоцкого и Смехова, сделал пару замечаний: «Володя, ты начинаешь хохмить, а это тебе не капустник в ВТО!.. Ты подначиваешь его и других, все теряют серьезность… Думать надо, думать». А потом неожиданно сменил тему: «Сегодня вечером вас ждет к себе на ужин Николай Робертович, хочет послушать, что вы сочиняете. Не опаздывайте».
Молодые актеры от неожиданной перспективы праздника оторопели. Заикнулись: «Так, может, что-нибудь…» – «И не думайте! – замахал руками Любимов. – Знаете, что он мне сказал? «Юра, я же все-таки сочинитель, я же должен угостить господ артистов».
Вечером они прибыли к Эрдману точно в оговоренное время. Кроме хозяина квартиры на Чайковского, гостей поджидали верный соавтор Николая Робертовича Михаил Вольпин и друг Таганки, знаменитый доктор Левон Бадалян. Обещал подойти и Любимов, который жил в соседнем подъезде, но потом позвонил, извинился – захворал.
Смехов впервые на публике читал свои рассказы. Эрдман и Вольпин их комментировали.
«Высоцкого слушали долго, с явным нарастанием удивления и интереса, – вспоминал Смехов. – Песни первого периода – знаменитую стилизацию лагерного и дворового фольклора – принимали с особым удовольствием… Володя «бисировал» по просьбе хозяина дома. «Открою кодекс на любой странице – и не могу, читаю до конца…»
За ужином немного посудачили на театральные темы. Эрдман сдержанно похвалил инсценировку «Послушайте!», правда, заметил: «По-моему, явное недоразумение понимать, что Маяковский воспевает советский паспорт. Ведь это неправда. Никаких паспортов тогда ни у кого не было. Если тебе давали «краснокожую паспортину», то только для поездки за границу. Значит, если поэт кричит, что ему очень приятно ходить с этим документом – его можно понять: читайте и завидуйте, я от вас за границу укатил, дорогие товарищи».
Вслед за Маяковским в разговоре замелькали другие, не менее громкие имена – от Есенина и Мейерхольда до Сталина и Берии.
– Вам Юра, вероятно, рассказывал о нашей совместной службе в доблестном ансамбле НКВД?.. А как вы думаете, молодые люди, почему Гиммлеру не пришло в голову создать ансамбль песни и пляски гестапо?.. Творческого подхода не хватало. А вот Лаврентий Палыч умел подбирать кадры…
– А вас, Николай Робертович, Лаврентий Павлович в лагере подобрал?
– Да нет. В лагере мне, слава Богу, побывать не довелось. Когда меня взяли, времена еще были не такие страшные. Ссылкой обошелся. Сначала в Енисейске, потом в Томске. Проживал я там, кстати, на улице имени товарища Сталина.
– А за что вас взяли? – не утерпел Высоцкий. – Вы же были такой известный драматург, сценарист. «Волгу-Волгу» написали…
– За стишки, за басни. Сказали: вредные, контрреволюционные. Сталин сильно сердился, хулиганскими называл.
– Теперь не пишете?
– Нет. Остановился, когда написал про Эзопа. Прочесть?.. Пожалуйста:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу
И взяло старика за жопу.
А вывод ясен:
Не надо басен.
– Так вы и мне, Николай Робертович, советуете не «хулиганить»?
– Да нет, просто учитесь работать с «ними», Володя.
– А как?
– Коля, расскажите молодым людям, как мы сдавали «Смелые люди», – предложил Вольпин.
– Да, это классика. На худсовете раздолбали наш фильм подчистую, а правили бал там ребята из ЦК. А я, когда нервничаю, начинаю острить без удержу. Ну, им это, конечно, не понравилось: «Вы еще шутить смеете? Что вы себе позволяете?» и так далее. Тогда я встаю и говорю: «Я думал, что пришел на худсовет, а это совсем другое учреждение». И Вольпина прошу: «Михаил Давыдовыч, я заикаюсь, будьте любезны, пошлите их всех на х..!» И ушел. Мертвая тишина, пауза, как у Гоголя в «Ревизоре»…
– А вы, Михаил Давыдович?
– А что я?.. Они ко мне: «Что скажете?» Я скромно пожал плечами: «Повторить не могу, а больше сказать мне нечего». И тоже ушел.
– И чем же все закончилось?
– Прекрасно! Дали Сталинскую премию… Иосифу Виссарионовичу картина очень понравилась.
Любимов позже в деталях расспрашивал о встрече у Эрдмана. Смеялся, кивал. Мимоходом вспомнил, что после того как Есенин назвал Николая Робертовича главной надеждой литературы, тот стал всем представляться: «Здравствуйте, я – надежда русской литературы». – «А что вы написали?» – «Ничего не написал, поэтому и надежда. Вот если б написал, то уже никакой надежды бы не было». Но это так, к слову. Просто сейчас постоянно Есенин в голове. Завтра репетиция…