– И тогда я смогу летать и извергать пламя? – боль в затылке не отпускала.
– Это под силу лишь подготовленным людям. Для начала вы должны заставить себя выйти из окна, будучи уверенным, что находитесь на последнем этаже небоскреба и при падении останетесь невредимым. Вы должны верить в свою неуязвимость, иначе защитные механизмы подсознания выбросят вас из сна и вы проснетесь. Как только вам удастся безболезненно приземлиться, начинайте действовать по только что придуманному плану. И еще. – Симон снял с книжной полки новенькую записную книжку с Чебурашкой на обложке. – Возьмите, подержите в руках, полистайте этот блокнот, в него вы должны записать всю важную информацию во время беседы с этим человеком. Вот вам ручка. Покрутите ее в руках и запомните эти ощущения. Если во сне вы таким образом будете фиксировать разговор, то добьетесь визуализации полученных сведений и фиксации их в памяти. Вам все понятно?
Мозгалевский молча кивнул, теребя и рассматривая ручку с блокнотом.
– Да, я обязан вас предупредить, – спохватился Симон. – Осознанное разрушение границ между явью и сновидением может вызывать побочный эффект, который психиатры называют онейроидным синдромом, то есть нарушением условно-нормального сознания с переплетением воображаемых явлений с реальностью. К сожалению, то, что на самом деле есть более высокая ступень сознания, официальная медицина относит к одной из форм шизофрении.
– Это уже не важно, – отрешенно процедил Мозгалевский.
– Тогда начнем. – Симон проводил Мозгалевского в соседнюю комнату, оборудованную кушеткой, нехитрым прибором с проводами-присосками и массивным светильником, как в стоматологических кабинетах. – Снимите, пожалуйста, рубашку, чтобы я мог закрепить датчики. Они необходимы, чтобы отслеживать фазы сна. Как только начнется быстрый сон, я сделаю несколько вспышек. Дальше вы помните.
Симон достал запечатанный шприц и ампулу. В глазах Мозгалевского отразились недоумение и оторопь.
– Не волнуйтесь, – пробормотал Симон. – Это всего лишь легкое снотворное, оно позволит вам быстро заснуть и сделает сон максимально стабильным.
Мозгалевский вздохнул и протянул руку. Через пять минут он отключился.
Глава 31. Закон парных случайностей
Лаврентий Павлович сидел в просторной квартире в четвертом доме по улице Горького, что в двух минутах от Кремля. Эту квартиру он справил Ляле Дроздовой, когда та оказалась в положении. На руках Берии вертелась четырехлетняя Марта, беспрестанно болтавшая с молчаливым отцом, нежно наблюдавшим, как ее мать разрезает ароматный пирог с малиновым вареньем.
Они познакомились, когда Ляле едва исполнилось шестнадцать. В особняк на Качалова ее однажды привез Саркисов. Лаврентий Павлович, всегда опасавшийся сердечных привязанностей, влюбился в девочку и даже дал ей родить, обеспечив штатом из няньки, кухарки, водителя и двух охранников. Ляля, раскладывая пирог по блюдцам, ласково и застенчиво поглядывала на своего покровителя, окутывая Лаврентия Павловича душевным блаженством. Часы, проводимые у Ляли с Мартой, стали для Берии самыми упоительными мгновениями последних лет. Две родные беззащитные девочки казались Берии самыми преданными ему в этом мире существами, любившими его чисто и беззаветно.
Было уже поздно, но Марта, привыкшая к вечерним визитам отца, нисколечко не капризничала, баловалась, смеясь, так и норовя стащить с носа родителя блестящее пенсне.
– В мае мы втроем обязательно поедем на море. – Берия отломил кусочек пирога и угостил дочь.
– Лаврик, ты второй год обещаешь, – обиженно надула губки девушка.
– Вот увидишь, все пойдет по-другому. Я даже разведусь.
– Мне кажется, что ты никогда этого не сделаешь. Если только ради нас, то не стоит. – На глаза Ляли навернулись слезы, она обняла Берию, задумчиво поцеловав его в лысину.
– Я сам этого хочу. Что моя жизнь без вас? Марта получит мою фамилию. – Расчувствовавшись, Берия крепко обхватил девушку за широкие бедра.
Вдруг занавески, окна, вечерняя мгла улицы потонули в ярком белом свете. Ляля вскрикнула и отскочила от Берии. Марта вздрогнула и залилась пронзительным ревом. Тут же последовали вторая и третья вспышки, словно взрывалось заминированное солнце. Берия посмотрел на часы: золотой Breguet Мозгалевского показывал половину второго.
– Что это было, Лаврик? – в оцепенении произнесла Ляля, когда в комнате вновь воцарился привычный полумрак.
– Взрыв тысячи солнц. – Берия внимательно посмотрел на любимую и грубо оттолкнул дочь, в страхе обхватившую его ногу.
Берия вспомнил вдруг, что эта обожаемая им трепетная скромная девушка сразу же после ареста напишет на него заявление об изнасиловании. Через несколько лет Ляля сойдется с известным на всю богемную Москву валютчиком Яном Рокотовым, но вскоре его расстреляют за финансовые махинации. Не пройдет и полугода, как дважды вдова выйдет замуж за цеховика Илью Гальперина, которому родит сына. Но и на этот раз сладкое семейное счастье окажется мимолетным. Гальперина арестуют и в 1962 году поставят к стенке.
