Старческой походкой, маленькими шажками в шалаш вошел полковник Красильников. Он по привычке ударял стеком по голенищам сапога. Сотнику Шипилову, вытирающему липкие руки, начальник бросил:
— Мальчишку туда же, в сарай! К остальным…
Вчера один из отрядов белых совершил налет на небольшой хуторок. Кого-то пострелял там, а пятерых коммунистов привел сюда. «К остальным» — это означало, что Никитка разделит судьбу тех коммунистов. Расстрел, только расстрел ожидал их.
Среди других находился у шалаша и солдат Захар Манько. Он хорошо помнил прощальную реплику Мартынова, когда тот покидал это вражеское гнездо: «И ты тут не зевай, дорогой товарищ!»
Манько, само собой, не мог открыто заниматься агитацией — «уши» полковника Красильникова были повсюду. Но сейчас, подходя то к одному, то к другому, Захар как бы между прочим, но весьма выразительно кивал головой на юг и на юго-запад. Оттуда, со стороны гор и со стороны далекого моря, глухо, с нарастанием доносились отзвуки артиллерийских залпов. Что к чему, догадаться нетрудно.
Захар с гордостью думал, что в ударах красноармейских частей по тем отрядам, которые недавно уходили отсюда, есть немалая заслуга Терентия Мартынова: это наверняка он, он и его товарищи-разведчики точно навели на цель. Иногда, охваченный чувством радости, Манько терял осторожность. Взгляды его были чересчур красноречивы, дескать, покончат с отрядниками, дойдет очередь и до тех, кто здесь, в плавнях. Думайте, мозгуйте, «нижние чины!»
— Ты… того… не кипятись, — шепнул Захару низкорослый плечистый казак, уроженец станицы Белореченской.
Звали казака Митькой Урюпиным, и с ним у Захара существовала молчаливая, как бы тайная связь. Дело в том, что Захар Манько, помня слова Терентия Петровича «не зевать», то есть действовать, истолковал их не совсем точно. Решил он, прежде всего, раздобыть оружие. В свободное время солдат частенько сидел на берегу Кубани, как раз на том месте, где Мартынов недавно инсценировал собственную гибель. Место это — песок, кусты, камни — притягивало Захара: здесь лучше думалось о деле, о самой жизни.
«Где-то сейчас Мартынов, наши… А добрался ли человек? Не погиб ли в дороге?» — тревожился Манько. Дни между тем стояли жаркие. Кое-кто из офицеров иногда приходил сюда искупнуться.
Однажды Захар еще издали увидел: кто-то барахтается в реке, на берегу, на травке, лежит одежда и под лучами солнца блестит желтая, туго набитая кобура. Дыхание у солдата стало шумным, сердце заколотилось. Он быстро оглянулся — ни-ко-го. «Или сейчас, или никогда! — решил он, — другого такого случая… фигу с маслом!»
Как подкошенный, упал на траву Захар, снова оглянулся, но уже медленно, прислушиваясь. Поблизости квакала лягушка. В зарослях что-то стрекотало. «Кузнечик, что ли? Кто сейчас разберет!» Обдирая локти стиранной-перестиранной гимнастерки, он пополз вперед. Часто прижимался к траве. И всякий раз чувствовал, как она — трава, сама земля — вздрагивает. Он так и не догадался, что это толчки крови, собственного сердца…
Все было сработано чисто.
Но потом началось!
Часа через два офицеры и вхмистры нагрянули во все землянки, во все шалаши, где жили казаки и солдаты. Начался паовальный обыск. Никто из рядовых не понимал, в чем дело, не считая, конечно, самого виновника.
Люди хмуро пожимали плечами, а какой-то острослов буркнул: «Вшей наших, что ли, решили пересчитать?»
Им и оказался Митька Урюпин. Но не тогда обратил на него внимание Захар Манько, а чуточку позже.
Во время обыска Захар был спокоен: револьвер он успел припрятать под деревом, недалеко от берега. Выворотил замшелый камень у самого комля, углубил руками ямку и положил туда завернутую в портянку кобуру. А сверху — тот же камень.
Наклонил голову, присмотрелся. Все выглядело естественно.
А на следующий день он извлек револьвер и заткнул его за пояс, под гимнастерку, ничего, вроде бы не оттопыривается. Вот только жаль бросать кобуру. Захар вертел ее в руках и так, и сяк. «Ох и добрая кожа!» — хозяйственная, крестьянская жилка пробудилась в нем… И в тот же миг зашелестели кусты и перед ним вырос Митька Урюпин.
Захар от неожиданности окаменел, но тут же взял себя в руки и, готовясь в любую минуту выхватить револьвер, сказал, по возможности спокойно:
— Вот, понимаешь, валяется… Ну, взял да поднял.
Улыбка у Манько получилась довольно глупая. Но казак сделал вид, что не видит ни его лица, ни чего другого. Лишь неторопливо проговорил:
— Забрось куда-нибудь. Подальше от греха…
И Митька Урюпин пошел своей дорогой.
«Выдаст?» — похолодел Захар. До вечера он был предельно осторожным, насторожен, готовый постоять за себя. А когда на вечерней поверке Митька Урюпин незаметно и озорно подмигнул ему, солдат понял: нет, не выдаст.
Ну, а сейчас наступала решительная минута. Люди, все до одного — кто с тревогой, кто с тайной надеждой — вслушивались в приближающийся артиллерийский грохот. И Митька Урюпин, бросив Захару «…не кипятись» и незаметно отводя его в сторону, сказал четко:
— Интересная положения получаца!
— Ты о чем? — на всякий случай насторожился Манько.
