Получилось так, что он в Париже себе создал семью. Его приглашали, конечно, повсюду. Но он сам выбирал, куда идти, с кем быть, сколько времени оставаться. У него были 2–3 дома в Париже, в которые он всегда приходил, знал, что может прийти спать, есть, смотреть телевизор, как у себя дома. Это – Марина, но она жила за городом. Потом они сняли квартиру моего дяди. Миша Шемякин. Потом у нас дома. У Таньки, сестры Марины. Он там себя чувствовал очень хорошо. Париж, каким он его себе сам создал, был отдыхом невероятным…»
Однажды Шемякин повел Высоцкого на встречу со знаменитым виолончелистом Мстиславом Ростроповичем. Маэстро принял гостей в своих фешенебельных апартаментах на авеню Фош. Хозяйка дома, Галина Вишневская, слава богу, отсутствовала, никто не мог помешать нормальному мужскому общению… Мешал сам Ростропович. Мэтр не говорил ни о творчестве, ни о музыке. Он хвалился своими орденами и медалями, высыпав их прямо на стол: «Вот это – от английской королевы… это – от президента… это – от принца Монако…» Когда друзья распрощались и вышли на улицу, Высоцкий схватился за голову: «И это – Ростропович?!» Он был поражен такой буффонадой.
– А что ты хотел, Володя?! Забавы гениев. Уважает Слава славу и голубую кровь. Ты, кстати, со мной тоже не очень-то… Мы, как никак, из дворян.
– Что-то я о графьях Шемякиных никогда не слыхал.
– И правильно! Мы – Кардановы!
– То есть?
– Карданы, чтоб ты знал, это старинный род кабардинских князей. В России Кардановы служили при дворе Ивана Грозного, а в Италии в XVI веке Джеромо Кардано изобрел карданный вал…
– А Пьеру Кардену ты случаем не родственник?
– Очень даже может быть.
– Извиняйте, товарищ мсье шевалье, фон дер Кардан!
– Шути-шути. Ну что, поехали в «Распутин» к Димитриевичу?.. Или – ну его? Ты уже решил, когда летишь в Москву?
– Двадцать четвертого.
«Когда он бывал у меня, – рассказывал Шемякин, – то отгораживал диван стульями, обкладывался книгами со всех сторон и мог так сидеть часами. Самым любимым занятием было – сидеть в тишине, разбирать репродукции, марки… Он открыл у меня Сутина.
– Что это за странный художник, который пишет туши?
– Ты что? Это же наш соотечественник, Сутин! Гений!
Через пять минут Володя был большим поклонником Сутина, чем я…»
Кончал палач – дела его ужасны,
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,
Таскали жертвы после гильотины:
Безглазны, безголовы и безгласны
И, кажется, бессутны тушеноши, –
Как бы катками вмяты в суть картины.
В то время Владимир был особенно грустен, иногда зол, когда не мог избавиться от «зеленого змия», который вцепился ему в холку. «Мы с ним вместе подшивались, – рассказывал Михаил Шемякин, – поскольку я сам страдал запоями, и Марина, ожидая его и нервничая у телефона, тоже стала спиваться. Она подшивалась у того же врача…»
Переполнявшие Высоцкого мучения и горькие мысли в конце концов вылились в трагическую песню о судьбе – кривой и нелегкой. Подтолкнул к ней разговор с Шемякиным о выставке психически больных детей, которую устроила ЮНЕСКО. На обложке проспекта было фото больной девочки с крупной надписью: «Когда я рисую, страхи исчезают…».
Огляделся – лодка рядом,
А за мною по корягам, дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои – Кривая да Нелегкая.
Греб до умопомраченья,
Правил против ли теченья, на стремнину ли, –
А Нелегкая с Кривою
От досады, с перепою так и сгинули.
Почти полгода эта песня помогала ему удерживаться от запоев…
Заманчиво списать все беды, преследовавшие Высоцкого, на безжалостное и бездушное государство, дурное общество. Но ему было плохо по разным причинам, и по этой, в частности, тоже. Но главный его конфликт жил внутри него. В конце концов, в Европе и Америке он пьянствовал, дебоширил и впадал в отчаяние не меньше, чем дома. Он нес свою трагедию в собственной душе. И в его стихах последних лет все это есть: и тоска, и раскаяние, и почти ежедневное прощание с жизнью. Но нет жалоб на чью-то несправедливость. Внутренне он был абсолютно свободным человеком, и лучшие свои стихи и песни написал в условиях страшной несвободы. В них не было проклятий в адрес власти, бюрократии… Вето необычных музыкально-поэтических новеллах всегда анализировались какие-то очень личностно важные движения человеческой души.
«Про все писать – не выдержит бумага…»
– Володь, ты наш списочек помнишь? – Туманов помахал зажатыми в кулаке листками бумаги.
– Какой еще списочек? – удивился Высоцкий.
– Да тот самый, «черный». «Врагов народа»!
– A-а, забыл уже. Ты что, его сохранил?
– Ну, а как же! Так вот, Вовка, я тебя в него занесу! Если ты опять «спрыгнешь» и не поедешь со мной в Сибирь, понял? Под третьим номером!
– Почему под третьим?
– А ты вспомни, сколько лет ты уже к нам собираешься! Ровно три года!
