– А должен? – Мозгалевский впился глазами в собеседника.
– Мы однажды встречались на новогоднем корпоративе вашего департамента, где работала теперь уже бывшая моя жена.
– Да, припоминаю, – повел бровью Владимир. – Ксения, если не ошибаюсь, Швачкова, – он припомнил смазливую помощницу бухгалтера, на которую имел виды, что в конце концов закончилось ее увольнением.
– Швачкина, – качнул головой мужчина. – Это моя фамилия. А зовут меня Николай Николаевич.
– Ваша жена ни с того ни с сего уволилась… – наперед оправдываясь, пробурчал Мозгалевский.
– Я знаю, она всегда была странной. Поэтому мы и развелись, – бесцветно подытожил Николай Николаевич.
– А вы здесь кем трудитесь? – с облегчением поинтересовался Мозгалевский.
– Заместитель главного врача. Больше отвечаю за общие вопросы, чем за медицину. С удовольствием предложил бы вам выпить, но в отношении наших пациентов даже я должен строго придерживаться инструкций, – непонятно для чего добавил Швачкин. – Поэтому только вода.
Николай Николаевич взял с тумбы пластиковую бутылку и протянул ее Мозгалевскому.
– Почему вы на меня так странно смотрите? Я нормальный, – с обидой в голосе выдавил Мозгалевский.
– Не обращайте внимания, Владимир Романович. Это уже профессиональная деформация. Я так даже на дочку свою шестилетнюю смотрю. Она пугается немножко. Хотя вы же к нам не случайно попали. Но, несмотря на наше самое шапочное знакомство, я всегда считал вас за человека здравого и практичного.
– Тогда, пожалуйста, выслушайте меня и помогите, если можете.
– Не переживайте, – Швачкин облизнул верхний ряд зубов. – Считайте меня своим другом. Вы можете смело на меня положиться.
И обнадеженный Мозгалевский стал сбивчиво рассказывать про Алену, про страшный сон с червями и мертвыми девками. Про дримтриппинг и Берию Владимир решил умолчать, дабы не сойти за сумасшедшего и не разгласить гостайну.
Швачкин кивал, делал пометки в блокноте, скорее для вежливости периодически заглядывая в дело. Уточняющих вопросов он не задавал, а только слушал.
– Доктор, я в своем уме, я не псих, – подытожил свой рассказ Мозгалевский.
– Видите ли, дорогой Владимир, – мурлыча начал доктор. – Даже самых психически здоровых людей, которые в природе встречаются реже бенгальских тигров, мы определяем как условно нормальных, поскольку они нормальные исключительно в рамках официальной реальности.
– Что вы хотите сказать? – насупился Мозгалевский, почувствовав какой-то подвох.
– Великий психолог всех времен и народов гарвардский профессор и популяризатор ЛСД Тимоти Лири утверждал, что мы получаем такие реальности, какие заслуживаем, их сохраняем и создаем. То, что вы мне поведали, это пример так называемой «мерцающей реальности».
– Что это? – встрепенулся Мозгалевский, словно почувствовал под ногами зыбучий песок.
– Со временем вы все поймете. Но для начала, воспользовавшись обязанностью гостеприимного хозяина, я хотел бы показать вам нашу обитель. Надеюсь, вы не возражаете?
Мозгалевский лишь растерянно тряхнул головой и поднялся за доктором. Молча миновав коридоры и лестничные марши, они спустились во внутренний дворик, замкнутый кирпичными стенами лечебницы.
– Нашей больнице больше ста лет, – не без гордости провозгласил Швачкин. – Двадцать девять отделений на двенадцати гектарах. У нас содержится около двух тысяч пациентов. Самая крупная психиатрическая лечебница в Европе, а может, даже и в мире. Кстати, мы и диссидентов лечили, и всякий элемент вражеский.
– Лечили «врагов народа» от дурных идей? – грустно усмехнулся Мозгалевский.
– Не без того, конечно. Даже была парочка фрицев. Зимой 43-го наши штурмовали одну высоту, которую прикрывал немецкий дзот. Три недели изо дня в день генералы в лоб гнали по голому заснеженному полю на высоту необстрелянных ребят. Волна за волной солдатского мяса. Трупы, скошенные пулеметным огнем, тут же заносило снегом, а следом устремлялась новая партия смертников, подбадриваемая заградотрядом. Фрицы могли держаться еще неизвестно сколько, но неожиданно прекратили стрельбу и вывесили белый флаг. Оказалось, пулеметным расчетом командовали два офицера. Один застрелился, а второй сошел с ума. Не выдержала психика бессмысленного ежечасного убийства, пусть даже и врага. Наши командиры в этом плане покрепче были. Вот этого немецкого офицера к нам и привезли. Хотели подлечить ему голову, чтобы можно было допросить. Но тогдашние врачи оказались бессильны. В итоге шлепнули его прямо в нашем дворе. Еще одного гитлеровца смершевцы поймали в лесу, он месяц скитался в нашем тылу. Его мучила гнойная рана, вся покрытая серыми червями. Немец знал, что черви поедают гнойные выделения, очищают рану и спасают от заражения крови, поэтому мужественно терпел. Представляете, какая выдержка! Когда взяли в плен, он изображал безумие, вот его и отправили к нам на экспертизу. Мы установили симуляцию и отдали его особистам.
– Расстреляли? – почему-то пожалел немца Мозгалевский.
– Наверное, – равнодушно пожал плечами Швачкин. – Кстати, мы можем похвастаться даже лечебно-трудовыми мастерскими, где пациенты шьют одежду. Труд – одна из самых эффективных форм терапии.
Миновав дворик и еще один коридорный лабиринт, они вновь оказались на улице возле странного одноэтажного здания, больше похожего на казарму.
– Это двенадцатое отделение интенсивной терапии. Проходите, не стесняйтесь. – Швачкин приложил к замку электронный ключ, и тяжелая дверь с противным писком поддалась доктору, пропуская Мозгалевского в широкую длинную залу с высоченными сводчатыми потолками. В нишах залы с обеих сторон располагались двери с окошками из дымчатого стекла, похожего на бронированное. Своды залы гулко разносили самый мягкий шаг и самый тихий шепот.
В окошке бокса номер один маячил странный человечек, не сводивший любопытного взгляда с Мозгалевского. Он отрешенно шевелил губами и перебирал пальцами, словно играл на невидимой флейте.
– Кто это? – Мозгалевский интенсивно вжал голову в плечи, почему-то испытав навязчивый страх.
– Исключительно любопытный пациент. У нас он шестой год. Съел собственного дядю, ходит под себя. Из членораздельных слов говорит только «мама». Мать работает в филармонии, приезжает к нему каждую неделю, а самой уже прогулы на кладбище ставят.
– Получается, он съел ее брата, – с ужасом отвел глаза от людоеда Мозгалевский.
– Получается так, – усмехнулся Николай Николаевич, причмокнув. – Кстати, вы знаете, что у человека такое же мясо, как у медведя? Сладенькое.
– А с ним ничего нельзя сделать? – томительное омерзение не отпускало Владимира.
– И отмачивали, и мариновали, но, увы, эту сладковатость ни один уксус не берет, – сплюнул под ноги Швачкин.
– Я про вашего музыканта, – Мозгалевский брезгливо провел большим пальцем по горлу. – Зачем ему жить?
– С точки зрения государственного прагматизма я, пожалуй, с вами соглашусь. Подобный больной обходится бюджету как одиннадцать солдат или тридцать школьников. Но с точки зрения медицинской этики эти люди имеют право на жизнь, как и мы с вами. Мы же не в нацистской Германии. Более того, в условиях больницы они живут гораздо дольше, чем на воле. У нас по весне умер пациент, которому исполнилось сто четыре года. Сорок восемь лет он пролежал у нас. Заехал на Бутырку за грабеж, обидели его там, он ночью троих зарезал, после чего его к нам и отправили. А здесь что ни препарат, то антисептик. Они же внутри все стерильные, ни инфекций, ни эпидемий.
– А зачем вы мне все это рассказываете? – поморщился Мозгалевский, испытующе взглянув на доктора.
– Ну, во-первых, вы об этом сами спросили. А во-вторых, какое-то время вам придется здесь полечиться.
– Полечиться? Так я здоров! – закипел Мозгалевский.
– Владимир, видите ли, во все то, что вы рассказали, я охотно готов поверить. И, признаюсь, отчасти нечто похожее переживал сам. Но официальная психиатрия называет это конфубуляцией и относит к признакам шизофрении.
– Конфу… чего? – вопрошающе уставился на доктора Мозгалевский.
– Конфубуляция – иллюзия воспоминаний, когда человек помнит то, чего на самом деле не было. И, по-дружески, в вашем положении доказывать свою вменяемость может только сумасшедший. Вас обвиняют в жестоком убийстве двух женщин в состоянии наркотического опьянения.
– Но я не убивал! – зашипел Мозгалевский, покрываясь пунцовыми пятнами.
– Тем хуже для вас. При отсутствии признания вины, если вас признают вменяемым, вы получите пожизненный срок, а так лет пять полечитесь в стационаре, потом можно будет перевестись под наблюдение.
– Док, ты поехал? – взъярился Мозгалевский. – С кем полечиться? С твоим музыкантом, который родственника сожрал?
– Ну, конечно, с музыкантом я тебя не посажу, если мы перешли на «ты», – Швачкин раздраженно перебил пациента. – Подберем на тебя похожего. Парнишка у нас лечится один занятный. Три языка знает, за плечами МГИМО, Стэнфорд, криптой занимался, пока к нам не определили. Первый по шахматам среди психов, про персонал я вообще молчу.
– И от чего вы его лечите? – хмуро выдавил Владимир.
– От страстей, – хмыкнул Швачкин. – Бабку беспомощную изнасиловал и придушил, хотя божится, что у нее сердце не выдержало.
– А вы тут юмористы, – гадливой улыбкой растекся Мозгалевский.
– Да уж, куда уж, – тягостно ухмыльнулся Швачкин. – Преподобный Ефрем Сирин писал: «Останови страсти и для тебя остановится мир».
– Вы верующий? – недоуменно покосился на доктора арестант.
– Это вряд ли. Просто люблю читать. У нас большая библиотека и длинные дежурства.
– А разве можно без веры обрести счастье? – непонятно с чего вдруг задался вопросом Мозгалевский.
– Видите ли, любезный Владимир, в России счастье умещается в трех кубиках галоперидола, и, если вы сможете меня убедить в обратном, я поверю в вас как в Господа Бога.
– Вы очень странный. – Мозгалевскому вдруг стало отчего-то спокойно, и он теперь уже без робости взглянул на Швачкина.