Но мысли мыслями, а свежий лист ожидающе белел перед ним. И Айвазян — вот она, беспристрастность, — раньше других вывел на нем свою фамилию. Почерк у полковника почти дамский, с завитушками. Наклонив голову, он глядел на них и тут же, стыдясь, подумал, что ведет себя так, словно кто-то наблюдает за ним. Или, того хуже, фотографирует. «Позёр! Статист провинциального театрика!» — почти вслух обругал себя. — Ну что? В чем он может обвинить себя самого?» — Рука заработала быстро, завитушки, завитушки, столбик фамилий рос… Шипилов, сам Красильников… И лишь имя незаметного солдатика Захара Манько не попало в этот столбик.
Обвинить полковника в непроницательности было бы несправедливым. Никому бы не удалось с налета обнаружить, откуда потянулась ниточка к Мартынову. Требовалось время. Но Айвазян торопился и нервничал.
Наконец он перегнул лист вдвое, тщательно, даже ногтем провел по сгибу, затем еще один раз перегнул и еще. Тонкими бледными пальцами стал рвать его на мелкие клочки, и вскоре в его ладони лежала горка белых чешуек.
Не без удовольствия переложил Айвазян их в пепельницу.
Его движения сейчас были многозначительно замедленными. И оранжевый язычок пламени тоже, казалось, застыл на спичке, не увеличиваясь. И вот полковник поднес ее к пластинчатым бумажкам, а когда они вспыхнули, он почувствовал резкий ожог. И тут же поднес к губам указательный палец, чтобы поплевать на него.
Солнце вкатилось в сарай неожиданно, и Никитка, как-то сразу проснувшись, поспешил зажмуриться, до того яркими были лучи. В этом заброшенном сарае, покрытом негусто набросанными жердями, ему было хорошо. Еды пока хватало. Головка чеснока, соленый огурец да хлеб. Если не жадничать, то на такие харчи не только сутки, а и больше можно прожить. Банка из рыжей жести наполнена водой. Живи не тужи!
А дальше?.. Он мало задумывался о дальнейшем. И возраст, и жизнь такая. Знать, без конца блуждать ему по станицам и селениям. И, между прочим, не в каждой же хате по шее дают. Встречаются порой люди сердобольные, особенно взрослые тети. «Мне бы научиться петь, — подумал Никитка. — Что-нибудь чувствительное. Ну, про любовь, допустим. А еще лучше, как дядечка в лазарете помирает и как родным отписывает».
Такую песню он слышал на станции то ли под Харьковом, то ли еще где. Но ведь у того пацана голос был звонкий, смелый. «А что я могу? — вздохнул мальчуган. — Может, лучше в танцоры определиться?..»
Взгляд его невольно упал на худую обувку. Ботинки вы, ботинки! Подошвы прикручены проволокой, и — эх!
С пригорка, где стоял сарай, хорошо была видна станица. И жила она заманчивой жизнью. Над избами дымки закручиваются. Варят и пекут небось!.. И хлеба, и пироги с капустой, борщ! — аж голова кружится, как хочется есть!..
Но жизнь была не только в пирогах и борще. Во-он за тополями мальчишки собираются. Может быть, хотят коней поить в Кубани? Никитка увидел, как один за другим ребятня кубарем скатилась с зеленого бугра к реке.
А по узким улицам станицы степенно прохаживались взрослые, некоторые из них опирались на клюку. «Старики, наверное, инвалиды. Поранили их на войне, вот и шкандыбают сейчас, — подумал мальчик. — Один небось за красных воевал, другой за белых. Поди разберись туточа!..» С особой остротой Никитка почувствовал, что его тянет не только к жирной, давно забытой еде, но еще больше — к людям. Точнее, к человеку, к одному.
«Где он сейчас, той Терентий Петрович?» — мальчик поскреб затылок и, как взрослый, протяжно вздохнул, присел на камень. Лишь сейчас он отчетливо понял — все эти дни в сердце его таилась надежда, что встретится ему дядька Терентий обязательно. Придумывая для себя всякие причины, он так и не двинулся на Туапсе. Все кружил здесь, поблизости от тех мест, где они расстались. Верил, ждал, да только невезучим, видать, уродился. Ничего тут не поделаешь.
А ведь, между прочим, не такое уж безопасное дело плутать в местах, где почти каждодневно происходят жаркие схватки между белыми и красными, где льется кровь. Не дай бог попасть тут кому на глаза: беляки не станут разбираться, мигом срубят.
Одно хорошо — где бои, там легче и оружие раздобыть. Нашел же он гранату!.. Мальчик не жалел, что пришлось ее, одну-единственную, израсходовать. В ту ночь по дороге из станицы Великографской в панике бежали беляки, крепко им, видать, досталось. Попробуй тут удержись, не кинь! В ту минуту он и о себе самом забыл; лишь после взрыва успел подумать — надо поскорее уносить ноги, чтоб не схватило офицерье. Вылез тогда из укрытия — и подальше, подальше…
Никита поглядел на небо. Оно в это утро было ярко-синим и глубоким-глубоким, глубже Кубани, Терека, всех речушек и рек, куда приходилось ему когда-либо погружать свои босые тощие ноги. Тут и сравнивать нечего! Точно!.. А может, и вообще конца-краю тому небу нет, подумал он. И ни птицы, ни аэропланы не могут проникнуть туда. Мечтательные глаза мальчугана опустились. «Хоть бы воробушком пролететь над землей, в одну сторону зыркнуть, в другую — куда больше увидишь, нежели так, пеши», — и снова он пожалел, что нет рядом Терентия Петровича. Уж он-то бы точно ответил, разъяснил, есть у неба конец или нет?..
