[9]. И многозначность поэзии Высоцкого, ее семантическая многослойность здесь проницательно отмечены: «Над многими песнями его и думать, думать надо, работать — сразу они даются далеко не всегда»[10].
Статья в «Литературном обозрении» была прорывом, как и вышедшее в ленинградской «Авроре» (1981. № 8) эссе Н. Крымовой «О Высоцком». Может быть, факт этих публикаций способствовал и выходу «Нерва» осенью того же года. Но потом на пути высоцковедения возникают новые препоны.
«Нерв» создал «информационный повод» для печатных откликов. Рецензий, однако, было опубликовано лишь две — Л. Лавлинского в «Литературном обозрении» (1982. № 7) и Л. Жуховицкого в «Октябре» (1982. № 10). Хотя предпринимались и другие попытки. В частности, автором настоящей книги, написавшим статью «Смысл плюс смысл» и предложившим ее в качестве рецензии на «Нерв» журналу «Новый мир». Там она была с энтузиазмом принята, но на уровне «сверки» (то есть последней корректуры) зарублена цензурой. Надо сказать, что само слово «цензура» было тогда запрещенным, а ее существование было как бы государственной тайной. Редакторы не имели права в разговоре с авторами даже упоминать о всемогущем Главлите. В доверительном порядке мне была показана корректура, изрисованная красным карандашом. Автор позволил себе упоминания о песнях, не вошедших в «Нерв», — женщина-цензор подчеркнула каждое из таких мест, безошибочно выявляя раскавыченные цитаты, аллюзии. Видно было, что творчество Высоцкого она знает на пять с плюсом. Материал был из номера снят.
Через несколько месяцев новомировцы опять рискнули поставить его в номер, сделав вместе с автором некоторые сокращения. И тут уже выяснилось, что цензоршу принципиально не устраивает общая социально-политическая направленность статьи, что разрешить ее публикацию она не может. По ходу разговоров обнаружилась одна любопытная подробность. Цензор по должностной иерархии не был «старше» главного редактора журнала. И этот главный редактор, в сущности, мог взять публикацию «на себя», под свою ответственность. Но стоявший во главе «Нового мира» В. В. Карпов этого сделать не захотел. Полагаю, не из трусости: все-таки он — бывший разведчик, Герой Советского Союза. Нет, Высоцкий был ему, искреннему сталинисту, чужд внутренне, и он отказался защищать статью, заслонившись «эстетическим» аргументом: «А все-таки поэта из него не получилось».
Столкновение с советской цензурой — своего рода боевой опыт, и, вспоминая этот эпизод много лет спустя, по-новому вижу закономерности той войны, что велась между культурой и цензурой. Не была идеологическая твердыня абсолютно непробиваемой. Главная слабость ее заключалась в безличности, отсутствии опоры на чье-либо индивидуальное сознание. И против цензурного «лома», вопреки пословице, все-таки был «прием» — личный поступок. И, может быть, могла у Высоцкого выйти книга при жизни. Если бы кто-то взял ее выход «на себя» и пошел в борьбе за эту книгу до конца. Не нашлось такого человека…
Вернемся, однако, в невеселые времена позднего «застоя». О Высоцком начинают писать филологи нового поколения — без надежды на скорую публикацию, что называется — «в стол». И одна из таких работ неожиданно пробивается в печать. В научно-популярном журнале «Русская речь» (1983. № 3) выходит статья Сергея Кормилова «Песни Владимира Высоцкого о войне, дружбе и любви». Осторожное название было дано редакцией, статья на самом деле была посвящена поэтическому языку Высоцкого, его мастерству. О трудностях прохождения этой работы автор подробно рассказал пятнадцать лет спустя[11]. Так или иначе, почин был сделан. «Русская речь» продолжала публиковать материалы о языке Высоцкого в последующие годы, а С. И. Кормилов напечатал в «Мире Высоцкого» ряд нестандартных статей — об именах и географических названиях в песнях и стихах поэта, о его «фауне». Но это будет уже потом…
А год 1984-й, ставший в знаменитой антиутопии Дж. Оруэлла эмблемой беспросветного тоталитаризма, ознаменовался статьей Ст. Куняева «Что тебе поют?» (Наш современник. 1984. № 7), где была предпринята попытка дискредитировать Высоцкого как поэта. А поскольку эстетических аргументов у автора не хватило, он воспользовался ложным слухом о том, что поклонники Высоцкого якобы затоптали на Ваганьковском кладбище могилу некоего майора Петрова, находившуюся рядом с памятником поэту. Слух был опровергнут, а куняевские нападки успеха у читателей не имели. Они скорее послужили солидаризации сторонников легендарного барда.
Последовательную борьбу за репутацию Высоцкого ведет Н. Крымова — и как публикатор, и как исследователь. В «Авроре» (1984. № 9) появляется ее статья о Высоцком-актере «Наша профессия — пламень страшный», а через год в «Дружбе народов» (1985. № 8) содержательная работа «Мы вместе с ним посмеемся» — о юморе Высоцкого, с выходом на широкий разговор о поэте.
