— Да ты же пацан совсем, — говорила одна Кольке, который пришел туда в первый раз.
— Молчи, шалава! — сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью свой мальчишеский страх.
Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала:
— Ну вот и все! Ты — молодец. Хороший будешь мужик, — и отрезала очередному: — Следующего не будет. Хватит с вас! — встала и ушла.
Запомнил ее Колька — первую свою женщину, и даже потом расспрашивал о ней у ребят, да и не знали они — откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом, а так… ни черта не понял от волнения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте:
— Не так надо, Коля, давай покажем, как».
С ним самим, конечно, ничего подобного не было. А как было — он никому не рассказывал и рассказывать никогда не станет. Но суть была сходной, и ее он может передать только вчуже, только путем перевоплощения и ухода от реальности. И что парадоксально — он до сих пор в чем-то остался таким же пацаном по отношению к женщинам. Хоть жизнь и учила его цинизму с юных лет, да так и не выучила. Грязные разговоры о бабах никогда не поддерживал. Раньше стеснялся, посмеивался за компанию, а теперь даже начал обрывать тех, кто похабщину несет. На кой черт такая сексуальная откровенность — тошнит от нее.
А литература, проза — это дело совсем другое. Во-первых, писатель с читателем разговор ведет с глазу на глаз, доверительный и добровольный. И откровенность получается как бы взаимная — если читатель узнает себя в герое. Во-вторых, любая картина, в том числе эротическая, имеет здесь дополнительный смысл, не сразу понятный даже самому автору.
Но как писание прозы природно отличается от стихосложения! Песня, стих — они рождаются при встрече ума с душой, чувства с мыслью. («Дельфины и психи», пожалуй, к поэзии ближе были — всё на интонации, на словесной игре.) А роман пишется с участием всего организма, из собственного тела приходится фигуры лепить. И без определенной доли сексуального возбуждения ничего тут не создашь, не будет чувственной достоверности. Пишешь эту Тамарку — и почти в женщину превращаешься. А как иначе? Проститутка, которая у немца-клиента восемьдесят марок из бумажника ворует, вместе с тем может грохнуться в обморок, услышав, что ее возлюбленный Саша Кулешов где-то появился с другой женщиной. Чтобы такой контраст оправдать, надо из себя, из своей глубины основательно зачерпнуть. В общем, разрезаешь себя на три части и составляешь любовный треугольник. И этого еще мало. Надо бы Тамаркиного отца Максима Григорьевича, отставного тюремного надзирателя, изнутри понять. Через три года ему предстоит помереть — где-нибудь в восьмидесятом, когда нам коммунизм обещали, а потом заменили Олимпийскими играми. Что будет думать и чувствовать такой подлец в свои последние минуты?
Да, эта работа потребует еще много затрат, и временных и энергетических. От песни энергия скорее возвращается — всякий раз, когда ее поешь людям и как бы пересоздаешь, убеждаясь, что не устарела голубушка, живет и звучит. А романист, наверное, доплыв до финальной фразы, переходя из авторов в читатели, мгновенно всю энергетическую сумму на руки получает, целый капитал…
По возвращении на материк Высоцкий записывает программу из нескольких песен на телевидении в Мехико, ее показывают по тринадцатому каналу девятого августа, когда они с Мариной и ее детьми уже перелетели на Таити. Этот французский остров в Тихом океане встретил их громким голосом Высоцкого: в порту стоит теплоход «Шота Руставели», и из него доносится магнитофонная запись, включенная на полную мощность. Рядом с Таити — остров поменьше, Муреа, там они отдыхают до середины августа.
Потом — Америка. В Голливуде они присутствуют на съемках фильма «Нью-Йорк, Нью-Йорк», где репетируют Лайза Миннелли и Роберт де Ниро. Потом Майк Медовой организует вечер Высоцкого, где его слушает добрый десяток звезд первой величины. И наконец — выступление в Лос-Анджелесском университете, для которого он даже приготовил маленькое вступительное слово по-английски. А в Нью-Йорке снова повидались с Бродским. Встреча была назначена в небольшом кафе в Гринвич-Вилидж. Когда они с Мариной к этому кафе приблизились, послышалась русская речь. Один из собеседников вдруг резко сказал другому: «Вы мне неинтересны» — и шагнул им навстречу. От кого же это Иосиф только что отделался? Да мало ли…
Посидели втроем в кафе, потом в маленькой квартире Бродского. Стихи Высоцкого он слушал внимательно, не обнаруживая собственных эмоций. Потом произнес что-то доброжелательное о рифмах, о языке — таким, наверное, и должен быть отзыв признанного мэтра. Сказал, что только что прослушанное гораздо сильнее, чем стихи Евтушенко и Вознесенского. Это Высоцкого не слишком обрадовало, ему такие вещи никогда не доставляют удовольствия. К тому же по части рифм и языка Евтушенко и Вознесенский не так уж слабы. Разница, наверное, все-таки в другом, но до вопросов философских на этот раз не дошли.
