Табаков понял: вероятно, дорога, что разрезала ярок, укатана санями, заледенела. Дорошенко пятил свою машину почти до русла ручья, давал полный газ, танк с разгону выскакивал до середины взвоза и тут, отчаянно воя и колотя траками, постепенно терял скорость и в конце концов сползал вниз.
Ну и фокус-мокус! Приказать Воскобойникову возвратиться и потом следовать маршрутом одного из фланговых взводов? Псу под хвост эффект внезапности и напора. В центре атаки. Немцы и так вон осмелели! В бинокль Табаков видел, как они подползали к обрыву и швыряли вниз гранаты. Из снега выскакивали расщепы огня, чуть слышно хлопало. А танки внизу и залегшие бойцы не могли ответить: немцев защищал козырек обрыва.
— «Береза», я «Клен»… Отведите задние машины, отгоните немцев пулеметами!..
— «Береза»! — вклинился голос Тобидзе, наступавшего с правофланговым взводом. — Я тебя своей рукой расстрэляю, если сорвешь операцию!
Ого! Леон ли это? Нервы сдают?
— Святителя мать! — взвился Воскобойников и отключился.
Табаков увидел его выскочившим из танка без шлема. Руками он махал своим машинам, требуя, вероятно, сдать назад, показал на вершину обрыва. Танки попятились и, медленно поводя башнями, из пулеметов начали стричь кусты и бурьян на кромке яра. А Воскобойников обежал вокруг своего танка, потом кинулся вверх по дороге, поскользнулся, упал и съехал на заднице под гусеницу. Табаков представлял, как горячий на язык комвзвода перебирал сейчас родословную всех богов и боженят.
Но вот его, похоже, осенило. Он сорвал с танка лопату и метнулся к серому языку золы, свисавшему с обрывчика. Подчерпнул лопатой и — бегом к дороге, бросил — и назад. Из танка выскочили на подмогу тяжеловесный увалень Дорошенко и радист. Воскобойников накидывал в полы их полушубков золу, они рысью относили ее к взвозу, сбрасывали, черня его, и возвращались.
Неожиданно из двора чуть ли не кувырком скатился вниз мальчишка с двумя пустыми ведрами и лопатой. Ведра он кинул танкистам, а лопатой вонзился в промерзлую золу. Колька? Он?
Минуты через три-четыре верхняя часть дороги покрылась золой, Воскобойников по-кошачьи ловко скакнул на борт своего танка и, скособочившись, смотрел на мальчишку. Тот, задрав к нему голову, что-то быстро-быстро говорил, размахивая руками. Ну да, конечно, это был Колька!
Стой, что это?! Воскобойников протянул Кольке руку, втащил его наверх и следом за ним спустился в танк. Люк башни захлопнулся.
Табаков схватил трубку аппарата:
— «Береза»! «Береза»! Я «Клен»… Немедленно высадите мальчишку! Немедленно!..
— «Клен», вас понял… Мальчик не подчиняется! Не подчиняется. «Клен»… Он все здесь знает…
— «Береза», головой за него отвечаете…
Словно бы в ответ, танк Воскобойникова выбросил облако дыма и ринулся вверх. Вымчал легко, как пустая тележка. Остановился, хищно крутнул башню и открыл пулеметный огонь вдоль огородов и задворков, давая возможность подняться сюда пехоте и десантникам. То же сделали и остальные три танка.
Вскоре все они втянулись в сложный, затяжной бой на улицах пристанционного поселка.
С высоты своего КП Табаков в бинокль видел почти все, что происходило в поселке, и, поддерживая радиосвязь, в любую минуту готов был дать совет или прийти на помощь, бросив, если потребуется, свой последний резерв — взвод танков и роту стрелков.
Но пока атакующие не нуждались ни в том, ни в другом. Бой медленно передвигался с окраины к центру, все ближе к вокзалу. Танки не зарывались, не перли на рожон, именно от этого остерегал Табаков подчиненных. «Т-26» — не «тридцатьчетверка», его любой снаряд прошибет.