И вот наступает 1986 год, переломный, по справедливому мнению А. Крылова и А. Кулагина[12]. Так уж складывается хронология, что впору говорить о закономерностях посмертной судьбы Высоцкого, оперируя «пятилетками». Вспомним, как он сам весело трансформировал эту советскую «мифологему» в песне, посвященной десятилетию Театра на Таганке: «Ну ладно, хорошо — не юбилей, а скажем, две нормальных пятилетки». Первый пятилетний период (1981–1985) был временем — скажем опять-таки метафорой Высоцкого — «пробивания льда». Период 1986–1990 годов можно назвать половодьем.
Доминантой этого периода была публицистичность. Что вполне рифмовалось с политической ситуацией «перестройки» и «гласности». Сегодня эти слова приходится брать в дистанционные кавычки, а тогда они были важными категориями общественно-политического мышления.
Валентин Толстых в журнале «Вопросы философии» (1986. № 7) выступил со статьей «В зеркале творчества (Владимир Высоцкий как явление культуры)». Здесь был важен прежде всего общий пафос. Само слово «культура» тогда было главным «паролем» передовой интеллигентности, и причастность к культуре ценилась даже выше, чем политическое вольнодумство и бунтарская отвага. Мракобесы из «Нашего современника» пытались отлучить Высоцкого от культуры, и статья В. Толстых была необходимым полемическим ответом. Это злободневная критика в чистом виде, ведь всякое крупное литературное явление, прежде чем стать объектом филологического исследования, должно пройти стадию критического осмысления. Перечитывая эту статью двадцать лет спустя, можно увидеть в ней не только конъюнктурные уступки (суждения о «противоречивости» Высоцкого, цитирование Энгельса), но и здравые, не утратившие по сей день смысла формулы: «непрерывный диалог с обыденным сознанием»[13], «он является певцом жизни, понятой как драматическое существование»[14], «философичен в понятном всем общечеловеческом значении»[15]. При жизни Высоцкий не дождался «реальной» критики добролюбовского типа, но с некоторым опозданием она все-таки явилась.
Со сходных позиций защищал поэта от нападок Юрий Андреев, энтузиаст авторской песни, организатор выступлений Высоцкого в Ленинграде в шестидесятые годы. В своих статьях Ю. Андреев, отдавая известную дань советской риторике, в основном педалировал «этическую оценку», которая «исстари идет впереди эстетической и определяет ее». Тот пафос, с которым критик отстаивал положение о «народности» Высоцкого, был справедлив в то время, в какой-то степени актуален он и теперь. Ведь очевидный кризис отечественной поэзии на рубеже двадцатого — двадцать первого веков связан как раз с фатальной утратой какого бы то ни было контакта с широким читателем, а если еще откровеннее — с читателем вообще. К опыту Высоцкого нашей культуре вновь стоит обратиться и с этой точки зрения.
Статьей Ю. Андреева «Известность Владимира Высоцкого» открылась дискуссия «Обсуждаем наследие В. Высоцкого» в журнале «Вопросы литературы» (1987. № 4). Журнале не только литературоведческом, но и литературно-критическом. Подобного рода обсуждения посвящались там обычно живым авторам — опять можно говорить об исторически запоздалом обмене разнонаправленными оценками. «Негативная» позиция была представлена статьей студентки Т. Барановой «Я пою от имени всех…». И это полемическое «звено» предстало самым слабым в дискуссии: никакой внятной эстетической концепции, привычные ярлыки вроде «нехитрый гитарный перебор» и т. п. Завершала дискуссию статья Е. Сергеева «Многоборец», призванная примирить крайности и подвести итог. Итог оказался, однако, неубедительным: «Не надо, по-моему, искать в стихах Высоцкого какого-то необычного, еще никому не ведомого взгляда на мир, каких-то особых, до него не познанных оттенков чувств, сверхординарных лирических откровений и внезапных ошеломляющих озарений. Его сила в другом — в умении высказать общеизвестное и общезначимое так, что понимаешь: для него это личное, выстраданное, пережитое, то, на чем он стоял и стоять будет до конца».
В статье «Живой. К 50-летию со дня рождения Владимира Высоцкого» (Октябрь. 1988. № 1) мной было высказано принципиальное несогласие с таким критическим «приговором»: «Считать Высоцкого темпераментным выразителем общих мест — значит смотреть мимо главного в его песнях. <…> Именно необычность взгляда на мир тут интересна, и ценности, созданные Высоцким, — это прежде всего ценности смысловые». На такой позиции я стою и теперь, а задним числом отмечаю, как полезна для четкого «артикулирования» взглядов полемическая атмосфера, тот «плюрализм мнений», который в горбачевские годы появился в прессе.
С публицистической работой о поэте выступил известный социолог Игорь Бестужев-Лада. Его небольшая книжка «Открывая Высоцкого» вышла в 1988 году, а годом позже была переиздана. Это своего рода манифест интеллигенции, поддержавшей перестройку и возлагавшей на нее большие надежды. Социоло