Тогда упала цепочка, дверь открылась и на площадку вышел лысый, желтый старичок в пальто, одетом на нижнее белье.
— Имейте в виду, — сказал старичок, — я вас к себе не пущу. Вот на площадке поговорим. Что вам нужно?
— Вы «Серый»? Николай Николаевич Акимов?
— Опять двадцать пять. Ну — я.
— Девятка, — вразумительно и тихо выговорил Печерский, — понимаете девятка.
— Я уйду, я ей богу уйду…
Послушайте, господин Акимов. Вы понимаете, что вы говорите? В Париже мне дали явку к вам. Я прихожу, говорю пароль, а вы несете чушь.
— Ну вот, ну вот, — всхлипывая забормотал Акимов. — Ну вот опять… Я просил, я умолял через знакомых — оставьте меня в покое. Я больной, я слабый старик. Я одной ногой в гробу. У меня астма, у меня порок сердца. Что ж это в самом деле? Какие-то явки, письма, девятка. Да уйдите вы ради Христа, оставьте меня ради господа бога в покое. Пожалейте старика. Пожалуйста уйдите, молодой человек. Никаких девяток я не знаю и знать не хочу. Зачем вы меня губите, за что вы меня под расстрел? Господи, ну что они там в Париже с ума посходили. Пишут письма симпатическими чернилами, называют лошадиными кличками, людей посылают. Ради господа бога уйдите!.. Знать ничего не хочу. Уйдите… — он вдруг замолчал и только смотрел на Печерского выпуклыми, стеклянными глазами.
— Хорошо, — сказал Печерский. — Одно слово. Значит, вы отказываетесь?
— Я же сказал — не хочу. Не вы сидели, а я сидел. Я не о двух головах. Вы меня в гроб вгоните. Вы меня к стенке. У нас в квартире комсомолка живет. Уходите вы ради господа бога!..
— Да вы. Понимаете — что делаете?
— Опять двадцать пять.
— Вы Акимов, шталмейстер двора его величества, губернский предводитель дворянства. Трус! Гадина!
— Тсс… Ради бога!.. Вы с ума сошли. Ну, пожалейте старика. Скажите им, чтобы не писали, чтобы оставили в покое…
— Хорошо. Мы примем во внимание. Но как же быть… Я же понадеялся, я назначил у вас встречу…
— Сумасшедший! — тонким голосом закричал Акимов. — Мальчишка! Не смейте давать мой адрес! Никаких свиданий! Господи, господи, за что?.. Уходите, сию минуту, уходите!
— Пустите меня к себе, — вздрогнув от бешенства прошептал Печерский. — Я подожду. В десять часов сюда придет одна дама. Сейчас без пяти десять.
Печерский шагнул вперед, но старичок отступил на два шага и вдруг оказался за дверью. Цепь щелкнула и натянулась.
— Ничего подобного! Где хотите, только не у меня.
— Откройте! — закричал Печерский и схватился за дверь. — Откройте, слышите вы, гадина!
— Я позову милицию! — взвизгнул старичок и Печерский отпустил дверь. Дверь захлопнулась.
Печерский плюнул и сжал кулаки.
— Конспираторы!.. Сукины дети! — закричал он:
Внизу хлопнула дверь и Печерский медленно пошел вниз. Навстречу по лестнице поднималась молодая женщина. Она старалась рассмотреть номера квартир и почти наткнулась на Печерского.
— Простите, — сказала женщина, — будьте добры сказать, где квартира шестнадцать?..
Однако Печерский молчал и молча глядел на нее.
— Квартира шестнадцать… — смущаясь повторила женщина.
— Наташа! — глухо сказал Печерский.
— Миша!
— Пойдем отсюда. Не здесь. Пойдем.
IX
Был не день и не вечер. Странные, весенние московские сумерки. Они сидели на скамье на Цветном бульваре. За деревьями мигали огни, слабо дребезжали звонки и перекликались рожки машин. Вспыхивали и угасала лилово-зеленые молнии набегающих трамваев.
Был такой час, когда на бульваре не было народу. Только один человек сидел на скамье, в стороне от них.
— Ну, вот и свиделись, — сказал Печерский. — Ну, вот свиделись.
— Ты мало изменился, Миша, только похудел. Или мне показалось?
— Да восемь лет… Восемь или девять?
— Восемь. Ну как ты?..
— Да ничего. Ты замужем, Наташа?
— Будто ты не знаешь.
— Что ж он… хороший человек?
— Очень хороший.
— И любит?
— Любит.
Печерский покачал головой и усмехнулся.
— Все-таки странно. При живом муже.
— Я тебе писала. Я тебе много писала. Ты не отвечал.
— Что ж может быть и писала. Я этого брака не признаю.
Наташа вздохнула.
— Как хочешь…
Печерский поднял голову.
— Что?
— Как хочешь. Признавай — не признавай. Миша, ты сам понимаешь…
— Что с вами тут стало в этом сумасшедшем доме! Ну, погодите! Ты думаешь это — навеки? — внезапно раздражаясь спросил Печерский.
— Что навеки?
— Да вот это все… Совдепы. И твой, с позволения сказать, брак. Прямо удивительно, как быстро вы все здесь приспособились, мадам Печерская. То есть, пардон не мадам Печерская… Как вас теперь звать, мадам Шварц, Штунц, Кранц?..
— Шварц.
— Он что, жид?
— Да, еврей.
— Недурно, — слегка покачиваясь сказал Печерский. — Недурно Наталья Николаевна Печерская, урожденная Лугина, дочь адмирала и господин… Шварц.
— Ах, Миша, Миша…
— Кто он такой? — отрывисто и громко спросил Печерский. — Могу я узнать с кем живет моя жена?
— Ты знаешь. Я сказала.
— Он кто — комиссар?
— Он военный. Военный летчик.
Печерский оттопырил губу и засмеялся.
— Скажите пожалуйста! Пхэ! Летчик. Военный летчик. Шварц и вдруг летчик! Ай-вей!..
Тогда она встала.
— Миша, я лучше уйду.
— Нет! — почти вскрикнул Печерский и схватил ее за руку. Человек на скамейке впереди услышал крик, привстал и оглянулся. Печерский заметил его и сразу остыл.
— Погоди. Подумай, мне тоже не легко, — совсем тихо сказал он. — Жили мы с тобой пять лет. Жена ты мне или не жена?
Она ответила робко и вместе с тем твердо.
— Теперь уже не жена, Миша, ты же понимаешь.
— Ах, не жена!.. — и Печерский опять сжал ее руку. Но оглянулся на человека позади и отпустил.
— Миша, я лучше уйду, — сказала Наташа.
— Ладно. Не жена… Зачем пришла?
— Ты же просил, ты писал. Вот я и пришла…
— Я хотел видеть мою жену перед богом и людьми, мою Наташу, — сказал Печерский и подумал, что он сейчас сказал это совсем как актер.
— Миша, ну погоди. Ну «жена перед богом и людьми Но ведь восемь лет. Восемь лет мы с тобой не выделись. У меня девочка. У меня — дочка. Я получила твое письмо и сказала мужу, что хочу тебя повидать, хочу сказать, что между мной и тобой все кончено. Ты сам понимаешь. Ужасно тяжелый и ненужный разговор. Вот мы видимся в последний раз, в последний раз, — просто и грустно повторила она. — Никогда мы больше не увидимся. И мне кажется, тебе все равно и ты так же равнодушен, как и я. Правда, Миша?
— Ты так думаешь? — сомневаясь спросил Печерский. — Стало быть правда кончено?
Они молчали и слушали слабый шелест деревьев, звонки и гудки.
— Кончено. Может быть, я могу помочь… Может быть, тебе трудно здесь, в Москве, в первое время…
— Ничего мне от вас не нужно, мадам… Шварц, — высокомерно сказал Печерский и подумал: «Слова, все слова. Моя, как всегда моя».
