Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!..
Ксюша постоянно сопровождала Высоцкого в его последние дни. «Он приехал ко мне со своей Оксаной, – рассказывал Иван Бортник. – В каком-то вельветовом костюме, такой весь из себя. Только заходит: «Выпить нечего? А-а-а, есть!» – увидел все-таки бутылку, которую я спрятал под стол. Выпили. «Поехали ко мне», – говорит.
Взяли мы таксюгу, приехали к нему… В общем, остался я у него. Утром, понятное дело: «Давай похмелимся». Я сходил в магазин, принес две бутылки. Оксана кричала. Ну, она уже себя Мариной Влади почувствовала, разбила одну бутылку…» Высоцкий обиделся, а потом через силу грустно улыбнулся, глядя, до чего расстроился Бортник, вспомнив мудрые слова бандита Горбатого из «Эры милосердия»: «Кабаки и бабы доведут до цугундера!»
23 июля состоялся последний телефонный разговор с Мариной Влади:
– Я завязал. У меня виза и билет на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?
– Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
– Спасибо, любимая.
Он пишет ей: «Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде.
Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и не больным. Главное – я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты – единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз – я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо.
Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.
Ты. и В. Высоцкий».
Она прочтет это письмо. И прочтет его последнее стихотворение, обращенное к ней:
И снизу лед, и сверху – маюсь между:
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду!
А там – за дело в ожиданье виз.
Лед надо мною – надломись и тресни!
Я весь в поту, хоть я не от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека – сорок с лишним, –
Я жив, 12 лет тобой и Господом храним.
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед Ним.
Стихотворение осталось там, в Париже. Она тоже там, далеко.
Хорошо, что еще успел оставить и «Две просьбы» конкретному адресату – «М. Шемякину – другу и брату – посвящен сей полуэкспромт»:
I
Мне снятся крысы, хоботы и черти.
Я Гоню их прочь, стеная и браня,
Но вместо них я вижу виночерпия,
Он шепчет: «Выход есть – к исходу дня
Вина! И прекратится толкотня,
Виденья схлынут, сердце и предсердия
Отпустят, и расплавится броня!»
Я – снова – я, и вы теперь мне верьте, я
Немногого прошу взамен бессмертия, –
Широкий тракт, холст, друга да коня
Прошу покорно, голову склоня:
Побойтесь Бога, если не меня,
Не плачьте вслед, во имя Милосердия!
II
Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
Но чтобы душу – дьяволу – ни-ни!
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти уточнили мне они…
Ты эту дату, Боже, сохрани, –
Не отмечай в своем календаре или
В последний миг возьми и измени,
Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли
И чтобы агнцы жалобно не блеяли,
Чтоб люди не хихикали в тени.
От них от всех, о, Боже, охрани,
Скорее, ибо душу мне они
Сомненьями и страхами засеяли!
Поздно вечером 24 июля постепенно все разбрелись с Малой Грузинской. И мама, и Абдулов, и Янклович, и Сульповар с Щербаковым, и все прочие, кто весь день толклись в квартире, все, кому он с утра говорил: «Я сегодня умру». Где-то там дремали, в других комнатах, Анатолий Федотов и Оксана.
Ночью, около половины четвертого утра, Высоцкий проснулся. Голова была на удивление ясной. В комнате было тихо и темно, он не различал предметов. Он не хотел умирать, но чувствовал, что жизнь покидает его, понимал, что остановить это невозможно и не жалел ни о чем.
Владимир Семенович Высоцкий умер между 3.30 и 3.40 утра. Рядом никого не было, и установить точное время ухода никто не может.
Он был драматургом сюжета своей жизни, сочинителем собственной судьбы. Высоцкий вошел в жизнь одиноким, потому что не был похож ни на кого. И таким же, одиноким, ушел из жизни. Как и все на этом свете.
С четырех часов утра на Малой Грузинской объявлен общий сбор. Янклович – бригада из «Склифа», Федотов – врачебное свидетельство о смерти: «7. Причина смерти… – острая сердечная недостаточность. 8. Заболевание, вызвавшее или обусловившее непосредственную причину смерти – атеросклероз венечных артерий сердца». Не писать же, что он умер от жизни.
За Абдуловым был звонок Марине, за Тумановым – матери. Кто-то сообщает отцу, Оксана – Боровскому…
Тот побежал к Любимову. Говорить не мог, рухнул на стул и зарыдал. Любимов вскочил:
– Что?! Что случилось, что?
