Медноголового Артура веселило нерушимо-каменное величие Ортлиба. Он смешливо оскалил зубы и — к Максу:
— На его пузе хоть рожь молоти цепами!
Рядом засмеялись, но поторопились отойти от Артура: не нажить бы беды.
Господин Ортлиб не понял причины смеха, но опустил взор вниз, на односельчан: то был не стадион Нюрнберга, то не шеренги штурмовиков и эсэсовцев. Перед ним толпились, громко переговаривались, шутили, чокались кружками простые смертные, которые и в землю-то лягут, так и не хлебнув того счастья, что в два рта глотал он с уезжающим сегодня Штаммом…
Ортлиб опрокинул кружку и, не глядя, передал ее в чьи-то услужливые руки. Рукавом замшевой, на молниях, куртки вытер рот. Ну что ж, пусть так! Пусть земляки его смертны, богомольны, но ведь они, как и он, Ортлиб, бесконечно верны фюреру и великой Германии.
Дождавшись, пока Штамм откатит в сторону опустевший бочонок, Ортлиб торжественно, врастяжку раскатил над головами, над улицей:
— Земляки!
Макс, отглатывая пиво, следил за Ортлибом с иронией, как следят за подвыпившим, но в общем-то неплохим парнем. Заметил, однако, что стоило Ортлибу произнести одно это слово — и кляйнвальдцы разом смолкли, обратились к нему, к его двуколке с пританцовывающим, в мушках по серой лоснящейся шерсти жеребцом.
— Рвотный порошок! — прокомментировал Артур вполголоса, теребя золотые кудри своих малышей и пряча под жесткими толстыми ресницами злую усмешку.
— Земляки! — повторил Ортлиб, не поднимаясь с мягкого сиденья, вскидывая толстую сильную руку. — Земляки! Мы провожаем нашего дорогого Штамма, заслуженного члена нашей национал-социалистской партии. Мы провожаем его на новые земли рейха как нашего полномочного представителя, носителя настоящего немецкого духа и порядка…
Артур — вполголоса Максу:
— Его жернова не обрастают мхом: если не болтает, так жрет…
Макс сделал вид, что не слышит реплики. Возле Артура как возле огня: того и гляди, обожжешься, а то и сгоришь вместе с ним. Как видно, Артур по-прежнему верил в порядочность бывшего односельчанина. Пускай верит, но теперь Макс предпочитал усердно вслушиваться в речь Ортлиба: тот ведь удостоверил преданность Макса фюреру и отечеству, поспособствовал кое в чем и Гансу.
— Фюрер, земляки, только фюрер все нам даст! Вы помните, земляки, фюрер говорил: каждый горожанин будет иметь хорошую квартиру и автомобиль, каждый крестьянин будет иметь трактор и большой участок земли. Пожалуйста! — Ортлиб выбросил руку в сторону Штамма, прислонившегося к резному столбу ворот. — Наш дорогой Штамм все это уже имеет. И вы все будете иметь! Будете! Так заявляет фюрер! Ибо только немец обладает правом властвовать и повелевать… Враги нас унизили, отняли оружие, хотели втоптать в пепел, но мы, — Ортлиб потрясал над головой кулаком, большим, мясистым, — мы воспряли, мы, немцы, возродились, как сказочная птица пфеннигс из пепла!..
Макс быстро наклонил голову, чтобы скрыть ухмылку. Видно, когда-то читал или слышал местный фюрер о мифической птице, да малость запамятовал, как она зовется. Но все вокруг молчали, полагая, что так и надо — пфеннигс. Вероятно, и Хельга так считала, восторженно глядя на сидящего, как на троне, Ортлиба.
Вконец распалясь, он вспрыгнул на ноги и, метнув руку в нацистском приветствии, с такой силой гаркнул «Хайль Гитлер!», что жеребец сначала вбок прянул, потом рванул вперед. Ортлиб не устоял и кувырнулся на землю, как мешок с овсом. Кто-то неосторожно хохотнул, Герта и еще кто-то из женщин отчаянно вскрикнули. Но Ортлиб как ни в чем не бывало поднялся, отряхнулся от пыли и, скрывая боль от ушиба, улыбнулся. Подошел к Штамму.