— Слушай. Представь себе, если бы мне понадобилось… Ну, скажем, если бы мне грозил… Попросту говоря, если придется заметать следы. Понимаешь? Могу я рассчитывать на тебя?
— Не понимаю.
— Не понимаешь? Ну, как ты думаешь, зачем я здесь?..
— Не знаю. Многие возвращаются. Вот и ты тоже…
— Возвращается сволочь! — Он задумался, тряхнул головой. — Наташа, ты была моя, моя телом и душой. Ты на меня молилась. Помнишь?
— Ах. боже мой, — как бы с досадой сказала Наташа.
— Я в тебя еще верю. Слушай. Мне здесь трудно одному. Я одинок. Мне важен каждый свой человек, каждая душа. Я хожу один как волк в лесу, как волк. Лес полон капканов, из-за каждого пня смерть. Ты понимаешь? Ты понимаешь о чем я? — значительно и высокомерно повторил он. — Для них я — волк. В случае беды — помоги. Поняла? Понимаешь, зачем я здесь? Ну я — белый, белогвардеец, белый!.. — почти воскликнул он. — Поняла?..
Она посмотрела на него со страхом и жалостью:
— Понимаю.
— Поможешь?
Вдруг она заговорила быстро и невнятно.
— Ты же знаешь… Как я могу… У меня ребенок… муж… это нечестно.
— Не можешь?
— Ну, Мишенька. Не нужно. Ничего этого не нужно. Оглянись, поживи здесь, приглядись. Не сердись на меня, Мишенька… Подумай и не сердись. Жалко тебя, ужасно жалко.
Она встала и оглянулась. Он не смотрел в ее сторону. Тогда она быстро пожала ему руку и ушла, не оглядываясь и ускоряя шаг.
Печерский вынул портсигар и несколько раз щелкнул зажигалкой. Вспыхивал огонек, он не замечал его, гасил и опять зажигал. Наконец он закурил и затянулся. — «Моя — конечно моя», наконец решил Печерский, встал и увидел, что человек, сидевший на скамье в стороне, тоже встал. Только тогда Печерский заметил и вдруг вспомнил белый картуз. И сразу вдруг потянуло в Париж, в свое кафе, в свой отель, к мосье Бернару и гарсону Габриэлю.
— Узнаете? — спросил неизвестный.
— Что?.. — отодвигаясь и сразу слабея сказал Печерский.
— Два месяца назад в Париже. Помните — Мамонова, кавказский духан на Пигале.
— Александров! — задыхаясь прошептал Печерский.
— Да. А вы — поручик Печерский? Я вас узнал… Подошел, чтобы проверить. Оказывается — вы.
— Кстати, о нашем разговоре в Казбеке, — припоминая, сказал Печерский. — Что же вы, наконец, решились?
— Да. Я решил, — просто ответил Александров.
X
Митин провел четырнадцать часов в вагоне. Ночью были две пересадки. Поезда были товарно-пассажирские, местного сообщения. Два часа он дремал, затем уступил место молочнице, а сам ушел на площадку. Однако, в Москве, на вокзале, он был свеж и бодр, гораздо бодрее, чем три дня назад, когда оставлял Москву. Это произошло потому, что он провел двое суток в лесу, в болотах у большой полноводной реки. В эти два дня он сделал тридцать верст пешком и восемьдесят верхом на донском, тощем и злом иноходце. Он проваливался в ямы, ломал сапогами тростники, давил сочные, широкие, как клинки сабель, болотные стебли. Все на нем пропахло сырым, освежающим запахом этих трав и камыша и болотной птицы. На другом берегу реки пахло стружками, тесаными бревнами и лесом. Полчаса Митин лежал на бугре и смотрел в реку. Вода шла тяжелая, как металл, местами гладкая, как студень. Вода неслась на юг с ровной, неубывающей силой. Позади, за спиной Митина, разнообразно тихо и звонко стучали топоры владимирских плотников и, вздыхая шипели пилы. Он посмотрел в реку и с удовольствием прочитал вслух: