Стахей Силыч гремел хитрым замком на сундуке.
— Ну, благослови бог встать, а ляжем и сами!
Ахнуть можно было, взглянув на внутреннюю сторону крышки, такая она была заслуженная перед временем. Всю ее оклеили конфетными обертками таких расцветок и размеров, каких Айдар с Костей отродясь и во сне не видывали. Вероятно, налепляли их еще и бабушка и прабабушка Степаниды Ларионовны. Сундук был крепко набит одежинами, и из него старомодно дохнуло нафталином и лежалым сукном. Стахей Силыч долго ковырялся в нем и наконец извлек на свет божий свою драгоценность. С державной торжественностью уселся за шаткий столик напротив ребят и на левой распятой пятерне любовно взвесил тяжеленный фолиант с золотым потемневшим обрезом, а правой обласкал, огладил рельефную, прозеленевшей бронзы инкрустацию по углам и корешку переплета. Впалыми очами умерших эпох смотрели на завороженных хлопцев вдавленные в сафьяновую обложку буквы старых, непривычных начертаний. У Айдара даже острые скулы побледнели, заметнее стали темные редкие волоски над верхней губой и на подбородке.
Стахей Силыч, послюнявив палец, стал переворачивать лоснящиеся, желтоватые и ломкие от старости страницы, останавливался там, где целые абзацы были отчеркнуты синим, плохо очиненным карандашом. Хмыкал, приоткрывая под усами влажный рот:
— Они, цезари, веселые люди были. Нашей, казацкой породы! Выпить там, песняка взгаркнуть… А особливо баб любили, окаянные!
Водя обросшим ногтем по строчкам, он без спотычки, чуть ли не наизусть, читал наиболее непристойные моменты из жизни цезарей. Увлеченный чтением, он не видел, как мальчишески беспомощно пунцовели ребята.
Зато Степанида Ларионовна увидела и услышала, плавно, тишком обошла всех окольно, с железного штыря под главной иконой сняла ременную лестовку и, размахнувшись, со всей силой жиганула старика по горбу. Соколом взвился Стахей Силыч! А она его еще раз, еще в хлест-перехлест! Прытко изловчился он и перенял в воздухе лестовку, выкликнул высочайше:
— Что это тебе в башку-то плеснуло, карга защипанная?!
И пошло тут, понеслось вскачь да под гору, м-м!..
Но с парнями Стахей Силыч все же сторговался: отдаст книгу насовсем, ежели привезут ему хороший воз сухостоя. Вначале, правда, заломил два воза, мол, печь у меня, как паровоз, много жрет, а потом уступил.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Макс стоял перед крашеной оградкой, отделявшей его от чиновника за столом, мысленно вписывал лицо чиновника в еще не придуманную картину. Характерная внешность: маленькие, как проколы булавкой, зрачки, табачного цвета радужка вокруг них, вдавленный кривоватый нос (такие бывают у профессиональных боксеров), большая нижняя губа, засасывающая после каждой фразы тонкую верхнюю. На такой рыхлой, с сизоватым выворотом губе хорошо держался бы окурок сигареты, который придавал бы значительность всему выражению лица. Но чиновник, похоже, был ортодоксальным сторонником антиникотиновой кампании, на столе его не имелось даже пепельницы. Воспоминание о табаке вызвало в Максе непреодолимое желание хоть раз затянуться сигаретным дымом. Он проглотил слюну.
— Вот вам форменная бумага, потрудитесь ознакомиться с ней и принести нам все сведения…
Тремя пальцами сунул в руки Макса листок и уткнулся в какую-то папку, подчеркивая, что для него Макс больше не существует. Макс метнул взглядом по листку и едва не выругался вслух, хотя и раньше был наслышан о малых кругах предсвадебного ада. Прежде чем его брак с Хельгой Шмидт будет зарегистрирован, нужно было в бегах по инстанциям натереть ноги, как молодой заяц по снегу. Следовало побывать у врачей, чтобы они подтвердили арийское происхождение жениха и невесты, удостоверили их пригодность к браку и что у них отсутствуют наследственные болезни, способные повредить будущему потомству. Требовалось полицейское свидетельство о поведении сторон. Нужна была справка о том, что они не были судимы. Их политическую благонадежность должен удостоверить блоковый уполномоченный партии…
— Наши родители за полчаса умудрялись узаконить брак в ближайшей церкви, — пробурчал Макс, пряча бумагу во внутренний карман пальто и направляясь к выходу.
Чиновник вздернул голову, но ничего не сказал, только проводил посетителя тяжелым взглядом.
Утро было типично осенним, типично берлинским: под ногами хлюпало после ночного хилого дождика, над землей стлался туман. Это был белый и немного странный туман, он очень низко пластался по улицам, и над ним видны были только головы пешеходов, их влажные от водянистой пыли шляпы и шляпки. Воображение Макса тотчас сработало мрачно и жутковато: отрубленные головы плывут по вспененной белой реке. Казалось, где-то в начале улицы неутомимо делает свое дело гильотина, и головы проплывают, покачиваясь, мимо Макса, моргают, шевелят губами, зажимают в зубах трубки и сигареты, смеются. Какое-то жуткое видение на волнах тумана!..
Переходя Эльзесештрассе, Макс взглядом наткнулся на многоэтажный кирпичный дом, который мощным углом врезался в перекресток, как нос океанского лайнера, разваливая туман и пешеходов на два потока. Когда-то, не очень давно, жил в этом доме еврей Альтхоф, держал в нем большой универмаг, почитаемым человеком значился в Берлине… Где нынче Альтхоф? Не его ли голова проплывает мимо Макса, семитским носом втягивая сырой воздух?.. А в его доме — центральный комитет «гитлерюгенда».
Неподалеку от их дома в Кляйнвальде жила многодетная семья сапожника Герца, с его сыном Абрамом Макс дружил. Приехал Макс прошлым летом домой, чтобы с натуры писать реку для своего будущего «Победителя…», а Герцев в деревне уже не было. На его вопрос Ганс только рукой мотнул. Может, и голова старого Герца проплывает мимо? Страшно, право, очень страшно!
Вскоре он добрался до книжной лавки Шмидтов. Согбенному старцу в шляпе с отвислыми большими полями Хельга заворачивала новое издание книги Гитлера «Майн кампф». Макс озабоченно поежился: в квартире у него тоже пока нет этого программного произведения фюрера.
Когда покупатель ушел, Макс поцеловал Хельгу в щеку, попросил и для него завернуть книгу с серебряным мечом на темно-коричневой коленкоровой обложке. Хельга не удивилась его просьбе. Она не удивилась и не огорчилась и его рассказу о том, какие формальности предстоят им для того, чтобы зарегистрировать брак.
— Я это знаю, Макс, — улыбнулась она, легким касанием руки поправляя пружины волос. — Чего ж здесь плохого? — И смотрела на него своими светлыми, чуть подсиненными глазами так, словно осуждала его недомыслие. — О нас же, Макс, заботятся!
Макс облокотился на прилавок, смотрел на Хельгу. Хотелось бы знать, как воспримет его женитьбу Ганс. Малоразговорчивый, тугодумный брат вряд ли одобрит столь скоропалительное решение своего пестунка, скажет: это не по-нашему! Действительно, поступает Макс не по-кляйнвальдски. Тамошний крестьянин вначале скапливает деньги для расчета с банком за купленные плуг или сеялку, обзаводится крепким хозяйством, добротной обстановкой в доме, которую можно продать для поправки дел. В это время он живет впроголодь, ходит в обносках. А потому и женится он годам к тридцати, а то и к сорока. Конечно, Макс может возразить: ты-то, Ганс, тоже не старцем женился! Но Ганс — великая душа: он исполнил обет, данный умиравшему фронтовому другу, Ганс не смел ждать, покуда от голодухи умрет и сестра друга.
Знает ли Ганс, как перевернулась жизнь младшего брата? Узнает! И против женитьбы не станет возражать. Хельга ему понравится. Не то что его некрасивая, замордованная крестьянской работой Герта. Он, если женщина произведет на него впечатление, долго обходит взглядом жену, чтобы не прочла она в его больших голубых глазах затаенной неудовлетворенности. Двадцать лет он греется у холодной печки и потому оттаивает при самом малом тепле, забывая свое философское изречение: красота нужна артистам да господам… Оттаивает, но тут же, словно спохватившись, начинает бормотать себе под нос мудрости вроде таких: «Топор потерян — и топорища не надо», «С погляденья сыт не будешь!..» Ганс вдруг берется за любую подвернувшуюся работу и делает ее до седьмого пота, после этого возвращается в дом и неуклюже, с робкой лаской гладит Гертину костлявую спину, заставляя серое лицо жены вспыхивать неярким огнем далекой, замученной, заезженной нуждой и горестями молодости.
Хельга не познает всего того, что познала Гертруда, Макс обеспечит ей хорошую жизнь.
— Хельга…
Повлажневшими глазами смотрел он на свою невесту и не стеснялся вспыхнувшей в нем сентиментальной нежности. Она заметила блеск его глаз, поняла, что в душе Макса происходит нечто очень значительное, быстро юркнула из-за прилавка и, не дичась присутствия двух молодых людей, глядевших более на нее, чем на выставленные новые открытки, прильнула всем телом к нему.
— Что, милый?
— Я люблю тебя…
Парни услышали его слова и глумливо, по-лошадиному фыркнули. Макса покоробило. Он легонько отстранил Хельгу и, скрутив кулаки, шагнул к парням. Хельга кошкой скользнула между ними.
— Макс, ты же не уличный хулиган… И они всегда покупают у нас открытки и бумагу…
Довод был внушительный. Макс отвернулся от них и, чтобы успокоить себя, стал считать прохожих за окном. «Все-таки мы, черт возьми, до мозга костей немцы! — страдая от неутоленного самолюбия, думал он и все сбивался со счета. — Очень мы расчетливы, очень предусмотрительны. Вместо того чтобы набить этим пошлякам морды, мы улыбаемся им и льстим: они ведь клиенты, на двадцать пфеннигов покупок сделают! — Кипя и злясь, углублялся, проводил параллели. — Папаше Шмидту перепал этот магазинчик, а потом и ресторан, папаша счастлив, славословит фюрера и партию. Мне перепали крохи с того же стола, я тоже теперь преданнейший человек империи, хотя незадолго до этого мыслил почти как фрау Кольвиц… Видимо, все это у нас в крови, в наших национальных особенностях. — И подытожил иронически: — Эти особенности я должен буду подтвердить завтра у врача…»