На следующее утро Мозгалевский проснулся, словно в похмелье, но, получив свои три укола, вновь отравился спасительным безразличием. Судьба Берии его отныне совершенно не беспокоила, а своя тем паче. Он сожалел лишь о том, что не оказался здесь сразу после Мавзолея, ибо многого удалось бы избежать.
Так прошло еще дня три, а может, неделя или месяц. Мозгалевский совсем потерялся в течении времени. Ни адвокат, ни следователь, ни Швачкин к нему не приходили. Он их не ждал, он ждал очередных уколов. Егор, с завистью наблюдавший за блаженным бесчувствием Мозгалевского, утверждал, что организм скоро адаптируется к «среднетерапевтическим» дозам и разум вновь захлебнется суетой и раздражением.
В очередное утро Владимира забрали из палаты и после блужданий по коридорам и дворикам лечебницы завели в небольшое мрачное здание с маленькими зарешеченными оконцами из дымчатого стекла. Двое сопровождающих в неряшливом засаленном камуфляже были немы как рыбы. Все попытки Мозгалевского прояснить свою судьбу остались тщетны.
Отворили дверь камеры, и Владимир переступил порог своего нового пристанища. В узком и темном помещении ничего, кроме трех железных шконок. Пол устлан стертым и местами вздутым линолеумом, стены выкрашены в бледно-салатовый цвет. Густую штукатурку глубокого сводчатого потолка пузырили желтые потеки. Жидкий мертвящий свет растекался по камере из наддверной выбоины, в которую под расцарапанное оргстекло вмонтировали две тусклые лампочки. В самой двери, грубо обитой железным листом, проделаны два металлических окошка на уровне лица и паха. Напротив двери когда-то большое окно ныне заложено кирпичами. От окна осталась лишь узкая бойница на двухметровой высоте. За еле пропускающим дневной свет триплексным стеклом с самодельной форточкой для проветривания вморожена мелкая металлическая сетка с отогнутым краем. Между рамами бойницы лежали корки черного хлеба и апельсиновая кожура. Хлеб клевали птицы, а цедра, обдуваемая заблудившимся сквозняком, по замыслу сумасшедших, должна была ароматизировать камеру. Ни раковины, ни крана, ни туалета в камере не оказалось. По сравнению с палатой Сосинина новое жилище выглядело мрачным чуланом для ненужных вещей.
В углу камеры на панцирной сетке недвижим сидел единственный постоялец. Он уставился на Мозгалевского равнодушно, словно рассматривая стену сквозь прозрачный призрак.
– Привет, – небрежно процедил Мозгалевский, предугадав в новом соседе истинного психа.
– Добрый день, – после некоторой паузы ответил сокамерник.
– Ну? – Мозгалевский вопрошающим взглядом обвел камеру. – Я – Владимир, никого не съел и тебя не собираюсь. Не бойся.
– Вы тоже нормальный? – мужчина неожиданно резво соскочил с кровати. – Я думал, здесь все сумасшедшие.
– Недавно здесь?
– Девять дней. Один. Но мне сказали, что лучше одному, чем с больными. А вдруг раз – и вы. И нормальный! – радостно залепетал он. – Простите, что не представился. Меня зовут Петром. Петр Крук. Очень рад знакомству. – С неудержимым восторгом он стал трясти руку Мозгалевского.
– А где вода? Холодильник? – Владимир не без труда высвободил руку.
– Бачок с водой и стаканами стоит в коридоре. Если хочется пить, то надо просить персонал, чтобы вывели. А продукты свои, если, конечно, они есть, надо с вечера заказывать, чтобы с утра принесли на целый день. Неудобно, но, знаете, я уже привык. – Петр чудаковато усмехнулся.
– А передачи… – Мозгалевский не успел закончить фразы, как был вновь перебит щебетанием соседа.
– Раз в неделю разрешено, но в месяц не более двадцати пяти килограммов. Ко мне уже жена с дочкой приезжали, передали всего разного. Фрукты, печенье, сыр. Знаете, здесь не так уж и плохо кормят. Вчера котлеты давали с пюре, но вы, наверное, знаете. Кстати, вы курите?
– Здесь без курева, в натуре, спятишь, – словно про себя размышлял Мозгалевский.
– Курить здесь разрешено только в туалете. Спички и сигареты в камере хранить запрещено.
– Психи психам рознь, – вздохнул Мозгалевский, завистливо вспомнив Сосинина.
– Так вы не против, если я попрошу охрану вывести нас до ветру. – Крук захихикал и, не дожидаясь ответа, неуверенно постучал в дверь.
Верхнее окошко тут же отворилось, и заспанные глаза вопрошающе уставились на Петра.
– Вы не могли бы нас вывести в туалет? – интеллигентно замявшись, выдавил Крук.
– Покурить, что ли? – недовольно зевнул охранник, отпирая замок.
Первый из камеры вышел Крук, знавший дорогу, за ним Мозгалевский.
– Старшой, – Владимир вполголоса обратился к раскисшему в камуфляже охраннику, – меня сюда явно по ошибке засунули. Мы когда с Николаем Николаевичем разговаривали, то он…
– Иди уж, – тыкнул его в спину охранник. – Доктор придет, и все ему расскажешь.
Проходя мимо стола, расположенного поперек коридора, Крук весьма учтиво поздоровался с восседавшей за ним дамой средних лет.
– Прошу прощения, вы не могли бы дать мои сигареты и спички?
Дама раздраженно посмотрела сначала на Крука, потом на охранника и, дождавшись, когда тот кивнет, достала из открытой ячейки под номером камеры пачку «Мальборо» и спичечный коробок.
