— Пожалуй, заночую. Приютишь где-нибудь, папаша?
— Кому — папаша, а кому — Петр Иваныч, — буркнул дед.
Мартынов сделал длинную паузу, долженствующую означать полнейшее согласие с собеседником и неподдельное уважение к нему, а потом, после этой паузы, повторил с мягкой настойчивостью:
— Так как же, Петр Иванович?
— Пущу, — неторопливо и солидно ответил тот, будто собирался поместить Мартынова не в хате на полу, а в королевском дворце или, по крайности, в роскошных апартаментах.
Темнело. Когда они шли к дедовой избе, казалось, что весь хутор, с его крепкими многочисленными постройками, медленно опускается на темное морское дно. Нависающие тучи довершали эту картину. Да и огонька пока ни одного: ни в хатах, ни в сараях… Где-то на окраине хриплая гармонь резанула воздух, и Петр Иванович недовольно буркнул: «Опять Коська-охальник гуляет…» Гармонист приближался. Он беспощадно терзал гармонь, извлекая из нее каких-нибудь два-три звука, — на большее не хватало умения, — но и этого было предостаточно: со всех концов валили парни и девчата. Сыпались просьбы:
— Кось, а Кось, жарь «Никанориху» чи «Яблочку».
Знающий себе цену — цену, явно завышенную, — гармонист не торопился выполнять заказы. Лишь иногда наклонялся к девушкам:
— Ну, заграю. А мне что за это?
Мартынов, ни на шаг не отставая от Петра Ивановича, простодушно удивлялся: «Ишь ты! Гуляют! Молодые, они такими и остаются… А хуторок, судя по всему, сытый, не пострадавший от разрухи».
Утром он убедился в этом воочию. Не только крепчайшие домики с узорчатыми ставнями, заботливо выкрашенными или побеленными. Главное — всего вдоволь: хлеба, меда, сала. А кони какие! Загляденье одно… Петр Иванович слушал Мартынова:
— Сытый хутор, говоришь? Да-а, но не только сытый, а еще и строптивый. Туточа в кажной хате ежли не пулемет, то парочка винтовок есть наверняка. Пытались и к нам бандиты сунуться — отбились.
Они стояли за плетнем, у кустов, на которых из набухших почек высовывались зеленые зубцы. Было мокро, хотя гроза прошла стороной, — лишь под утро короткий дождь весело процокал здесь. Дед сунул Мартынову свою острую смуглую ладонь:
— Прощевайте покедова. Ладно… чего там… обойдусь без твоих благодарностев. Не тебя первого приючал.
Терентий Петрович сглотнул улыбку, скользнувшую было под пшеничными усами, тронул пальцами козырек фуражки и зашагал своей дорогой. А шагов через десять оглянулся и кивнул головой Петру Ивановичу: «Прощевайте…» У крайней хаты, прижавшейся к белому берегу Кубани, его окликнули:
— Мартын!.. Ты это чи не ты?
Не сразу обернулся Терентий Петрович, сделал еще два или три шага, как бы по инерции. Потом уже, лениво зевая, глянул вполоборота на того, кто звал. Печать полного безразличия лежала на лице, но, по сути, — это уже другой Мартынов. Готовый, если надо, выхватить наган на несколько секунд раньше, чем кто иной. Но тут же он радостно улыбнулся: навстречу шел его бывший однополчанин по Первой Конной, пулеметчик Мишка Бояршин. Мишка был краснознаменец; на засаленной гимнастерке, в красной матерчатой розетке, и сейчас лучился у него орден. Шел он на Мартынова худой, высокий, с пустым рукавом — потерял руку в лихой атаке еще в девятнадцатом… И начались у них объятия, восклицания:
— Помнишь? Лиски, Поворино…
— А Валуйки, Острогожск, и-эх!
Они бессвязно перечисляли города, переправы, начдивов и комэсков, поваров и лошадей. И еще долго бы, наверное, говорили, но женский визгливый голос прервал их:
— Мишка, ч-черт. Куда же ты пропал?..
— Узнаешь? Маруська из санчасти, а ноне жинка моя.
Она тоже узнала Мартынова, подошла улыбаясь. И прежде чем протянуть руку, вытерла ее о кофточку.
— Здрасьте.
— Здравствуй, Маруся. Оседлала нашего героя?
— Оседлала, — ответил за нее Мишка. — Цельный день гоняет: то бревно распили ей, то куреня побели, ажник дыхнуть невозможно. Хорошо еще, одна лопата осталась! — Он потряс огромной заскорузлой ладонью.
Теперь Терентию Петровичу было ясно, как Мишка Бояршин очутился здесь: возвратившись по чистой, покинул родную донскую станицу Константиновскую и подался вслед за любимой на Кубань. Мягко, чтобы не обидеть, отказывался он от их приглашения зайти «на час» и посидеть за столом. А они наседали с двух сторон, и весьма настойчиво.
— Хоть на базу посидим, на лавочке, — уговаривал Мишка.
— Щец похлебаете, с салом, — агитировала Маруся.
— Спасибо, родные вы мои, — отвечал Мартынов, — не могу. Ну, никак.
Михаил почесал затылок и, проводив своего полчанина до кургана, спросил под конец:
— Далеко путь держишь?
— Видишь ли, — Терентий Петрович хитровато тронул ус. — Шукаю артиллеристов из части товарища Черевиченко.
Бояршин также хитро взглянул ему в глаза. И крепко пожал ему руку.
Удаляясь, Мартынов думал: «Вот оно как. Своего человека встретил, надежного, можно сказать, бойца, но и ему всего нельзя открыть. Нету прав. И ничего тут не попишешь!..»
