Выслушав командиров, Реут поднялся и придавил огромной пятерней расстеленную карту.
— Так, — сказал он и с карты перевел глаза на раскаленную докрасна «буржуйку», будто заинтересовался вдруг пальбой свежих березовых поленьев, всунутых расторопным ординарцем. Зачем-то перевел взгляд на жестяное колено трубы, выведенной в форточку. Труба гудела и потрескивала. Реут по-мальчишески шмыгнул простуженным носом, похожим на ржавую шелушащуюся картошку, и уставился в Табакова: — Так. Приказ таков. Вы, товарищ Табаков, наступаете в центре, вдоль линии железной дороги. Ваша задача — выбить немцев со станции. Вас поддержит артиллерийский полк. Танкисты подполковника Малова выходят к шоссе Тула — Серпухов и очищают его от врага. Мотострелковый полк Хафизова идет левее железной дороги… Совместно со стрелковой дивизией сибиряков внезапно навалимся на прорвавшегося врага и уничтожим его. До начала боя хранить радиомолчание. Сноситься только через связных. К местам сосредоточения выдвигаться скрытно. — Реут сделал паузу и оглядел присутствовавших командиров. — Вопросы есть? — Взгляд его вновь остановился на Табакове. — Вопросов нет, но вы чем-то неудовлетворены, подполковник?
Табаков встал со стула.
— Я готов к выполнению приказа.
— Но приказ вас не удовлетворяет?
— Нет.
У командира дивизии катнулись массивные желваки под широкими мужицкими скулами, на серые глаза его словно бы тень пала, но сейчас же они просветлели, стали чистыми и холодными. Так с лезвия хорошей бритвы мгновенно сходит парок дыхания. Реуту вспомнились слова из служебной характеристики на нового командира полка: отличается прямотой, даже резкостью, инициативен, настойчив при отстаивании своего мнения… Скользнул взглядом по его орденам: ни у кого из присутствующих нет столько, в том числе и у него, комдива. Может, именно это отличие заостряет грани табаковского характера?
— Почти все ваши предложения приняты…
— Кроме главного!
Реут снял с «буржуйки» зафыркавший медный чайник и налил в эмалированную кружку кипятку. Не поднимая головы, бросил:
— Все свободны. — Сам с кружкой отошел к окну.
От штаба дивизии до расположения полка километров десять — двенадцать зимнего проселка. Он застекленел от гололеда и весь в раскатах, набитых машинами и санями обозников. Кое-где дорогу перехватили наметы снега. Разыгрывалась метель. Как ни поторапливал Табаков, шофер то и дело тормозил или переходил на низшую передачу. Раза два на раскате так кидануло — едва «эмка» не опрокинулась.
— Лихо, брат, лихо! — говорил при этом комиссар полка, прыгавший рядом с Табаковым на заднем сиденье, и как то очень уютно, по-стариковски покрякивал и шуршал новеньким, необмятым полушубком, от которого остро пахло овчиной.
Табаков чувствовал, что своими репликами комиссар хотел расшевелить его, вызвать на разговор, на откровенность. Когда Табаков прибыл в дивизию, сразу спросил: кто комиссаром в танковом полку? Видимо, Реута насторожил вопрос. Почему о комиссаре в первую очередь спросил, не о заместителях, не о начальнике штаба? Возможно, полагает, что причина первых неудач и больших потерь бригады заключена в слабой политико-воспитательной работе среди бойцов и командиров?
И — вопросом на вопрос:
— Почему именно о комиссаре спросили?
— Хочется знать, кого обретаю, потеряв друга. — Табаков коротко рассказал о Борисове.
— Понятно. Думаю, вам повезло. Комиссар Земляков из московских ополченцев. Преподавал историю в институте. Отлично знает немецкий язык, так как во время первой мировой войны был в германском плену. Храбр. Умеет находить общий язык с бойцами…
Был разговор пять дней назад. Дни эти прошли относительно спокойно: дивизия почти не принимала участия в боях, залечивала раны и набиралась сил.
Машину кидало, и Земляков никак не мог свернуть самокрутку, махорка сыпалась на колени.
— Остановите! — приказал Табаков шоферу.
Тот вильнул к обочине и остановил машину, непонимающе оглянулся. Земляков, улыбаясь, склеивал цигарку языком. Табаков мотнул подбородком:
— Езжайте!
— А на комдива не след обижаться, — с той же улыбкой сказал Земляков, затягиваясь так жадно, что из цигарки стрельнули искры. — У него конкретный план командующего: немедленно очистить шоссе и железную дорогу. Немедленно, Иван Петрович. Ибо отрезанной Туле необходимы продовольствие, боеприпасы, людские пополнения.
Табаков отмолчался. Свое мнение он высказал на совещании у комдива, комиссару оно известно. Табаков предлагал концентрированным ударом отсечь прорвавшуюся группировку от основных сил немцев. Очистка шоссе и железной дороги могла задержаться на день-два, зато вражеские части, оказавшись в окружении, были бы уничтожены или пленены. План комдива предусматривал одновременный удар почти по всем очагам сопротивления, из одной точки — врассыпную, веером. Это, быть может, эффектно, быть может, обескуражит противника внезапностью, но, почувствовав собственную неустойку, он сможет организованно отступить или запросить подкрепления. Будь отсечен мощным ударом танковой и стрелковой дивизий, враг оказался бы в безвыходном положении. А на войне только уничтоженный или плененный противник не поднимает вновь оружия.
