В самом конце ноября наконец выходит «Алиса в стране чудес», аккурат ко дню рождения старшего сына. С чувством законной гордости приносит Аркаше и Никите сигнальный экземпляр. Имя Высоцкого обозначено на конверте в подзаголовке вместе с переводчицей Н. Демуровой, автором инсценировки О. Герасимовым и композитором Е. Геворгяном. Пара фраз о нем сказана в предисловии. Текстовые потери сравнительно невелики, удается все-таки выйти к детской аудитории. Но тут над новорожденным творением нависает смертельная опасность.
Состоялось заседание коллегии Министерства культуры, на котором одно очень авторитетное лицо обвинило Всесоюзную студию грамзаписи в том, что она «развращает детей чудовищными песнями Высоцкого». Опять кто-нибудь из партбюрократов? Нет, это слова Наталии Ильиничны Сац, выдающегося режиссера, создательницы Московского детского музыкального театра. Прокофьев, между прочим, для этого театра «Петю и волка» написал. В тридцать седьмом году Сац на пять лет в лагерь угодила, а в Москву смогла вернуться лишь через полтора десятка лет. И столького достигла! Настоящая энтузиастка своего дела. Репутация без единого пятнышка. И вот поди ж ты: черная злоба всколыхнулась в большом человеке, когда у него появились конкуренты, сотворившие собственный детский музыкальный театр на скромном пространстве двух виниловых дисков. Они уже поступили в продажу, но остановить можно и на этом этапе: прекратят дальнейшее тиражирование — и всё. Сославшись на «общественное мнение».
Высоцкого извещает о неприятностях редактор Евгения Лозинская. Она уже готова к увольнению, а у директора студии Владимирского — обширный инфаркт. Что делать?
А вот что: к Белле мчаться, она сейчас из Шереметьева в Париж вылетает. Высоцкому удается ухватить самолет за хвост и поделиться с Беллой своей бедой. Та уже из Парижа шлет в «Литературную газету» текст новогоднего поздравления читателям, включая в него такие слова: «Алиса опять и всегда в стране чудес, как в моем и в вашем детстве. „Алиса в стране чудес“ — вот еще один подарок — пластинка, выпущенная к Новому году фирмой „Мелодия“, пришла ко мне новым волшебством. И как бы обновив в себе мое давнее детство, я снова предаюсь обаянию старой сказки, и помог мне в этом автор слов и мелодий песен к ней Владимир Высоцкий…»
Сила печатного слова… Устная брань против него оказалась бессильна, и, как это у нас говорится, «остались ни с чем егеря». Больше нападок на «Алису» не последует.
Вспомнилось, как в прошлом году вертелись у него строчки: «Вы были у Беллы, мы были у Беллы, убили у Беллы день белый, день целый…» Так он их и недокрутил. Что там еще было?
И если вы слишком душой огрубели,
Идите смягчиться не к водке, а к Белле.
И если вам что-то под горло подкатит,
У Беллы и боли, и нежности хватит.
Все сбылось, но надо к этой теме еще вернуться, и не на каламбурном уровне. Ахмадулину он недаром, не дуриком в той анкете назвал любимым поэтом. Она его необходимый антипод, противоположный полюс. Ее стих и стиль абсолютно искренне, по-читательски его восхищают. А сам он так писать и не хотел бы — как не хотел бы быть женщиной. Но вот недавно он прочитал у нее такое стихотворение, где под лирическое «я» в некоторых случаях готов и «я» собственное подставить. Например: «Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой». Это у нее не только о себе самой, о поэте как таковом сказано. Или вот еще: «Мне не выпало лишней удачи…» Стоит эту строку повторить, и все злые, сердитые мысли отступают. Может, лучше недобрать успеха, чем лишнюю удачу заполучить… И финал, конечно, что надо: «Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою — позади паренька удалого и старухи в пуховом платке…» (Кстати, неужели Беллу не узнают повсюду? Высоцкому уже от удалых пареньков не укрыться — сразу начнут автограф требовать.) А вот завершающее двустишие — это и о нем, о его песнях: «Слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке».
Высшая математика бытия
Странное слово — «судьба». От добра, от зла оно происходит? В нем и беспощадный корень «суд», и постоянная, неистребимая надежда на лучшее. Случилась беда — мы говорим: «Не судьба», а можем сказать: «Уж такая судьба». Требуем себе судьбу — и в то же время ее страшимся. Разобраться с этим мучительным словом Высоцкий смог только в семьдесят шестом году, когда из абстрактного понятия оно превратилось в физически ощутимую реальность. Две песни сложились тогда, абсолютно личных, где под словом «я» автор имеет в виду только себя и никого другого. В одной из них Судьба предстала беспомощным больным псом, неотступным, как фаустовский пудель:
Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну,
Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит, —
Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну —
Она, когда насытится, всегда подолгу спит.