– Что ты делаешь? – с ужасом вскрикнула девушка, подхватив упавшую на пол Марту, захлебывающуюся слезами.
Берия молча подошел к окну, раздвинул шторы и шагнул вниз. Вместо тротуара на улице Горького он приземлился на брусчатку кремлевской мостовой, что его нисколько не смутило, как не удивило и стоявшее в зените бледное зимнее солнце. Он сделал несколько шагов и оказался на проходной Лубянки, никем не окликнутый поднялся в комнату для допросов, потребовав привести заключенного Збарского.
Не успел Берия достать из портфеля блокнот с Чебурашкой и ручку, дверь с железным лязгом отворилась и чекист со злыми усталыми глазами ввел в кабинет профессора. Маленький тщедушный человечек с ужасом уставился на Берию, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь сделать следующий шаг.
– Здравствуйте, Борис Ильич, – приветствовал профессора Берия. – Не ожидали меня увидеть? Не стесняйтесь, проходите. Сейчас вам принесут горячий чай и курить. Вы же курите?
– Спасибо, Лаврентий Павлович. Курю, но уже неделю не дают папиросы. Я очень просил, но не дают. – Профессор говорил застенчиво, но визгливо, на одесский манер, по-старчески брызгаясь.
– Ну, сами понимаете, здесь не ресторация, чтобы с врагами народа цацкаться. И так советская власть к вам чрезмерно милосердна. Вас кормят и даже не бьют.
Принесли чай и папиросы, профессор сделал несколько жадных глотков. Он выглядел очень старым, даже для своих шестидесяти шести лет. Всклокоченные черные волосы, седая щетина ошметками разбросана по скукоженной физиономии, из длинных ушей с обвислыми мочками торчит тонкий грязный волос. Кривой ослиный рот полуоткрыт, обнажая изъеденные никотином редкие гнилые зубы. Збарский сутулился, словно стараясь спрятать голову, и, забывшись, ковырялся левым указательным пальцем в носу. Костюм на нем блистал жирными подтеками, дурной запах, который источал профессор, дотягивался до Берии.
– У вас будут какие-то еще просьбы, кроме папирос? – Берия теребил ручку.
– Лаврентий Павлович, – Збарский отодвинул стакан и растер навернувшуюся слезу, – мне сказали, что, если я не признаю вину, арестуют жену и детей.
– Так зачем же вы упорствуете? Давно бы признались в связях с германской разведкой и обезопасили свою семью. – Берия впился глазами в собеседника.
– Как признаться?! Это же расстрел! – губы профессора дрожали, и слезы текли из глаз.
– А как вы хотели, любезный? Надо уметь жертвовать собой ради тех, кого любишь.
– Я всю жизнь честно служил советской власти. – Збарский, трясясь, упал на колени. – Прошу вас, спасите меня. Это все ложь, все эти мерзкие доносы – ложь! Я знаю, кто на меня донес. Абрам Смирницкий, мой племянник, я вытащил его из Львова, помог с квартирой, дал место в лаборатории, а он всегда мне завидовал. Прошу вас, помогите мне! – Збарский, рыдая, обхватил ногу Берии. – Я не переживу, если семью арестуют. Пожалуйста, прикажите, пусть разберутся в деле, пусть меня освободят. Умоляю вас.
– Хватит, сядьте, – Берия брезгливо отнял ногу. – Я здесь как раз, чтобы во всем разобраться.
– Да, да. Простите меня, – Збарский заискивающе заглянул в глаза Берии, вытер о рукав слезы и сел на край привинченной к полу табуретки.
– До недавнего времени вы руководили лабораторией при Мавзолее.
– Точно так, – пролепетал профессор.
– Меня интересует, как она устроена.
– Конечно, я вам все расскажу. Ну, конечно же, конечно. А что именно вас интересует?
– Меня интересует помещение, которое находится за торцевой стеной усыпальницы, – Берия впился глазами в собеседника.
– Я… я не могу, – слезно пробормотал профессор.
– Что?! – Берия даже растерялся.
– Лаврентий Павлович, при всем к вам уважении, поймите меня правильно, это государственная тайна, и, если вы об этом спрашиваете, значит у вас или нет к ней допуска, или вы меня испытываете. Но я не могу…
– Слушай сюда, сволочь. Мне достаточно пошевелить пальцем, и всю твою семью сгноят в ГУЛАГе. Как думаешь, долго они там протянут?
– Вы злитесь, а злость затмевает разум. – Збарский вытянул шею и прикурил потухшую папиросу.
– Да ты, мышь паскудная! Да я! – Берия налился, как гранат, и сжал кулаки.
– Простите, но вы до сих пор думаете, что можете на что-то повлиять, а смерть страшна и конечна, – профессор странно улыбнулся.
– Но ты же минуту назад ползал у меня в ногах, умолял сохранить тебе жизнь, – ошарашенно пролепетал Берия.
– Это лишь ваш шаблон, ритуал принятия решений. Одним для аппетита подавай «Шато Марго», другим – слезы и унижения. Но и то, и другое всего лишь ритуал, условность, блеф.
– Что?! – Берия осекся, с замиранием сердца наблюдая, как затравленная физиономия профессора обретает новые, нечеловеческие черты.
– Надо сказать, что вы оказались способным учеником. Не думал, что сможете меня отыскать. И разрешите полюбопытствовать, какое обращение вам более приятно, ведь ты носишь имя, будто жив, но ты мертв.