Небо, до блеска отмытое ночной грозой, густой синевой простиралось над степью. И по ней уверенно, с котомкой в руках, уходил высокий сутуловатый человек.
Ночь. Глухая станция.
Где-то шипит паровозик, захлебываясь паром. Огоньки бегают воровато, словно боятся встретиться с людьми лицом к лицу.
Со всех сторон подступала к станции степь, и казалось, что оттуда, из темноты, затаенно глядят тысячи глаз, — и от этого становилось не по себе… Мартынов сидел на скамейке и, щуря веки, скользил взглядом по небосводу, сплошь усеянному крупицами соли — звездами. Разговор с дежурным по станции не получился. Одутловатый нервный детина, повидавший за эти годы представителей всех властей, орудовавших на юге России, был вконец издерган и подавлен и потому совершенно беспомощен. Ничего он не знал. На вопросы отвечал невразумительно, сонно. А когда Мартынов повысил голос, дежурный и вовсе опустил веки, стал посапывать. Ясно — хоть к стенке ставь его и пали над головой, ничего не добьешься: такое над ним уже проделывали… Все-таки Мартынову удалось выяснить главное: в течение последней недели никакие вооруженные отряды через станцию не проходили. Да и в окрестностях тихо.
Устроившись на скамейке поудобнее, Мартынов заснул. Старенькое пальто он сумел разостлать так, что оно оказалось и сверху, и снизу, и с боков. Словом, устроился по-солдатски.
Проснулся он под утро от того, что кто-то тихонько тащил из-под головы его котомку. Мгновенно разомкнув веки, Мартынов грузно вскочил на ноги — и сразу же обратил в бегство неизвестное серое существо. Кусты еще не густые, зашелестели низко над землей, скрывая за своими спинами беглеца. «Собака, что ли?» — Мартынов пробирался сквозь ветки барбариса, стараясь догнать, разглядеть. И тут он наткнулся на серый дрожащий ком лохмотьев и услыхал: «Дядя, не бейте!»… Голос был болезненный, покорный, со слезой — глубоко спрятанной, не на показ.
Наклонился Терентий Петрович и наконец разглядел мальчишку. Сказал хрипло, повелительно:
— Встань, пацан, хватит тебе валяться!
Мальчишка испуганно поднимался. Лицо у него бледное и грязное, русые волосы слиплись, а одежда… Об этом рванье и говорить нечего!
— Есть хочешь? — спросил Мартынов. — Пойдем.
Он зашагал обратно к скамейке, не оглядываясь. Он, должно быть, почувствовал, что сзади никого нет, ибо спокойно, через плечо, приказал:
— Давай, давай! Ничего тебе, кроме хлеба, не будет. Не дрожи.
И мальчик рискнул.
Он уже не боялся и никакого подвоха не ждал. И протянутый хлеб не взял лишь потому, что совесть в нем заговорила. Но Мартынов был исключительно прост и нестрог — любой бы взял! И вскоре мальчишка вгрызся зубами в краюху… Терентий Петрович был будничен — не сверлил глазами своего нежданного сотрапезника, лишь вскользь взглянул и подытожил:
— Ладно, подзаправились — теперь кто куда, — и снова улегся на скамью. Досыпать.
С первыми лучами солнца, яркими, как начищенная труба горниста, Мартынов продолжил свой путь. Тропинка вытянулась вдоль узкоколейки, затем отшнуровалась от нее и побежала в открытую степь. Рядом, в яме, послышалась какая-то возня; Мартынов остановился. И тут он снова увидел своего ночного гостя — мальчишку. Сейчас ему, по всем признакам, грозила опасность: трое пацанов, заметно старших по возрасту, с кулаками надвигались на него. Скрипела галька под ногами. Они ступали грозно, тяжело, как молотобойцы.
— Ну? — сказал самый старший. — Драться будешь? Или сразу дашь тягу?
Мальчишка простуженно всхлипнул носом:
— Не дам. Буду драться, — и добавил: — Если один на один.
— И со мной? — удивился вожак. — Ты же слабачок.
— Сам слабак. Я сильный.
— Сильный?.. Тогда тьфу, — смачно плюнул тот. — Подыми, ежли сильный.
— Сам поднимай, — самолюбиво закричал мальчишка и первый бросился на обидчиков, на всех троих… Град ударов посыпался на его русую голову.
Терентий Петрович более не мог оставаться безучастным. Его появление вызвало переполох: трое обидчиков — врассыпную; да и побитый мальчишка от неожиданности присел, вытирая окровавленные губы. Но сразу же встал и сделал вид, что не очень-то и удивился… «С характером», — подумал Мартынов и спросил:
— За что они тебя?
— Ни за что. Просто станция ихня.
— Как «ихня»? — спросил Мартынов.
— Ну, живут здеся, — пояснил паренек. — А я чужой.
— Звать хоть тебя как?
— Никитой звать.
— А родители где?
Мальчонка покачал головой. И тут вся его нехитрая, тяжелая история раскрылась перед Мартыновым. Сирота. Отца зарубили казаки, мать умерла еще раньше. Вот и все. И ходит Никитка по кубанской земле — поближе к хлебным местам. Где выпросит кусок, где стащит…
— Пойдем, — бросил Терентий Петрович.
Они вылезли из котлована. И снова серая лента степной дороги притянула Мартынова к себе. Но теперь он шагал не один.
Где же устроиться на ночлег? Эта мысль беспокоила Мартынова. Сам он за последние годы спал и на снегу, и на сырой земле, даже на болотных кочках.