Танки прятались за углы домов, сараев, резкими скачками подвигались вперед, оттесняя немцев, и снова прятались, били из пушек по амбразурам подвалов, пулеметным огнем решетили крыши, заставляя умолкать засевших на чердаках автоматчиков. Неотступно следовала за танками пехота. Бойцы жались к домам и заборам, гранатами «выковыривали» немцев из подвалов. В одном из узких переулков, увидел Табаков, схватились врукопашную. В кипящей свалке перемешались полушубки сибиряков и шинели фашистов, мелькали штыки, приклады, чья-то вскинутая рука мотала немецкой гранатой на длинной рукоятке, пытаясь трахнуть врага по голове, и так же внезапно исчезла. Схватка откачнулась в сторону, оставляя на снегу мертвых и раненых, точно шарахнувшееся стадо, она завалила забор, перекинулась в чей-то сад, и раз, и другой блеснули взрывы гранат. И вдруг серо-зеленые шинели кинулись врассыпную, полезли через плетни, прыгали через канавы и грядки, а вслед им — а-а-а-а-а! Распяв рты в языческом кличе, осатаневшие сибиряки гнались за ними.
Артиллеристы, отцепив пушки от танков, перекатывали их от укрытия к укрытию, били то по огневым точкам, то засекали за углом сарая или забора вражеский танк и вступали с ним в поединок, и уже одна машина с крестом на броне дымила, кладя черную косматую гриву через крыши целого квартала.
— «Береза», я «Клен», я «Клен»… Как мальчишка? Как мальчишка? Прием…
— Я «Береза»… Пор-р-рядок в танковых войсках! Прорываемся к вокзалу!
— Береги мальчишку…
— Есть беречь разведчика!..
Елки-моталки, «разведчик» так похож на Вовку! И храбрый, чертенок… Представить к награде… Все еще в центре дерутся, а Воскобойников уже возле вокзала рейдирует. Никола помог… Похож он на Вовку!.. Вот всегда так: о чем бы, о ком бы ни думал, а мысли возвращались по кругу к Марии, к сыну. Но у него хоть надежда есть, а у Леона и этого нет. И ничем не выдает своей боли. В душе носит. Личный, кровный счет к немцам.
А Воскобойникова при первой же возможности надо отправить в военное училище, хотя он и говорит, что генерала из него не получится, мол, еще никому не удавалось пропустить через мясорубку плохую колбасу и получить хорошую корову. После войны мечтает в агрономы, на родную Кубань… Вчера прибежал: «Разрешите обратиться, товарищ подполковник?! Письмо от нашей Леси! Привет вам преогромный!» Сам аж пританцовывает от радости, кругом декабрь лютует, а в его жилах, похоже, весна журчит.
Пусть судьба им сопутствует! И Артуру. И Лесе. Пусть после войны едут на Кубань ли, в Белоруссию… Редко кто идет в военные по призванию, большинство — по необходимости.
Он, Табаков, с детства готовил себя в учителя. Особенно матери хотелось этого. Все солдатское она ненавидела тяжко, невытравимо. Зеленой девчушкой выдали ее за вернувшегося домой солдата. За двадцать лет царской службы научился он хорошо водку пить и лихо командовать. Почти ежедневно напивался, садился под портрет царя и с полной выкладкой гонял жену по горнице: «Ать-два! Ать-два! Левой! Левой!» Если не слушалась или падала в изнеможении — бил. И помер от белой горячки. Даже перед смертью, говорят, командовал: «Ать-два, левой, левой!..» В те черные юные годы никто ее не защитил от самодура, не поддержал, лишь смеялись причудам Петьки Табакова. И она невзлюбила сельчан, замкнулась. Только подросши, сын понял, почему мать не такая, как все: у нее ни одного крестника, никто никогда не приглашал в складчину на троицу или пасху, все одна, одна… Лишь к старому учителю из приходской школы относилась с доверием и уважением. Ну к тому вообще люду шло больше, чем к попу. Мать тянула жилы в работе, но сына гнала в школу: «Учись, Ваньча, учителем будешь!» Лицом потемнела, когда шестнадцатилетний пацан заявил, что завтра уходит в красные солдаты, справедливую жизнь у буржуев отнимать. Однако ничего не сказала. А утром, когда он еще спал, уехала на мельницу в соседнее село. Для него все приготовила: хлеб, сало, сапоги дегтем помазала, все-все… Больше он ее не видел, умерла от тифа, пока он буржуев бил. И воля ее и его не исполнилась: судьбе угодно было сделать Ивана Табакова военным…
Табаков глянул на часы: эге, четвертый час идет бой за станцию! Почувствовал, что основательно продрог на своем шатком поднебесье. Обернулся на скрип лестницы: догадливый адъютант нес ему парящую кружку чаю и ломоть хлеба с тонкими пятаками колбасы. Ах, спасибо, Орлов!