— Красные приближаются.
— Ну, и что же?
— А то… что мы, то исть я, здесь нахожуся, брательник же мой старший, Лексей, неизвестно где. Весьма могет быть там, среди красных.
— Могет быть, говоришь? А могет быть и в другом месте, у карателей, к примеру, так?
И тогда Митька Урюпин доверительно зашептал:
— У Буденного он, вот те крест!
— Чего ж ты, дурья твоя башка, мне сразу не сказал? — весело накинулся на него Захар Манько.
Митька степенно кашлянул:
— Хто тут вас разберет! Сперва доверишься, а потом…
Манько задумался. Потер небритый подбородок. Наконец сказал:
— Вот что, Митя. Ты мне прямо скажи: куда душа твоя тянется… Так? Твердо? Тогда ответь мне, дорогой, есть ли тут промеж ваших казаков еще какие… ну, которых сплотить можно?
Урюпин честно признался, что не знает.
— А сам ты действовать согласный? — напирал Захар.
— Согласный. Иначе б не открылся.
— Тут ведь, браток, такая история с геограхвией получается. Красные не сегодня-завтра ворвутся сюда, это несомненно. Полковник Красильников понимает эту петрушку не хуже нашего. Выхода из плавней вроде бы и нет. Но ведь, сукины дети, еще наделают делов напоследок. Перво-наперво пленных коммунистов хлопнут и пацана, что с ними… Надо упредить! Надо нам зараз, секунды не теряючи, рвануть на юг, на зустричь с нашими. Отвечай прямо, присоединяешься или остаешься тут, ждать, когда другие с тебя ярмо снимут?
— Дурацкие вопросики задаешь, брат.
— Значит, согласный? — не торопясь уже, завершил разговор солдат. — Дело ведь такое. Назад поворота не будет. Такую путь единожды в жизни выбирают. Учти.
— Ладно тебе, не маленький. Все-то я понимаю! — белозубо улыбнулся Митька Урюпин.
И вместо дальнейших объяснений крепко сжал руку Захару Манько.
Кавалерийская бригада красных ворвалась в плавни как огненный вихрь. Лихое гиканье, высверк шашек, пулеметная дробь.
Вряд ли для полковника Красильникова и его штаба налет красных был совершенной неожиданностью.
Но последние дни офицеры пьянствовали беспробудно, бездействовали. На предложение полковника Айвазяна сменить позиции двух последних артбатарей Красильников лишь вяло махнул рукой: к чему?..
Айвазян не упорствовал.
И вот — расплата.
Одна из батарей была взята за каких-нибудь десять минут лихим налетом полуэскадрона, совершавшим обходной маневр.
Правда, другая батарея, расположенная вдоль берега, помешала красным с ходу форсировать Кубань. Кое-кого из офицеров это обрадовало, но полковник Айвазян досадливо закусил губу. Он лишь минуту назад хотел отдать команду о перемещении этих орудий для того, чтобы прикрыть отступление пеших и конных именно в сторону реки. Переправиться на другой берег — единственное, по его мнению, спасение.
Но вот, оказывается, и там красные. Кольцо сплошное.
Все это происходило ранним утром, роса еще не высохла на траве и ветках деревьев. Веселые солнечные спицы пронизывали зелень, безмятежно, как всегда, золотили поверхность реки.
Айвазян, всю ночь просидевший за бутылкой с Шипиловым и другими офицерами, был сейчас абсолютно трезв. Столько выпито, а куда подевался хмель!.. Но в то же время мозг его работал вяло, и он сам понимал это, а поделать ничего не мог. Ноги полковника словно приросли к земле.
А вокруг, беспорядочно отстреливаясь, бежали солдаты, казаки. И все, все — в сторону реки. «Пожалуй, пра-авильно, — думал Айвазян почти безразлично, — пускай растекаются вдоль берега. Возможно, посчастливится отдельным удальцам переплыть Кубань, не всюду же там противник».
Возле Айвазяна топтался подпоручик Голышев:
— Господин полковник, — торопил он его, — надо же что-то делать! — посиневшее, трусливое лицо его передергивалось.
— Убирайся! — рявкнул полковник.
И Голышева будто ветром сдуло. Кинулся вслед за казаками.
А сам Айвазян вынул из замшевой кобуры маленький браунинг и пошел, именно пошел, а не побежал в ту же сторону. Потом остановился и присел на круглый желтый пень.
Полный разгром.
Пленные деникинцы сбились в кучу на широкой поляне. Тут же — гора всевозможного оружия. Она росла, топырилась штыками, шашками, металлически позвякивала. Казалось, ей конца не будет, потому что сюда из кустов, из всех щелей выползали все новые партии захваченных беляков.
Митька Урюпин узнавал многих своих недавних сослуживцев. Чуть наклоняясь к Мартынову, казак шептал, видимо, объясняя, кто есть кто. Потом громко сказал:
— Ну, слава богу, вовремя мы вдарили! Не успели гады прикончить тех пленных коммунистов.
— Слушай! — быстро сказал Мартынов, — ты говорил, что там еще парнишка какой-то?
— Так точно, Терентий Петрович. В крови он весь, чуть живой. Хфершал Загоруйко вже биля него возится…
Мартынов устало провел ладонью по лицу, смутная тревога, неосознанное предчувствие сжали его сердце. Он хотел что-то спросить у Митьки Урюпина, но тут к месту, где они стояли, подлетела тачанка. Лихо развернулась. Конская пена мыльно окропила траву у ног Мартынова. Вспотевшее, веселое лицо пулеметчика неистово розовело, вся его фигура еще дышала недавним боем.