…Когда Вадиму Ивановичу представили Высоцкого, бывалый старатель немного растерялся: он никак не мог воссоединить этого щуплого, скромного, спокойного мужика с ревущим рыком певца, который у них, на бодайбинских приисках, надрывался на магнитофонах чуть ли не в каждом полевом вагончике. «Помню, – рассказывал Туманов, – как он смеялся, когда я сказал, что, слыша его песни, поражаясь их интонациям, мне хорошо знакомым, был уверен, что этот парень отсидел срок…»
– Вадим Иванович… – начал было Высоцкий.
– Постой, давай на «ты».
– Давай, мне так тоже проще. Да, я вот о чем хотел спросить. Ганди говорил, что всякий приличный человек должен посидеть в тюрьме…
– Ты меня извини, Володь, но твой Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть.
Туманов никогда и ни от кого не скрывал «темные пятна» своей биографии. Служил на флоте. Повздорил со старшиной-политруком. И тот, нарвавшись на сокрушительный удар матроса-салажонка, в падении порвал портрет товарища Сталина. Те, кому положено, стали разбираться (не политрука же сажать), и при обыске нашли у Туманова ко всем прочим грехам пластинки запрещенных Вертинского и Лещенко, сборник Есенина. В общем, припаяли знаменитую 58-ю статью – «антисоветская агитация и пропаганда». За побег из лагеря навесили еще «четвертак». И получилось, как в песне:
А мы пошли за так, на четвертак, за ради Бога,
В обход и напролом, и просто пылью по лучу…
К каким порогам приведет дорога?
В какую пропасть напоследок прокричу?
Хотя, скорее, наоборот. Сперва был «побег на рывок», и о нем уже была песня.
Невыдуманные рассказы Туманова для Высоцкого были неистощимым золотым прииском. Но главное, что привлекало, – личность этого матерого, несгибаемого мужика, лучшего золотоискателя Сибири, которого в 1956-м освободили подчистую.
Они встречались всякий раз, когда Вадим приезжал в Москву. Или на Ленинградском проспекте, где у Туманова была квартира, или на Малой Грузинской, где беседы продолжались до утра. «Как-то, – рассказывал Вадим Иванович, – мы пришли к нему, он включил телевизор – выступал обозреватель Юрий Жуков. Из кучи писем брал листок: «А вот гражданка Иванова из колхоза «Светлый путь» пишет…» Затем – второй конверт: «Ей отвечает рабочий Петров…» Володя постоял, посмотрел: «Слушай, где этих… выкапывают?! Ты посмотри, ведь все фальшивое, мерзостью несет!»
Предложил: «Слушай, давай напишем по сто человек, кто нам неприятен». Мы разошлись по разным комнатам… Шестьдесят или семьдесят фамилий у нас совпали. Наверное, так получилось оттого, что многое уже было переговорено. В списках наших было множество политических деятелей: Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только что пришедший к власти Хомейни… Попал в список и Ленин. Попали также люди, в какой-то степени случайные, мелькавшие в эти дни на экране. Что интересно – и у него, и у меня четвертым стоял Мао Цзэдун, четырнадцатым – Дин Рид…»
Это было как тест на определение группы крови. Она у Высоцкого и Туманова оказалась одинаковая.
– …Ну что, звоним в Иркутск? – спросил Туманов.
– Давай!
– Так, Леня, записывай номер рейса, – прокричал Вадим в трубку далекому невидимому собеседнику. – Встречай!..
После изысканного Монмартра оказаться на берегу Байкала – такое представить сложно. А вот осуществить, – вполне реально. Только Вадиму под силу было организовать такую поездку, чтобы успеть побывать везде: и на старательских участках, и в замечательной Никольской церкви в Листвянке, и на станции Зима, и на Кутулукском тракте, но главное – повстречаться с таким количеством интереснейших людей, которых собрал вокруг себя Туманов и заставил поверить, что они тоже люди, и внушить каждому: хочешь жить достойно, по-человечески, работай до седьмого пота. Девять месяцев в году без выходных, по 12 часов в сутки. Старайся, старатель!
«Эти люди нужны мне больше, чем я им», – сказал на прощанье в Бодайбинском аэропорту Высоцкий обо всех своих новых знакомых. Может быть, предложить Туманову составить новый список, «белый»?..
Еще до поездки в Сибирь, наслушавшись рассказов Туманова, у Высоцкого возникла шальная мысль сделать фильм о лагерной Колыме. Проехаться с кинокамерой от Магадана до Индигирки. Всех уверял: западные продюсеры с руками оторвут, вернее, озолотят. Потом в Иркутске предложил местному журналисту Мончинскому, опекавшему по поручению Туманова Высоцкого, вчерне набросать общую канву сценария, добавить местного колорита. Журналист, далекий от специфики кино, стал убеждать именитого московского гостя, что лучше написать роман. А там, глядишь, и сценарий можно. По словам Мончинского, сразу после поездки Высоцкого по приискам, они принялись за работу. Но, думаю, никак не бумажную. Тем более, журналист сам потом говорил, что замечательный актер «абсолютно точно проигрывал будущие сцены в лицах, показывал характеры, как он их понимал. Когда он размышлял о психологии уголовного авторитета или охранника, при этом изображал их, я действительно проникался всем. Но работать над романом в полную силу Володя не мог: мешали постоянн