— Всех благ, дорогой, всех благ! — похлопал по сухим лопаткам друга.
— Спасибо, спасибо! И тебе всех благ, всех благ! — расчувствовался Штамм. — Приезжай в гости. Как говорят, дорогой да редкий гость — никогда не в тягость… Приезжай!
— Благодарю, дружище. Будь здоров, мы еще пригодимся отечеству!
Ортлиб хлестнул жеребца бичом, и тот галопом рванул с места. Следом, вытесняясь из толпы, тронулись и некоторые односельчане. Заторопился и Штамм:
— Спасибо, земляки, что пришли, всего вам!.. И я буду трогаться — путь далек…
Рысцой вбежал во двор, запруженный телегами и скотом, взобрался на клеенчатое сиденье маленького черного «Геркулеса», тихо и редко тахкавшего своим единственным поршнем. С трактора окинул взглядом поредевшую толпу у ворот, медленно провел глазами по надворью, по дому и сараям. Видно, стиснуло сердце перед расставанием с родным гнездом.
Он включил скорость. Тракторишко зататакал громче, отрывистее, кинул в воздух черный дымный ком и покатил за собой большущий рыдван с домашним скарбом, нагруженным до самых небес и перехлестнутым веревками так и этак. К прибитой поперек задка слеге были привязаны четыре белопахие коровы. Их черные спины качнулись, как широкие лавки, тронулись за рыдваном. Следом выехала на паре лошадей жена Штамма. В правой держала вожжи, а левой обирала волосы с дряблого лица. Кивала, улыбалась, шептала мокрыми рыхлыми губами:
— Тоска, тоска… не могу из своих стен ехать…
На ее бричке стояли клетки с курами, с выводком поросят, на привязи шли сзади, пугливо упираясь, телята и телка-полуторница.
Замыкал обоз тринадцатилетний Отто. Он правил одноконкой, в которой астматически хоркали две жирные свиньи. Парнишка не скрывал своего счастья. О, его манила неведомая далекая земля! Дом, где родился, Кляйнвальд, где рос, Отто больше не интересовали… Трогаясь, он уронил кнут, пришлось соскочить на землю. Заворачивая за угол, отец увидел, что он замешкался.
— Эй, Отто! Не отставай: последнего собаки рвут!..
Основательно, навсегда, навечно уезжали Штаммы на новые земли германского рейха.
— Скоро Ортлибы должны прийти… Обещал, — сказал Ганс.
Они пришли — старый партиец умел держать слово. По случаю таких редких для Рихтеров гостей в чистой половине дома был накрыт круглый семейный стол с откидными крыльями. В чистой половине небогатые крестьяне, как правило, не живут. В ней стоит под чехлами дорогая мебель, дух тут нежилой, здесь прохладно даже в летнюю жару. Малому ребенку известно, что эта мебель держится как ценность, ее можно продать на случай неурожая или падежа скотины, чтобы рассчитаться с банком.
Женщины постарались. На столе истекал жиром «фальшивый заяц» — рулет с мясом, напоминающий по форме тушку зайца. Розовыми тончайшими ломтями лежала ветчина; заманчив холодец из свиных ушей и хвостиков; нежный румянец лежит на яблочном пудинге. А посреди — бутылки пива, можжевеловая водка.
Ортлиб сел во главе стола, плотно притиснулся к столешнице широкой выпуклой грудью. Оглядел изучающим взглядом питье и яства, оценил: всего полно — вилку положить негде. И вдруг вместе с креслом отъехал от стола, решительно встал. У Герты выпал из руки нож — она собиралась разрезать «фальшивого зайца». Ганс осторожно опустил на столешницу бутылку с можжевеловой, не успев ее раскупорить. Макс и Хельга обменялись быстрыми взглядами.
