Сталин закончил, все выпили молча, словно на своих похоронах. Коба нажал кнопку, и в собрание вновь явилась сестра-хозяйка.
– Люба, а что у нас на горячее? – игриво дернул глазом хозяин.
– Форель жареная и отварная, – с напряжением в голосе ответила девушка.
– Вареная вкуснее, – причмокнув, потянул Берия, похабно улыбнувшись смазливой прислуге.
– Тогда всем принесите жареной, а Берии никакой не давайте. – Хозяин задрожал сиплым смехом, ловко подхваченным гостями.
– Хватит пить вино, товарищ Маленков, – потребовал размякший от хмеля Коба. – Пей водку, она осадит маджари, и голова станет ясной.
– Иосиф Виссарионович, разрешите? – в зал вошел моложавый крепыш в форме генерал-майора.
– Петр Евдокимович, присаживайся, – Сталин барским жестом потребовал служивого к себе.
– Спасибо, товарищ Сталин, – чуть замешкавшись, Косынкин присоединился к пиршеству. – Здравствуйте, товарищи.
– Пусть и он водки себе нальет, – загудел отяжелевший от градуса Берия. – А то сидит в кальсонах, словно в бане.
– Смотри, Косынкин, Берия хоть и пьяный, а как следит за тобой. – Сталин похлопал по плечу генерала. – А ведь за ним самим глаз да глаз нужен. За всеми глаз да глаз. Смотри, Косынкин, не проморгай советскую власть.
– Товарищ Сталин, разрешите доложить? – чуть пригубив рюмку, генерал обратился к хозяину. – Новые киноленты привезли. Все готово, можно идти смотреть.
– Что за ленты?
– «Дикая ярость Тарзана» и «Белый шейх» Феллини.
– Тогда веди их всех в кинозал, а я пока в уборную загляну. – Сталин поднялся из-за стола и вышел, к заметному облегчению всех присутствующих.
Маленков, воспользовавшись случаем, прошмыгнул покурить на веранду. С декабря, как только Сталин завязал с трубкой, на даче и в кремлевских кабинетах курить стало не принято. Вслед за Георгием Максимилиановичем увязался и некурящий Берия.
– Что думаешь, Лаврентий? – Маленков глубоко затянулся.
– Думаю, что конец близок, – вполголоса проговорил Берия, кутаясь в шерстяной шарф.
– Чей конец-то? – прошелестел Маленков.
– Это уж как повезет, – протянул атомный маршал.
– Если бы ты полагался на одно только везение, не было бы у нас ни победы над Гитлером, ни ядерной бомбы, – расплылся лестью собеседник.
– Здесь ты прав. Глупо сложа руки дожидаться, когда он отправит нас в крематорий.
– Времени-то совсем немного осталось. – Маленков прикурил новую папиросу, искоса в сполохе спички пытаясь рассмотреть выражение лица Берии.
Шагах в десяти от колонны оторвалась тень, нервная судорога исказила физиономию главного аппаратчика.
– Не переживай, – Берия надменно улыбнулся трусости соратника. – Это свои, смена Хрусталева. Но Косынкин предпринимает все меры, чтобы зачистить охрану от наших людей.
– Ты видел, как он на нас смотрел?
– Пес, угадывающий желания хозяина. Для него мы уже трупы. Несколько бесформенных рыхлых тел – все, что должно остаться от авангарда партии.
– Думаю, он метит на место Игнатьева. Коба все очень точно прикинул. Врачи и мингрелы дадут показания на тебя, – Маленков осекся. – На нас. Их быстренько расстреляют. Дальше арестуют самого Игнатьева за саботаж и покрывательство самых главных врагов народа, он молчать не станет. Ну а дальше мне ли тебе рассказывать?
– А ты сам-то промолчишь, если я вдруг опоздаю? – Берия перебил соратника.
– Если рука дрогнет застрелиться, то я все подпишу. Без пыток, сразу. Ты же знаешь, они инвалидов в живых не оставляют. Да кончат при любых раскладах, но всегда должна оставаться надежда. Нет, только не надежда, – Маленков до онемения сжал в кулаке окурок. – Надежда – это жалостливая попрошайка у забора рая, которая вместо милостыни получает плевки и оплеухи. Всегда должен оставаться расчет, голый, как баба, тупой и желанный. На Лубянке герои быстро превращаются в мычащих животных, смердящих кровью и экскрементами. Мы это хорошо знаем, поэтому без лишних разговоров подпишем любые показания даже на собственных детей.
– Но тогда почему до сих пор молчит Абакумов? – отрешенно усмехнулся Берия, не желая прикасаться нервом к извергаемой правде.
– Ты же сам прекрасно знаешь. Потому что Абакумов верит в неизбежное и надеется вернуться в строй. Но, как ты знаешь, вера без дел мертва. И если тебя арестуют, он сдаст нас всех с потрохами.
– Коба стар и болен, мне кажется, он не переживет этой зимы.
– Если партию постигнет горькая утрата, как ты видишь преемственность власти? – Маленков склонился над ухом маршала.
– Чтобы сохранить прежний курс и избежать потрясений, ты должен возглавить правительство, я обеспечу законность и безопасность передачи власти.
– Ты хочешь забрать под себя МГБ? – Маленков потер озябшие ладони.
– И МВД тоже. Мы сольем их в единое министерство, которое я и возглавлю. Понимаю, что Игнатьев – это твой человек, но на двух стульях ему усидеть не получится. А военными мы снова отправим командовать Булганина, он и форму с цацками любит, и обижать его ни к чему.