Потом Бродский прочел им собственное стихотворение, написанное по-английски, а на прощание подарил маленькую книжечку русских стихов с названием «В Англии». Такую же надписал для Миши Козакова и попросил передать ему в Москве (Козаков часто читает Бродского публично, не объявляя имени автора и приводя в восторг тех, кто знает, чьи это стихи). Марина считает, что встреча прошла замечательно и что отныне можно говорить: Бродский признал Высоцкого настоящим поэтом.
A propos, Пушкин хорошо знает поэзию Высоцкого. Не верите? Тогда слушайте. Приходит как-то Боря Хмельницкий с невысоким курчавым приятелем. Ведут они речь о билетах на вечерний спектакль. «Тебе на одного?» — Хмель спрашивает. А тот ему в ответ «высоцкой» строчкой, с едва заметным акцентом: «На одного — колыбель и могила».
Оказалось, это Майкл Пушкин из английского города Бирмингема. Знаток русской классики — от однофамильца своего и до…
Это лето оказалось богатым на песни. Из Америки в Европу привез три «сибирские» вещи. Две посвящены Вадиму Туманову и навеяны долгими с ним разговорами: «Был побег на рывок…» и «В младенчестве нас матери пугали…». Третья — веселая «Про речку Вачу и попутчицу Валю», написана от имени бродяги, «бича», заработавшего на приисках четыре тыщи и прокутившего их по дороге в Сочи.
По возвращении в Париж выступил на празднике газеты «Юманите»: «Спасите наши души», «Расстрел горного эха», «Погоня», «Кони привередливые». «Прерванный полет» спел по-французски, в переводе Максима Форестье. А через пару дней звонок из Москвы: Сева Абдулов попал в жуткую аварию в Тульской области. Высоцкий немедленно вылетает в Москву, оттуда едет в Тулу и самолетом привозит друга в столичную больницу.
И конечно, сразу навещает его, вернувшись из Парижа. Друг, слава богу, оклемался и даже устраивает розыгрыш. Когда медсестра известила: «Кажется, сам Высоцкий!» — Сева лег на кровать и с головой укрылся простыней. Высоцкий входит. Увидев затравленный взгляд посетителя, его остановившиеся глаза, Сева прерывает комедию и, смеясь, откидывает простыню.
«Сволочь! Убью!» — только и остается сказать.
Потом за Севу берется Марина: забирает с собой в Париж, чтобы показать медицинским светилам. Принимает как родного. Квартира в центре города плюс забитый продуктами холодильник плюс несколько тысяч франков на текущие расходы. Через месяц Сева возвращается домой здоровым и работоспособным.
Театральный сезон начинается бодро и весело — с прицелом на предстоящие гастроли:
Париж к Таганке десять лет пристрастен:
Француз — так театр путает с тюрьмой.
Не огорчайся, что не едет «Мастер», —
Скажи еще мерси, что он живой!
Это — из обширного поздравления «Юрию Петровичу Любимову с любовью в шестьдесят его лет от Владимира Высоцкого». Каждый куплет заканчивается строкой «Скажи еще спасибо, что живой», иногда с вариациями. «Театр» в приведенной строфе произносится в один слог — «тятр», это сугубо актерское произношение в профессиональных разговорах. «Мастера и Маргариту» Министерство культуры на вывоз не утвердило, но «Гамлет» будет, а это — главное.
Тут же исполнился «полтинник» Олегу Ефремову, который семь лет назад был по высочайшему повелению изъят из «Современника» и назначен главным режиссером МХАТа, чтобы вытащить старейший театр из затяжного маразма. Дело оказалось непростым: Олег поставил конъюнктурную пьесу «Сталевары», чтобы бросить кость властям. Те кость проглотили, но развернуться Ефремову не дают, репертуар тщательно контролируют. У МХАТа огромная труппа, которую следовало бы основательно подчистить, но попробуй тронуть некоторых народных и заслуженных! Им и играть необязательно, главное — получать зарплату и числиться в академическом театре.
В поздравлении, спетом Высоцким на юбилее Ефремова, преобладает интонация сочувствия и понимания. Сравнивая два театра, он обыгрывает свое прошлое и шутя, играючи занимает мхатовскую сторону:
Мы из породы битых, но живучих,
Мы помним все — нам память дорога.
Я говорю как мхатовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку — в тыл врага.
Теперь в обнимку, как боксеры в клинче.
И я, когда-то мхатовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед.
Стихи «на случай» всегда немного дурашливы, здесь можно как угодно слова выворачивать — вместо «разведданные» сделать «данные развед» и прочее. Больше всего смеются над каламбурами, понятными только узкому кругу. Автокатастрофа, в которую Сева Абдулов недавно попал, приключилась под городом Ефремовом, что просто напрашивалось на непритязательное обыгрывание:
Здесь режиссер в актере умирает.
Но вот вам парадокс и перегиб: