— Махорочки нет, дядька?
Никифор отсыпал горсть, и тот закрутил самокрутку.
Разговорились. Оказывается, в сторону Каменки едет мужик, хоть не до самой станции, а все же… «Садись, — согласился он. — Не жалко». Никифор тут же забросил мешок на повозку, устроился сам.
Ехали медленно, погруженные в заботы и мысли, — каждый в свои. Ясный предосенний день был дочиста отмыт дождями и подсушен солнцем. Далеко просматривались поля, еще не до конца убранные или просто запущенные, и поэтому день — такой чистый и прозрачный — не очень радовал душу. Хлестнув лениво шедшую лошадь, мужик начал:
— Обеднел народ, вконец обеднел. Как же дальше будем? У меня, к примеру, восемь ртов семейка, и каждому есть давай.
Никифор вздохнул непритворно, ответил:
— У нас-то еще ничего, перебиваемся. А вот в Поволжье голодуха самая настоящая. Народ пачками мрет — старики, дети.
— Знаю, — отозвался мужик. — Мы всей деревней помощь собирали: хлеб, золотишко, у кого имелось. Даже церковь поддержала.
Никифор усомнился, так как слышал рассказы совершенно иного толка.
— А ты не удивляйся, мил человек. Батюшка у нас в деревне хороший, душевный. Когда, это самое, из города комиссия нагрянула за церковным добром, дьякон-то наш что надумал? Подложную опись составил, вот! Оклад иконы или божья матерь или другая вещица, к примеру, из чистого золота, а он ее, супостат, медной записывает. Ну! Батюшка наш на дыбы — вывел дьячка на чистую воду. Не беднее мы, говорит, других, а голодающим помочь — дело божецкое, человеческое.
Огрев покрепче лошадь, мужичок подытожил:
— А ить правда, дело сие богоугодное, как считаешь? К тому же сказывают люди, что декрет об изъятии подписан, знаешь, кем?
— Знаю, — улыбнулся Никифор, — самим Лениным… Ну, а с попом вашим что же дальше было?
— С батюшкой худо. Уехала комиссия, увезла, что надо. А через день нагрянула банда. Старичка схватили, на площадь вывели и принародно — в расход. «Нам, — кричали гайдамаки, — красных попов не треба!» Оно и понятно: таких, как наш был, раз-два и обчелся, остальные священники другую линию гнут.
— А вы, значит, стояли на площади и молча смотрели, как те изверги издеваются? — зло спросил Никифор.
Мужик хмуро взглянул на него и пожевал губами. «Сейчас он меня ссадит», — подумал Дед.
Но мужик лишь печально вздохнул.
— Разве ж попрешь против них с голыми руками? Оружие надо! Да и в головах у многих туман еще. Среди тех бандюг односельчане были, родня кой-кому. Отсиделись на западе, в Галиции, а теперь возвернуться мечтают. Да только, по мне, не выйдет это у них.
«Конечно же, не выйдет. Никогда!» — хотел горячо воскликнуть Никифор, но сдержался. И сказал совсем другое:
— Если все такими лопухами, как вы, будут, всякое может случиться! — И вновь подумал: «Сейчас уж наверняка ссадит».
Но они продолжали ехать. И попрощались довольно мирно. В знак благодарности за то, что подвез, Никифор еще отсыпал мужику из своего невзрачного кисета толику курева. Тот сразу же свернул самокрутку, чиркнул кресалом и вместе с сизой струей дыма выдавил слова оправдания:
— Вот кабы нам Красная Армия оружие оставила, мы бы… того… уполне всем селом самооборонились.
— Ты, что же, считаешь, что у красных его навалом, полным-полно? И у них нехватка, да и в чьи руки передать — вот вопрос! — и, прикурив от самокрутки собеседника, Никифор добавил: — Оружье надо было загодя готовить. Ты, к примеру, на царской службе состоял?.
— А то как же! С первых дней в действующей. Прорыв генерала Брусилова под Луцком знаешь? Это мы.
— Ладно, пускай вы, — весело согласился дед. — А когда разваливался фронт и ты с другими домой возвращался, неужели не прихватил ничего?
Мужик неохотно сознался:
— Да имеется одна, австрийская, рушница со сбитой мушкой. На сеновале закопал ее, нехай лежит: есть не просит.
— Поди, поржавела вся?
— Ну нет! Я ее самолично салом смазывал.
— И патроны к ней есть небось?
— Да какие там патроны, обоймы две-три, — он явно скромничал.
— Вот видишь! У тебя австрийская, у других фронтовиков наши имеются, а у кого-то еще берданка с турецкой войны осталась.
— Так ведь единства промеж нас нема.
— Отсюда и начинать надо. Организация должна быть крепкая. А то заладил об оружии. Ты про историю слышал, наука такая есть?
— На кой мне твоя история! — слегка обиделся мужик. — У нас в деревне истории каждый день случаются.
Никифор поспешил его успокоить, сказал спокойно и неторопливо:
— Зря обижаешься. История, брат, наука умная и справедливая. И учит она, между прочим, что мужики даже с вилами и дрючками на панов постоянно ходили. А у тебя австрийская есть…
— Ну ладно. За разговор спасибочки. Дойдешь до перелеска, а там вдоль него и железка пойдет. До станции не более десяти верст.
