– Мне кажется, что я готов поверить уже во все, – Мозгалевский растер лицо руками.
– Во все поверить несложно, самое трудное поверить в Бога, поскольку для этого требуется беззаветное мужество и осознанное отречение от человеческой природы, которая существует лишь в нашем больном сознании. Кстати, за последний год американцы получили семьдесят секретных патентов, связанных с разработками Теслы…
Последние фразы ученого до Мозгалевского не долетели. Его воображение скользнуло в сонное забвение. Он уже не боялся ни ночных допросов Берии, ни его грядущей казни. Его не пугали ни тюрьма, ни дурка, ни смерть. Все это вдруг показалось фальшивым и надоевшим. Он отрешенно глядел вглубь себя, наблюдая, как догорает свеча, и ожидал рассвета, в который осталось лишь поверить.
На следующее утро после уколов и завтрака в камеру в сопровождении двух санитаров вошел солидный господин в белом халате. Голову его покрывала бесформенная плешь, которую он украсил остатками волос, липкими крашеными прядями разложенных на блестящей лысине. Золотые очки с маленькими стеклышками сидели на кончике носа. Он смотрел поверх них едкими глазками, раздраженно пожирающими все кругом. Сам он был сухопар, но пальчики имел короткие и толстые.
– Жалобы, просьбы? – скучающе процедил господин, рассматривая заусеницы на левой руке.
– Здравствуйте, – Крук сделал робкий шаг навстречу делегации. – Вы, наверное, представитель руководства больницы?
– Заместитель главного врача. – Господин наконец отвлекся от своих кутикул и без интереса взглянул на Крука.
– Я почему-то так и подумал. У меня к вам огромная просьба. Я подготовил письмо на имя президента, оно достаточно объемное и, самое главное, совершенно секретное, поскольку…
– Хорошо, отправим, – господин небрежно забрал из рук физика несколько десятков страниц, испещренных карандашом.
– А как я смогу? – Крук попытался заручиться гарантиями.
– В установленные законом сроки, – мужчина споткнулся о слово, прищурился, перебирая в голове возможные варианты, затем махнул рукой и вышел из камеры.
– Что это? – с удивлением спросил Мозгалевский, раздосадованный, что не успел прояснить свою судьбу. – Где ты хранил эти бумаги?
– Это мой последний шанс. Все, что я вам рассказывал, более детально изложено в этом письме. Кроме того, я прошу сохранить мои труды, изъятые при обыске. Даже если меня не оправдают, эта работа не должна погибнуть. Зачем я тогда жил?
– Блажен, кто верует, тепло ему на свете, – вздохнул Мозгалевский, заваливаясь на шконку.
Ближе к обеду дверь отворилась и на пороге замаячили санитары.
– На уколы. Только Мозгалевский.
– А я? – привстал с кровати Крук.
– Потом.
– Что-то случилось? – Владимир с опаской потянулся к выходу.
– Вопросы не задаем, – механически прочеканил сотрудник.
– Владимир, – окликнул сокамерника Крук, – если мы больше с вами не увидимся, пожалуйста, найдите мою младшую дочь. Ее зовут Верой. Вера Крук, ей пятнадцать. Скажите ей, что я не шпион, что честно служил науке и Родине. Вам она поверит, обязательно поверит, – в глазах у физика стояли слезы.
– Не кисни, Петя. Все будет хорошо. Сам все ей объяснишь. Я ведь сейчас вернусь.
– Передайте ей, пожалуйста, что я очень ее люблю. – Крук словно не слышал Владимира. – Очень вас прошу!
Мозгалевский махнул рукой и вышел на продол.
Когда он вернулся, камера пустовала. Не было даже матраца, на котором спал Крук. Лишь под шконкой валялся огрызок его карандаша. Владимир постучал в дверь, окошко открылось, замаячил вопрошающий взгляд.
– Где мой сосед? – Мозгалевский прильнул к двери.
Окошко молча захлопнулось.
Глава 47. Остановите страсти, и для вас остановится мир
Дни текли в муторном ознобе. Мозгалевский просил отвести его к Швачкину, связаться с адвокатом или хотя бы следователем, позвать врачей или любое говорящее лицо. Все тщетно. Три раза в день уколы и два раза сортир. Он заикнулся о прогулке, но охранник отрезал, что это невозможно в связи с ремонтом двориков. В книгах отказали без объяснения причин. Он попытался сосредоточиться на воспоминаниях, но те были настолько ничтожны, одинаковы, больше гадливы, чем порочны, что мысли вновь соскальзывали в пустоту, замкнутую зеленым бетоном. Мозгалевскому вдруг подумалось, что ад подобен этому месту, где сознание покоится в пустоте, где ничего не происходит, а ты не можешь ничего сделать и ни на что повлиять. Вот что есть томление духа, вот что страшнее мучений и казней. Мозгалевский достал огрызок карандаша, оставшийся от Крука, и нацарапал на стене крестик. Ему вдруг стало немного спокойнее и теплее. Он перекрестился, попытавшись прошептать «Отче наш». Раза с четвертого у него получилось. Он испугался забыть молитву и нацарапал ее рядом с крестиком.