Немецкие минометы возле заводика, бившие по Улыбино, почему-то перенесли вдруг огонь на опушку, на лес. Одна мина шарахнула по верхушкам ближних сосен, стеклянно лопнул воздух, осыпался паленой хвоей и щепками. Запахло взрывчаткой и смолистой щепой. Табаков не ответил на озабоченный взгляд адъютанта, жадно дохлебывал чай, соображая, почему огонь перенесен сюда. Его резервы, КП нащупывают?
Обстрел леса так же внезапно прекратился, как и начался.
В пятый или десятый раз к трубке приглашал Реут:
— Станция взята? Топчетесь, Табаков, топчетесь! У ваших соседей аккуратнее получается…
Табаков не сердится на его тон: молодой, неопытный, подобным командирам всегда кажется, что их подчиненные действуют недостаточно решительно и смело.
Близились сумерки. Вот-вот навалятся, дружные, как внезапный туман от реки. А станция действительно все еще не взята.
— Я «Клен». «Калина», какие успехи? Прием…
В ответ — хриплый, будто жаждой схваченный голос Тобидзе:
— Подбросьте огоньку в район вокзала…
— Подбросим. — Поворот к адъютанту: — В штаб! Связаться с бронепоездом. Огоньку попросить.
Того будто ветром сдуло, лишь покачивалась длинная лестница, помня его прыжки через три-четыре ступеньки. А Табаков шарил биноклем, плечом прижимая трубку к уху:
— «Береза», жив? Как мальчишка?
— Жив! Мальчишку высадил… Здорово помог!
— Успехи?
— Веду дуэль. Нависли на корме две овчарки, за ляжки кусают. Мне б нашу «тридцатьчетверочку»!..
Чего захотел! И этих-то, слабомощных, кот наплакал. По номеру на башне бинокль нашел Воскобойникова. Прячась, он действительно вел дуэль с двумя немецкими танками. Вот задним ходом завалил плетень, подмял огромный куст черемухи и спрятался за кирпичным сараем. Табакову даже показалось, что услышал, как трещат плетень и куст, точно его собственные кости трещали. Кто-то рождал этот высокий плетень, долгими часами вплетая меж кольями прут за прутом, остукивая узор обушком. Кто-то копал ямку, сажал в нее слабенькую хворостинку, поливал, любовался первым белокипенным цветом, вдыхая его кружащий голову аромат… В один мах — ни плетня, ни черемухи. На своей земле воюем, поаккуратнее надо бы. А как — поаккуратнее? Какой силой, какой болью закроешь каждый родимый куст, каждое окошко, каждую душу человеческую? Отступали — рушили, жгли, наступление — то же самое. «Труд создал человека». Созидание родило созидателя! До коих пор ты, созидатель, будешь разрушать созидаемое тобой? Когда научишься в зародыше уничтожать гнусность, на которой взрастают алчность, ненависть к ближнему, паранойя властолюбия? Когда? Наверное, и впрямь лишь тогда, когда человечество изживет равнодушие. Равнодушие к чужим болям и радостям, к подлости и предательству, к несправедливостям и угнетению.