Болдин угадал, представив Гудериана стоящим возле карты. В те минуты, когда командарм разговаривал с Жуковым, Гудериан, уперев ладони в край стола, размышляюще горбился над картой боевых действий. И приходил к выводу, что дела у него действительно более «хреновские», чем у Болдина. Чтобы закрепить достигнутое, необходимо наступление. Чтобы продолжить наступление, нужно прочно оседлать шоссе и железную дорогу Москва — Тула. А чтобы прочно оседлать их, необходим мощный удар 43-го армейского корпуса с запада, навстречу танковым частям, прорвавшимся к шоссе и железной дороге с востока. Но корпус топтался на месте.
В тот же день, 3 декабря, Гудериан на своем командирском танке выехал из Ясной Поляны. Переночевав в деревне Грязново, с утра стал знакомиться с боеспособностью соединений корпуса. Посетил командный пункт 31-й пехотной дивизии. Побывал в 17-м пехотном полку и в его 3-м егерском батальоне. Встреча с солдатами батальона растрогала генерала: много лет назад именно в этом батальоне он начинал свою военную службу, командовал его 11-й ротой.
Гудериан как бы не видел изнуренных, обмороженных людей, не замечал нехватки теплого обмундирования и того, что солдаты одеты кто во что, как бы не слышал, что в баках боевых машин остались последние капли горючего… Он ничем не мог помочь, как никто ничем не мог помочь ему, Гудериану. Фюрер даже мысли не допускал об отходе, о пассивной обороне. Фюрер требовал наступления. Германии и фюреру нужна была Москва. И Гудериан должен был, обязан первым войти в русскую столицу, хотя бы, как уже было сказано им, на последнем оставшемся у него танке.
В жарко натопленном зале бывшего сельского клуба, чудом уцелевшего, он сказал, прощаясь с командирами рот и батальонов семнадцатого полка: «Друзья мои, нет отчаянных положений, есть отчаявшиеся люди. Верю, вы не из них. Окончательный разгром врага близок. Ускорьте его! До встречи в Москве, друзья!»
И, застегнув шинель, направился к выходу. Прямой, несгибаемый, как судьба.
За околицей, за лесом кроваво догорал закат. Он обжигал морозом. Гудериан вспрыгнул на гусеницу своего танка. Уже стоя по пояс в люке башни, из-под большого лакированного козырька оглядел и шуршащие, бегущие под ветром красные снега, и розоватую чернь молчаливого леса, и остывшие пепелища. За дальним взгорком различил купол церкви с крестами, и почудилось ему, будто вовсе это не маковка уцелевшего храма, а вскинутый кулак.
Спустился в чрево машины, захлопнул за собой крышку. Здесь было теплее, пахло бензином, разогретым машинным маслом, кислинкой электролита от аккумуляторных батарей. Растер ладонями уши и щеки, фуражку сбросил в углубление башни позади себя, натянул на голову просторную и теплую шапку-ушанку: чего русским не воевать в таких шапках!
Взвизгивала под гусеницами оледенелая дорога. Разогревшись, глухо ворковал трехсотсильный «майбах». Находя невидимые щели, посвистывал ветер. На казеннике орудия, слева, натачивался язычок снега. В полутьме машины он светился свежо и колюче. К нему даже в перчатке боязно прикоснуться, таким он казался обжигающим, холодным.
Неожиданно вспомнилось, как под сапогами издевательски громко скрипел снег, когда шел от клуба к танку, точно выговаривал: weg-Wicht, weg-Wicht![25] Человек не суеверный, Гудериан вдруг услышал в этих звуках некий символ, некое недоброе предвестие. И пожалуй, впервые с жесткой прямотой подумал, что Москвы ему не видать. По крайней мере, в этом году. Еще более утвердился в своей кощунственной мысли полутора часами позже, когда во тьме, средь разыгравшейся вьюги, танк его по обледенелому скату ссунулся в забитый снегом овраг. Сколько ни мучились, выбраться не смогли. Спасибо, подвернулся автомобиль связи штаба, он и отвез Гудериана в Ясную Поляну, к горячей крестьянской печке. Отогреваясь, он мрачно подумал: «Мы, кажется, выбиваемся из сил. Ухватили русского медведя за заднюю ногу, он бешено отбивается, а мы держим… Пока не раскроит нам череп…»
И все же подтвердил свой приказ: наступать! И 43-й армейский корпус следующим утром с запада возобновил наступление в сторону шоссе и железной дороги Москва — Тула. Чтобы замкнуть кольцо вокруг Тулы, соединиться с перехватившими эти коммуникации танкистами. Чтобы потом — прямиком на Москву.
«Да поможет нам бог!» — Гудериан перекрестился. Он не вспомнил русской пословицы: на бога надейся, а сам не плошай…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Черт знает что творилось кругом! Максу казалось, что его закупорили в пустой железной бочке, а бочку столкнули с крутого косогора, кувыркается она вниз, громыхает, подпрыгивает так, что вот-вот голова отлетит в одну сторону, печенка — в другую, а душа — в третью. Мозги всмятку, язык прикушен, задница разбита, на лбу шишка, а руки не знают, за что ухватиться.