Стало припекать. Никитка поднялся и медленным шагом пошел вниз, по тропе. На краю станицы, у подсыхающей лужи, стояли женщины, казачки, смеялись и оживленно перебрасывались словами. Желтоватая семечковая шелуха так и сыпалась с их губ на землю. Мальчик потоптался около, но никто не обратил на него внимания. И, имея уже некоторый опыт в подобных делах, он понял: момент для того, чтобы протянуть руку и попросить что-нибудь поесть, не очень подходящий.
Делать нечего, отошел, свернул в проулок, откуда доносилось коровье мычание. Прямо на него наплывал огромный, темной масти бык. Никитка спокойно посторонился, а бык проклятый — за ним. Тут уж пришлось быстро сигануть в сторонку.
— Испужался? — спросил у Никитки здоровенный парень лет восемнадцати и, скосив злые глаза, добавил: — Чай, не нашенский? Эй, эгей, казаки, не энтот ли сопляк вам нужон?
На голос парня немедленно отозвались с соседней улицы. Цокот копыт был твердым, решительным.
Не успел Никитка что-либо понять, как всадники спешились, схватили его под руки и повернули лицом к какому-то старику.
Старик, как и другие, сидел на лошади, за спиной у него болтался карабин. Губы раздвинулись в недоброй улыбке, обнажая порченные редкие зубы. Чахлая бороденка весело зашевелилась.
— Срази меня молния, ежли не он! Уф, гаденыш! — замахнулся дед плетью.
Мальчик закрыл глаза, ожидая удара. А старик продолжал заверять казаков:
— Я, знач-ца, того-етого… коров гнал вдоль Кубани. Гляжу, проходють они, гаденыш цэй с тем шпиеном. Ну, я, знач-ца, мигом доложил кому след.
— Ладно, — скупо похвалил старика всадник с холеными усиками, по виду офицер, хоть и без погонов. Он, должно, был тут старшим, ибо именно по его знаку Никитку бросили в седло и повезли…
В неудобной позе, качаясь на хребтине коня, Никита понял прежде всего одно: все, что случилось, каким-то образом связано с Терентием Петровичем.
Разве не достаточно этого, чтобы сердце мальчонки затрепетало воробушком? И чтоб хоть на секунду, забылось все остальное?..
Никита лежал поперек седла, голова его свисала. Мальчик простуженно шмыгал носом и втягивал в себя кровянистую юшку: с ним не очень церемонились, когда бросали в седло. И бородатый казак злорадно заметил: дескать, плачешь, гаденыш? Погоди-ка, не то еще будет. А Никита вовсе не плакал.
— Георгий Саркисович! Мальчуган, точнее говоря, сообщник пойман! — торжественно доложил полковнику Айвазяну подпоручик Голышев. Офицер был до того возбужден и горд, что тут же отбросил книзу поднятую к козырьку руку и хлопнул в ладоши, изображая, как ловко схватили «сообщника».
Сотник Шипилов был здесь же, и его светлые глаза сверкнули такой злостью, что и Голышеву стало не по себе.
Полковник, однако, не торопился. Слегка насмешливо глядел он на счастливого офицера, продолжающего стоять перед ним. Под этим взглядом Голышев вытянулся еще сильнее и снова козырнул. Вообще он старался последнее время походить во всем на полковника: ежедневно брился, следил за одеждой. Но Айвазян уже успел заметить на гладком, до блеска начищенном сапоге подпоручика след чьей-то ступни, «Сопротивлялся, стервец», — подумал полковник о мальчике.
Айвазяну сейчас, как никогда, хотелось действовать безошибочно. Все должно быть продумано. Ни одного промаха!
Ведь и так упущено многое. Пытаясь навести справки о Мартынове, полковнику удалось-таки узнать, что с тем был какой-то подросток. Но тогда Айвазян пропустил это мимо ушей. Ошибка его? Безусловно. Перед самим собой он был искренним до предела и отлично понимал теперь — события могли принять другой оборот, если бы не произошла эта осечка.
Сдвинув брови и тонко поджав губы, полковник произнес:
— Ха-арошо. Введите арестованного.
В ночном бою с налетчиками старый чекист Артур Ласманис был ранен в плечо. Мартынов старался как можно больше побыть рядом со своим старшим другом, с трудом выкраивая для этого драгоценные минуты.
Спасение банковского добра, понимал он, лишь половина дела. Нужно поскорее уничтожить деникинские гнезда и, по возможности, малой кровью. Лихие кавалеристы, гонцы полетели с донесениями в штаб. Это были надежные люди, и Терентий Петрович не сомневался, что поступает правильно, посылая их, а не теряя времени на установление связи с людьми, адреса которых дал ему в разведотделе товарищ Пучков.
Всякое бывает. Посылая разведчика во вражеский тыл, никто не может заранее предугадать все до тонкостей. Обстановка же сейчас сложилась так, что нужно было немедленно организовать охрану ценностей и эвакуацию их. И, конечно же, принять меры на случай повторного налета.
Солнце уже начало скатываться за горизонт. Мартынов, вытирая смятой фуражкой потный лоб, наверное, в десятый раз вошел в хату, где на двух шинелях прямо на полу лежал Ласманис.