Владимир с благоговейным восхищением смотрел на свои граффити. Он даже не мог вспомнить, когда еще испытывал похожую гордость за свой труд. Мозгалевский зашептал молитву, затем еще раз и еще, переходя в полный голос, почти в крик. Пустота отступала, сердце наполнялось живительной радостью. Он рыдал и молился, наблюдая за собой из-под потолка камеры, и это не казалось ему странным. Так прошел час, а может быть, и два, пока обессиленный он не свалился на пол.
Владимир не очнулся, даже когда распахнулась дверь и недовольный визг потребовал его на выход.
– Куда? – сквозь забытье пролепетал Мозгалевский, поднимаясь с пола.
– Бог услышал твои молитвы, – заржал усатый выводной. – Главврач вызывает.
– Наконец-то, – облегченно вздохнул Мозгалевский, стряхивая дрему.
Приемная главврача находилась на одном этаже с кабинетом Швачкина. В тесном тамбуре сидела смазливая секретарша с разморенным взглядом и унитазного цвета зубами. Увидев Мозгалевского, она тут же сняла трубку и доложилась шефу.
– Следственно-арестованный пусть заходит, а остальные ждут в коридоре, – отчеканила секретарша, пропуская Мозгалевского в начальственный кабинет.
– Владимир Романович, добрый день, – из глубины огромной пустой залы поднялся маленький человечек в белом халате. – Проходите. Пожалуйста, присаживайтесь. Может быть, чай, кофе или коньячку в виде небольшого исключения?
– А ваш зам утверждал, что для нас алкоголь строго под запретом, – скептически заметил Мозгалевский.
– Николай Николаевич – ревностный блюститель правил. Но правила на то и правила, чтобы их иногда нарушать. К тому же, между нами говоря, Швачкин алкоголик, подшиваем его регулярно, не помогает – срыв за срывом. Вот он и боится даже на стакан смотреть. Сластолюбивая ленивая тварь наш Николай Николаевич. Видите, насколько я с вами откровенен, – хозяин кабинета плотоядными глазками ощупывал Мозгалевского.
– Можно вопрос? – Владимир хотел протянуть руку психиатру, но передумал и присел на ближайший стул.
– Конечно. Любой. Вам можно все. И, честно говоря, мне приятно с вами пообщаться как с человеком неординарным и вполне вменяемым, – то ли искренне, то ли с издевкой произнес главврач.
– Какое-то время я находился в одной камере…
– Палате, мой дорогой, палате, – по-отечески улыбнулся доктор.
– Пусть будет в палате. В палате с Петром Круком.
– О, вам больше не стоит об этом волноваться, – сладкоречиво взвился профессор. – Обещаю, что вы его никогда не увидите. Это оплошность персонала, который, не согласовав со мной, поместил вас вместе с человеком, представлявшим угрозу и для окружающих, и для себя. Хорошо, что вовремя спохватились и мы его забрали.
– Наоборот, я хотел бы просить оставить нас вместе, – робко возразил Мозгалевский. – Хороший, интеллигентный человек.
– Владимир Романович, сразу видно, что вы очень доверчивый и, простите, в людях разбираетесь так себе. Плохой человек предсказуем в расчете и жадности, а хороший, следуя сочиненным им самим праведным установкам, меняющимся от заблуждения к заблуждению, таит в себе зверя, способного в любой момент перегрызть вам глотку. Кстати, в аду много хороших людей, – профессор ласково подмигнул Мозгалевскому.
– И все-таки я бы очень хотел.
– Боюсь, это невозможно. Во время беседы с психологом Крук схватил со стола ножницы и бросился на женщину. Когда она вырвалась и начала кричать, он воткнул себе ножницы в сонную артерию. Смерть наступила мгновенно. Спасти его не удалось. Реактивный психоз. Такое бывает. Если бы приступ случился в камере, вряд ли бы наша встреча состоялась. Владимир Романович, не стоит принимать все близко к сердцу. То, что уже случилось, никто изменить не в силах, а то, что должно случиться, предотвратить невозможно. Зачем же тогда переживать.
– И что дальше? – в оцепенении выдавил Мозгалевский.
– У вас диссоциативное расстройство личности, что типично для острой шизофрении. Оно может проявляться в силу наследственности, глубокого стресса, вследствие злоупотребления психоактивными веществами или же неконтролируемых опытов с подсознанием. В последнем случае это защитная реакция психики. Расщепляясь на несколько личностей, сознание дробит на части травму, с которой одна личность не смогла бы справиться. Поэтому, как видите, мы объективно предпринимаем все меры, чтобы вы остались у нас, а не закончили свой век среди чудовищ острова Огненный.
– Честно говоря, мне уже все равно, – равнодушно изрек Мозгалевский.
– Ваше безразличие к своей судьбе всего лишь результат правильно назначенной терапии. Я бы увеличил дозу препаратов, чтобы вы и дальше оставались совершенно спокойны.
– Я бы просил вас этого не делать, а разрешить мне пообщаться со священником. – Мозгалевский смог наконец оторвать глаза от сплетенных рук, взглянуть на профессора, пытаясь разобрать его черты.
Тот был небольшого росточка, в годах. Дряблая старческая физиономия контрастировала с цепким пронзительным взглядом, источающим неисчерпаемую энергию и юношеский блеск. Седые короткостриженые волосы на смуглой расплывающейся оспинными паутинками коже добавляли профессору мраморного благородства. Он двигался мягко, почти воздушно, и даже его требовательная речь окутывала собеседника обаянием и властным отцовским беспрекословием.