– Ну вот и кончилась ваша двадцатилетняя борьба с актерами за Володю, Юрий Петрович.
– Умер?
– Два часа назад…
И еще десятки телефонных звонков. Место на кладбище – кто? Моссовет, а может ЦК. Все становятся по-детски беспомощны, когда нужно заниматься скорбными делами.
– Не пей, тебе говорят!
– Не могу видеть Вовку мертвым.
– Его, прежде всего, нужно проводить по-человечески. А там уж хоть залейся!
– Не могу. Я сам сейчас умру…
– Дубина стоеросовая.
Появившись на Малой Грузинской, Юрий Петрович огляделся и, улучив момент, отозвал в сторону наиболее, на его взгляд, трезвого Янкловича и попросил его собрать весь архив, записи, бумаги, оставшиеся после Владимира, и куда-нибудь спрятать.
Где хоронить? Семен Владимирович говорит: «Только на Новодевичьем!» Хорошо. Любимов набирает приемную Моссовета и слышит: «Да вы что? Какое Новодевичье? Там уже не всех маршалов хоронят…» Тогда в Моссовет отправился Иосиф Кобзон, принялся хлопотать о Ваганьковском кладбище. Первый заместитель мэра сказал: «Да. Очень жаль Володю. Что ж, езжайте, выбирайте место. Если найдете, я разрешу». На Ваганьковском директор кладбища сам указал ему «лобное место» для Высоцкого: лучшего не найти. Когда Кобзон полез в карман за деньгами, он остановил: «Не надо, Иосиф Давыдович! Я Высоцкого люблю не меньше вашего…»
На кухне на Малой Грузинской известинский фельетонист Надеин пытался сочинять некролог. Каждый считал своим долгом влезть в текст, поправить, что-то добавить. В театре художник-декоратор пишет что-то свое. Но все написанное – в корзину! Обошлись официальным извещением и соболезнованием в черной рамочке в «Вечерней Москве» и «Советской культуре»:
Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине
Владимира Семеновича
ВЫСОЦКОГО
и выражают соболезнование родным и близким покойного.
Когда Любимов вернулся домой, Каталин сказала, что его спешно разыскивают от Гришина, первого секретаря Московского горкома партии. И тут же раздался звонок. Это был Изюмов, помощник хозяина столицы: «Виктор Васильевич поручил вам сказать, как все должно быть». Дескать, какой-то мелкий чиновник быстро проведет с 10 до 12 гражданскую панихиду в театре и на кладбище.
– Нет, так хоронить мы не будем, – ответил Любимов.
– Как?
– Вот так. Вы его травили, а хоронить его будем мы, его друзья.
– Нет, вы будете делать, как вам прикажут!
– Нет, не буду делать. Если вы хотите по-своему, вам придется нас физически устранить.
– Так и доложить?
– Так и доложите.
Шеф Таганки дозвонился тогдашнему шефу Лубянки:
– Юрий Владимирович, ваши деятели не понимают, кого они хоронят. Может быть новая Ходынка.
Андропов ответил:
– Хорошо, товарищ Любимов. Вы слышите, я пока еще называю вас «товарищ». Придет мой человек и будет вам помогать, чтобы никаких Ходынок не было.
При этом и на одном конце провода, и на другом каждый из собеседников был уверен, что только он один и прав.
Во второй половине дня прилетела Марина Влади.
Вечером, перед началом спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», Любимов вышел на сцену:
– У нас большое горе. Умер Высоцкий… Прошу…
Зал встал.
Следующие два дня театр был в трауре.
Черным писана хроника погребальных дней. В большом окне был выставлен портрет Высоцкого с извещением о смерти ведущего артиста театра. Чуть ниже фотографии – цитата из его песни: «Мы не умрем мучительною жизнью, мы лучше верной смертью оживем!» Внизу, у окна с портретом, отгорожена часть тротуара, укрытая театральными афишами спектаклей, в которых он играл. Поверх афиш – цветы. На цветах – гитара. Все усеяно листочками со стихами.
Смерть Высоцкого заставила поверить, что самые высокие и нежные чувства можно выразить только с помощью поэзии. Его гибель, словно короткое замыкание, шарахнула по поэтам. Первыми почувствовали боль Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский. Но стихи писали и те, кто никогда в жизни не занимался стихотворчеством. Не хотели верить пронзительным словам пророчества Леонида Филатова, выразившегося всего в четырех строчках:
Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Его не стало. Дальше – тишина.
У века завтра лопнут перепонки –