В чем дело? Ортлиб — что тигр в зоопарке. Тигр получает пищу из рук человека, но не допускает с собой фамильярного «ты». Может, Рихтеры перешагнули грань?.. Суди да ряди, а господин Ортлиб решительно встал и властно спросил:
— Где у вас можно руки сполоснуть?
Черт знает как сложна и в то же время элементарно ничтожна жизнь человеческая! Только что ты был низвергнут в пропасть резким движением бровей и жестом бывшего унтер-офицера, с тебя его взгляд даже одежду и шкуру совлек, а вот сейчас ты с ним уже чокаешься, ты ему уже чуть ли не ровня, и свет белый уж не застит никакая тень, и на лице твоем написано ликование ящерицы, потерявшей хвост, но спасшей жизнь…
Конечно же беседа вначале не задавалась, хотя страшащую пустоту пауз Ганс и старался заполнять шнапсом и пивом, а Герта — закусками и неуклюжим красноречием. В эти проклятые минуты казалось, что и еда и питье проваливались мимо ортлибовских желудков: гроссбауэр и его супруга-синичка наглухо вдруг затворялись, были сдержанными, словно присутствовали на приеме у японского императора, где, как слышно, уши нужно востро держать.
Рихтеры, опять же, могли только догадываться о причинах такого душевного настроя высоких гостей. Макс сидел с таким видом, словно у него нестерпимо жали ботинки. Свободнее всех держалась Хельга. Она чувствовала себя если не выше, то равной с Ортлибами и потому вольготней себя вела. Ее веселила манера фрау Ортлиб надолго закрывать свои цепкие глазки, тогда казалось, что в глазных впадинах покоились два пестрых яичка — настолько веснушчаты были ее веки. Прожевав очередной кусочек и отглотнув пива, фрау Ортлиб закрывала глаза и сдержанно, постно вздыхала.
— Мы присутствуем при вынужденном восстановлении равенства! — с улыбкой шепнула Хельга Максу.
И у Макса отлегло от души, он тоже понял состояние гостей. Молодец Хельга, умница! Он попросил извинения и вышел из комнаты. Через минуту вернулся с бутылкой французского коньяка, прихваченного на всякий случай из Берлина.
На Ортлиба будто живой водой плеснули. С ловкостью лавочника он покрутил бутылку в руках.
— «Наполеон»?! Потрясающе! — И с задушевностью, на какую способны только такие, как он, польстил: — Пра-Рихтер забирал в плен одного Наполеона, а праправнук пленил и привез другого! Интеллигентом стал наш дорогой Макс, обыкновенный шнапс ему уже не по ноздре! Молодец, браво, так и нужно: знайте кляйнвальдцев! А скажи, Макс, как выглядел фюрер, когда говорил о твоих картинах? Ведь ему они по душе пришлись. Твой «Победитель на Великой реке» просто замечателен, я тогда еще говорил, когда ты только рисовал…
— Да, вы были правы, господин Ортлиб, — наклоном головы Макс то ли подтвердил сказанное Ортлибом, то ли прятал улыбку (Ортлиб даже не видел того полотна).
Тем не менее кляйнвальдский фюрер развивал свою мысль:
— С такими солдатами, как на твоей картине, с такими матерями, как на твоей второй картине, мы будем всегда непобедимыми… Благодарю, дорогой Макс! — Он с благоговением принял наполненную рюмку и, произнеся «Прозит», с торжественной неторопливостью наклонил ее в широко открытый рот. Зажмурившись, проглотил и, сомкнув губы, вслушивался, как коньяк шел, разливаясь по внутренностям. Потом громко чмокнул и облизал губы: — Славно! Сразу в голове заходило. Хороший немец не любит французов, но с удовольствием пьет их вино. Помню, рюмочку «Наполеона» мне преподнес однажды сам Гиммлер. О, тогда мы еще только начинали! А давно ли мы начинали, Ганс?! — обратился он вдруг к смутившемуся хозяину с беззастенчивостью окосевшего унтера. — Давно ли начинали! А сейчас! — Он ткнул вилкой в квадрат