Не успел, однако, Никифор покрыть и половину пути до Каменки, как впереди, откуда-то сбоку, стал надвигаться шум поезда. Тропинка шла-вдоль насыпи — чуть пониже, за кустами. И когда дед поднялся, мимо него уже летели железные площадки с орудиями. Это мог быть только «Витязь революции».
Ах, черт, не успел!.. Понимая, что остановить бронепоезд теперь не удастся, Никифор машинально, против здравого смысла, все-таки вбежал на насыпь, что-то закричал и еще минуту махал рукой вслед последней платформе.
Как и та, что перед паровозом, это была обычная небронированная платформа. Без людей, с одним балластом, — для безопасности. И задние колеса этой хвостовой платформы отгремели, и рельсы успокоились, и лишь огорченный человек остался там, на полотне, где равнодушно — через равные промежутки — лежат деревянные шпалы и бескрайне убегают вперед-назад.
Что же делать? Возвращаться в город бессмысленно. «Витязя» не настигнешь, он снова встретится где-либо в пути, да и идти столько! Пожалуй, впервые за последние дни дед понял, что слаб и рановато вышел из больницы. «Ну, это вопрос другой, — подбодрил он сам себя. — А сейчас выход один: топать до Каменки и там караулить «Витязя». Это еще часок, не более!»
Понуро и не спеша — теперь гнать нечего! — побрел старик на станцию. Сперва шел по шпалам, но это оказалось неудобным: если наступать на каждую из них — шаг получается коротким, если через одну — чересчур большим. Он спустился с насыпи и снова зашагал тропинкой. Солнце уже заметно клонилось к земле.
Наконец-то показались невысокие станционные постройки с черным пучком проводов над крышами. Безлюдно. Латунный колокол при входе в вокзал был тусклым, давно не чищенным, и поэтому казалось, что он неспособен издать ни звука.
Поблизости шаркала метла: кто-то трудился в привокзальном скверике.
Никифор сбросил мешок, уселся на скамейке и шумно вздохнул. Женщина перестала мести и, скосив глаза на деда, спросила:
— Чи ты не на поезд собрался? — и откровенно насмешливо заключила: — Жди, после дождичка в четверг. А если какой и пройдет, так ведь и живого места на ём нет: что на подножках, что на крышах — скрозь люди да мешки.
Он поспешил ее успокоить:
— Мне, дамочка, не такой поезд требуется, а броневик. Ясно? — и тоже насмешливо сложил губы.
Тут как раз и послышался голос со стороны:
— Теть Маша, кто здесь бронепоездом интересуется? — К ним подошел молодой парень, почти мальчишка, с револьвером в новенькой кобуре на боку.
— Я интересуюсь, — дед привстал и снова опустился на скамью.
Парень сделал подобающе грозное лицо и выразительно расправил под ремнем складки синей ситцевой рубахи.
Впрочем, долго он к старику не придирался, а прочитав бумагу за подписью Мартынова, и вовсе успокоился и даже пригласил его заночевать в своей избе.
— «Витязя» раньше завтрашнего полдня теперь и не жди. Мы, милиция, точно знаем. А сомневаешься, пойдем к начальнику станции, он подтвердит.
Начальник в сопровождении путевого сторожа шел по перрону. На вопрос Никифора он лишь поднял округлые женские плечи, отчего крупная голова его, увенчанная потертой форменной фуражкой, сразу ввалилась в туловище. И еще он руками развел.
— Не знаю. Что по теперешним временам известно движенцу? Ничего-с. Ни графика у него, ни власти.
А сторож, хромой и старый даже по сравнению с Никифором, остановился, тронул седые усы и сказал:
— Паровоз им надо менять, это раз. Углем запастись, это два. Ну, и прочие припасы. Вот и считай…
И Никифор с милиционером отправились домой. Путь недалекий. За сквериком несколько хибар. Паренек постучал в дверь одной из них.
— Маманя, это я. И гостя веду.
Постелили Никифору на широкой лежанке. Маленькое оконце посинело, потемнело, серебряные звездочки заглянули в него. Гостеприимный милиционер пригласил деда к столу; пар от казанка с картошкой поднимался облачком. Никифор, однако, уже почти спал. Он лишь показал на свой мешок, оброненный в угол, — харчи там, ешьте на здоровье — и повернулся к стенке. Женщина сказала:
— Не трожь его, Николай. Видать, устал человек с дороги.
…Под утро проснулся Никифор, возможно, от свежего ветерка: окно было открыто. Заворочался осторожно, чтобы не разбудить хозяев, плотнее натянул пиджак и опять прикрыл глаза.
Но в это же время поблизости что-то ухнуло. И сразу же копытный цокот дробью рассыпался вокруг. И колокол — тот, нечищеный — забился яростно, застонал.
Дед рванулся с лежанки, и Николай уже натягивал брюки и сапоги:
— Налет, елки-моталки! Бомбу бросили…
Всюду уже скакали гайдамаки, стучали прикладами и нагайками в окна и двери.
— Сынок, огородами скорее, до оврага! А там лесом уйдешь!
— Знаю! — Николай уже сжимал в руке наган.
— Для меня не найдется? — Никифор глазами показал на оружие.
— Где там! У самого десять патронов.
Они выбежали, перемахнули через плетень. А там — порознь, но в одном направлении, к лесу. Их заметили. Бандиты, конные и спешенные, бросились вдогонку.
Николай пальнул, затем еще дважды. Кто-то из преследователей упал.