– Благодарю покорно, – светло улыбнулся Петр, заставив даму пробурчать нечленораздельное негодование.
Пройдя еще метров десять, они завернули за угол, тут же окунувшись в едкое зловоние нечистот. Дверь туалета без ручки, крючков и щеколды свободно гуляла в проеме. Справа от двери торчала металлическая раковина, а посередине две вмурованные в пол чаши Генуя, в простонародье именуемые парашей.
– Подержите, пожалуйста, – Крук всунул в руки растерянному Мозгалевскому сигареты и спички, суетливо приспустил штаны и уселся над чашей. – Очень извиняюсь, целый день терплю. Мочи нет, – закряхтел арестант.
Мозгалевский с отвращением отвернулся, судорожно прикурив сигарету.
– Слышь, а ты срать не собираешься? – деловито поинтересовался охранник. – Я сегодня больше в сортир не поведу. Садись рядом, не стесняйся. Привыкай. Интеллигенция, мать вашу.
После порции уколов принесли ужин: кусок курицы, отварной картофель, винегрет и теплый слабый чай. Ели молча, вяло, по привычке, без аппетита. Петр смотрел в одну точку, медленно пережевывая пищу, то и дело промакивая краешки губ обрывком туалетной бумаги, который он предусмотрительно захватил из уборной.
– За что тебя сюда? – Мозгалевский решился прервать молчание.
– А? – вздрогнул Крук, чуть не подавившись.
– Как ты здесь оказался, говорю?
– Скверно все так получилось. Я ведь даже думать не мог, что так получится. – Крук отхлебнул чай. – Видите ли, я инженер, физик. Для меня это больше, чем профессия, а теперь даже больше, чем жизнь. Здесь почему-то всегда холодный чай.
– Потому что вы, психи, народ ушлый, даже кипятком можете отравиться, – съехидничал Мозгалевский.
Крук подозрительно заглянул в кружку и отставил ее в сторону.
– Извини, перебил, – улыбнулся Мозгалевский.
– Последние двадцать лет я проработал в Государственном ракетном центре имени Макеева. Все это время мы пытались реанимировать советское наследие в области военных разработок и с завистью изучали американские новации, от которых безнадежно отстали на несколько поколений. Я писал письма на имя Верховного главнокомандующего и министра обороны о том, что правительство закачивает триллионы в абсолютно бесперспективные направления, например, в развитие подводного флота, когда у американцев существуют технологии с помощью продольных электрических волн отслеживать все наши объекты в океане, которые в случае начала войны будут молниеносно уничтожены.
– И что ответил тебе Верховный? – крякнул Мозгалевский.
– Ответа я не дождался, но через пару недель ко мне пришли сотрудники ФСБ, изъяли компьютер, все документы. Отстранили от работы. Нашли переписку с моим коллегой – канадским профессором, в которой я имел неосторожность усомниться, что проект гиперзвукового ракетного комплекса «Кинжал» с ядерной силовой установкой может быть реализован.
– Так нам же Путин мультики показывал, как мы этими ракетами скоро Америку закидаем, – зло хохотнул Мозгалевский.
– Увы, – развел руками ученый. – Я думаю, Владимира Владимировича ввели в заблуждение.
– Написал ты этому профессору письмо и дальше что?
– Как мне пояснил на допросе следователь ФСБ, Рудольф Гертруд Леонардус Вандайк, именно так звали канадского ученого, сотрудничал с ДАРПА – это агентство перспективных исследований при Минобороны США. Меня обвинили в шпионаже, отправили сначала в Лефортово, а через три месяца сюда, – Крук тяжело вздохнул. – Надеюсь, что они во всем разберутся и меня отпустят. Главное, чтобы вернули рукописи моей работы, в них дело всей жизни. И ничего не опубликовано.
– А чего не публиковал-то? – Мозгалевского охватило любопытство.
– Видите ли, сначала я боялся не закончить мехмат, потом не защитить кандидатскую, затем докторскую. Думал, вот стану профессором и смело обнародую свои выводы. В итоге я снова испугался. Испугался травли, испугался потерять работу. У меня ведь трое детей. Вот, решил дотянуть до пенсии, а там к черту все страхи. А ведь если б я тогда не побоялся… Это Бог меня наказывает за малодушие, ибо нельзя молчать, когда тебе открывается истина. – Крук, будучи не в силах сдерживаться, затрясся в слезных конвульсиях.
Верхнее окошко открылось, и внимательный взгляд уставился на сокамерников.
– Петя, ты вообще о чем сейчас? Может, поговорить с ними, чтобы дозу увеличили? – Мозгалевский кивнул на дверь.
– Я спокоен. Вы не думайте, я не сумасшедший. – Крук сделал пару глубоких вдохов, пытаясь остановить слезы.
– Все здесь так говорят, даже я, – пробурчал Мозгалевский.
– Всякая официальная наука, по крайней мере в России, это застой и стагнация, она не имеет ничего общего с научным прогрессом. Если бы Берия не сделал в свое время ставку на Курчатова, то у нас бы до сих пор не было ни атомной отрасли, ни ядерного оружия. Когда Германия стояла на пороге открытия ядерной реакции, Капица, Йоффе, Ландау твердили Сталину, что этот процесс невозможен. Вы только представьте, в 1940 году академик Капица заявлял, что если бы такая реакция случилась, она бы не смогла остановиться и Земля была бы уничтожена. А в это время немцы уже первыми в мире осуществили искусственное расщепление ядра атомного урана. Не случайно в сорок втором молодой физик Флеров в отчаянном письме к Сталину обвинял руководство Академии наук, конкретно Йоффе и Капицу, в саботаже работ по ядерной физике. Хорошо, что письмо передали Берии и он сделал правильные выводы.