– Булганин тебя опасается, думаю, с подачи Хрущева, – предупредил Маленков.
– Это неплохо. Булганин всегда присягнет сильному. Сам он не способен на решения. Трусливый, безвольный мудак – лучший министр обороны для смутного времени. Доверь тайну немому, а оружие трусу. Булганин в армии, как евнух в гареме – присмотреть и погладить. А если подпереть его Жуковым в замах, то мы будем полностью контролировать войска. Но вот с Хрущевым что делать?
– Никиту надо отстранить от руководства столицей. Кто знает, какая моча ему ударит в голову. Оставим его в ЦК, а дальше по обстоятельствам. И все же меня волнует Косынкин, Малин[15] докладывает, что без него и муха к вождю не пролетит.
– Не беспокойся, дорогой друг. «Иди за мною и пусть мертвые хоронят своих мертвецов»[16].
Глава 34. Свирепая тоска перед рассветом
Последний месяц Мозгалевский почти каждый день старался навещать Блудова. Тот редко отвечал на звонки и не покидал своего подмосковного особняка. Он пил, читал, играл в компьютерные игры, пытаясь отрешиться от реальности. Жена, не понимая, что происходит, сначала возила к нему психиатров, но мозгоправы, оскорбляемые поношениями пациента, утверждали, что наука здесь бессильна, и убирались восвояси. За три дня до смерти Сталина Блудов и вовсе заблокировал телефон. Потерпев еще сутки, обеспокоенный Мозгалевский поехал к товарищу, но дома на Николиной горе застал одну охрану, которая развела лишь руками. Хозяин спешно отбыл накануне, не сказав куда. Оставалась надежда, что Блудов мог уехать в свою вотчину на Смоленщине, куда и отправился на следующий день Мозгалевский.
Разбитая бетонная отворотка с федеральной трассы нарезала повороты между сжимающими небо высокими заборами громоздких кирпичных коттеджей. Мозгалевский проехал поселок насквозь, размяв хрупкую подвеску «БМВ» на проселочных выбоинах. Перед ним вдруг открылось необъятное поле, одним краем стекавшее к реке, другим – упиравшееся в лес, и вот там, среди деревьев, блестела мраморная облатка забора. В поле торчал шлагбаум, за ним начиналась тщательно расчищенная от снега асфальтовая дорога. Как только машина уперлась в эту бутафорскую преграду, шлагбаум, минуту поразмыслив, нехотя пропустил гостя. Проехав еще с километр по частным угодьям вдоль реки, Мозгалевский свернул в лес, откуда сквозь тяжело свисавшие шапки запорошенных елей выглядывал забор блудовского имения. Чугунную вязь украшали позолоченные переплетения хозяйских инициалов. Ворота изысканной ограды медленно расступились, открывая взору высокий дом, облепленный архитектурными излишествами – неловкой подделкой под рококо.
Поджарый охранник проводил гостя до крыльца. Отворив дверь, стиснутую массивными пилястрами, Мозгалевский с усиливающейся тревогой переступил порог. Жилище поражало убранством и простором. Стены и потолки расписаны венецианскими сюжетами, в нежно подсвеченных нишах стоял бронзовый антиквариат вперемешку с новоделами. Мозгалевский прошел в кабинет хозяина, украшенный коллекцией холодного оружия, рассыпанного по стенам и замкнутого в стеклянных шкафах. Аутентичные самурайские мечи с зазубринами от разрубленных костей, казачьи шашки, турецкие ятаганы, кортики Третьего рейха. В центре кабинета на сдвинутых столах громоздились три монитора и длинная игровая клавиатура, за которой колдовал хозяин имения.
Не отрывая взгляда от экрана, он кинул Мозгалевскому «привет». Блудов восседал в трусах, несвежей толстовке и с дикорастущей, торчащей в разные стороны щетиной.
– Ты скоро? – недовольно буркнул Мозгалевский, смущенный подобным приемом.
– Пять минут. Последняя тварь осталась, – процедил Блудов, рассерженный дурацким вопросом, продолжая одержимо бить по кнопкам.
– Не ложился сегодня? – Мозгалевский посмотрел на пирамиду окурков, возвышавшуюся над пепельницей.
– Почти, – раздраженно проскрипел хозяин, не желая оправдываться. – Встал пораньше, не спится мне. Не могу спать, дел очень много. Все! Готов!
Экран брызнул пятнами крови, побежали цифры и какой-то премудрый текст.
– Пойдем закусим, раз приехал. И выпьем заодно. У меня самогонка выдающаяся, на одну бутылку уходит тридцать килограммов малины. Мне касимовские пацаны ящик приволокли. Вроде пара бутылок еще оставалась. Вкусная зараза. Ею даже завтракать можно. Только, Вов, не начинай гундеть, а то поссоримся.
Блудов повел гостя в большую столовую, где по стенам висели фарфоровые иконы в богатых серебряных ризах. Из холодильника Блудов извлек завернутый в целлофан противень с доброй половиной накануне недоеденной утки, банку с солеными огурцами и бутылку самогонки.
– Я за рулем, – обороняясь, прокряхтел Мозгалевский. – Ты один, без жены?
– Уехала к матери. Психанула и уехала. Все они дуры! Знаешь, зачем у бабы на одну извилину больше, чем у лошади? Чтобы воду из ведра не пила, когда пол моет. А моя даже пол не моет. Все ей – горничные, кухарки, шоферы. Сама из вологодской деревни, а замашки как у королевишны. Ты когда-нибудь бабу бил? – икнул Блудов, подбросив в себя пятьдесят.