И через этот нерадостный образ пришло осмысление той беды, которая с молодых лет исказила его земное существование, лишила множества простых человеческих радостей:
Бывают дни, я голову в такое пекло всуну,
Что и Судьба попятится, испуганна, бледна, —
Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну —
С тех пор ни дня без стакана́, еще ворчит она:
Закуски — ни корки!
Мол, я бы в Нью-Йорке
Ходила бы в норке,
Носила б парчу!..
Я ноги — в опорки,
Судьбу — на закорки, —
И в гору и с горки
Пьянчугу влачу…
Когда это произошло? Можно ли точно установить, в какой день, в каком году влил он в свою Судьбу этот роковой стакан? Нет, здесь сюжет не житейский, а скорее мифологический, мифопоэтический, когда биография художника берется как целое и обретает небуквально-образное истолкование. И речь уже идет не о «пьянстве» в бытовом смысле, а о жертве, постоянно приносимой творчеству. Духовное начало всегда укоренено в телесном, оно энергетически им питается. Есть счастливцы, у которых эта связь гармонична: расходуясь, они тут же восстанавливаются. А есть художники, обреченные за свои духовные свершения платить физическим саморазрушением. Высоцкому выпала именно такая судьба, и мучительное сопротивление ненавистной «пьянчуге» стало условием творческого существования. Саморазрушение всегда идет по нарастающей, и художника страшит уже не столько физическая, сколько творческая гибель, опасность молчания:
Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком —
Пошла, родимая, вразнос и изменила лик,
Хамила, безобразила и обернулась Роком, —
И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.
Мне тяжко под нею,
Гляди — я синею,
Уже сатанею,
Кричу на бегу:
«Не надо за шею!
Не надо за шею, —
Не надо за шею, —
Я петь не смогу!»
«Петь не смогу» — вот главная и, по сути, единственная тревога на последнем отрезке земного бытия. А о том, как удалось Высоцкому с ней справиться, — песня «Две судьбы», еще один автобиографический миф. Две главные свои беды — официальное непризнание и алкогольный недуг — он представил в фигурах двух безобразных старух, назвав их Нелегкая и Кривая. Каждая из них достаточно зловеща, чтобы погубить человека, а уж вдвоем они и сильного могут сломить.
И герой этой песни-притчи совершает нечто немыслимое — он ухитряется соединить свои несчастья так, чтобы они как бы нейтрализовали друг друга. У него достает мудрости и трезвости, чтобы увести страшных старух со своего пути, споить их, а самому убежать, сесть в лодку и продолжить свободное плавание:
И припали две старухи
Ко бутыли медовухи —
пьянь с ханыгою, —
Я пока за кочки прячусь,
К бережку тихонько пячусь —
с кручи прыгаю.
Огляделся — лодка рядом, —
А за мною по корягам,
дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои — Кривая
да Нелегкая.
Греб до умопомраченья,
Правил против ли теченья,
на стремнину ли, —
А Нелегкая с Кривою
От досады, с перепою
там и сгинули!
Нелегко эта песня сочинялась, первый вариант получился несколько сумбурным, до ясности мысли не сразу удалось добраться. В жесткой, грубовато-разговорной манере, без малейшей риторики здесь рассказано о торжестве свободной личности, об индивидуальном опыте преодоления жизненных обстоятельств.
Возможностей утонуть в житейском море у Высоцкого было множество. Достаточно посмотреть на судьбы актеров советского времени — сколько их погибло, сгорело при первой же встрече с Нелегкой и Кривой! При отсутствии железной воли (а «железность» в артистической натуре — это не всегда достоинство), при нулевых в советское время социальных гарантиях артист то и дело попадал в порочный круг: перестали его снимать — он запил, а так как он запил — то его и не снимают больше. Десятки ярко начатых актерских биографий прервались таким вот банально-трагическим образом.
Не меньше опасностей сулило и стремление утвердиться в литературном мире. Скольких способных людей сломало столкновение с цензурно-издательской машиной! Невозможность напечататься для многих обернулась внутренней невозможностью что-либо писать дальше. Да и у благополучно публикующихся возникают свои проблемы. Успеха всегда не хватает: хочется званий, премий, орденов. Садится человек на «почестей иглу», как назвал это Высоцкий в старой песне. Труднее всего победить страх неуспеха. Смельчаков, готовых к пожизненному непризнанию, наверное, меньше, чем трижды героев Советского Союза.