На порог правления вышел председатель колхоза Ковров. Сероглазый, курносый, порхнул веселым взглядом по утихшей площадюшке, удовлетворенно ссунул мерлушковую шапку на затылок.
— Товарищи женщины! Прошу внимания! Трещите вы все разом, как пулемет «максим» без единой из его сорока двух поломок. Вот так, спасибо! Гляжу на всех вас, родные излученцы, и думаю: да разве с такой силой не обеспечим мы стопудовый урожай! Вырастим, сдержим слово, данное товарищу Сталину! Правильно я говорю?
Одобрительный гул качнулся к стенам правления, к белозубому Коврову. Знали излученцы: не громыхнет их Ковров пустым словом, не скраснобайствует. Семь лет одними улицами ходили, одними думами жили, разглядели и вызнали двадцатипятитысячника Коврова до самого донышка, вызнали и полюбили.
Председатель снял шапку, махнул ею:
— Так по коням же, товарищи!
И впрыгнул в ближние розвальни. Вслед за ним попадали на сено парни, гикнули на лошадь, вынеслись из заворочавшейся, заторопившейся толпы односельчан. Эти тоже стали рассаживаться по саням всяк на свой вкус: школьники к школьникам, старики к старикам, парни к девкам. К саням Григория, Шапелича подгреб Стахей Силыч. Увидев его, сюда же завернул Устим Горобец, чем, по догадке Кости, сильно раздосадовал Айдара: Танька сейчас же ушла к одноклассникам, облепившим соседние розвальни. Ушла важевато, с достоинством, похрумывая валеночками по снегу. Серо-дымчатая большая шаль из козьего пуха укрывала девчонкины плечи, широким углом спадая по спине. Айдар смотрел вслед так пристально, что Костя хмыкнул:
— Зубчики на кайме считаешь? Пятнадцать, я сосчитал. Правда, красивая шаль? — Поскольку Айдар не нашел обязательным отвечать на глупости, Костя переключился на Стахея Силыча: — Дядь Стахей, ты чего же это не на велосипеде?
— У тебя забыл спросить, каржонок желтоклювый!
— Зря не спросил.
Оскорбленный Костя отвернулся: не знал старый хрыч, что ему, Косте, не каких-нибудь двенадцать или тринадцать, а уж четырнадцатый вчера пошел. Дядька Устим щерит зубы под усищами:
— А говорилы, шо ты, Стахей, отказался ехать на ударник, га?
— Знамо дело, отказался! Я что, колхозник разве, мне какой навар от вашего ударника?
— А поехав же, га?
— Ларионовна!.. Зря, что ль, говорят: где черт сам не справится, туда бабу пошлет. Я тебе, сказываю ей, пимы подошью, у меня, сказываю, сеть-четверик не довязана, а ты на снегозадержание впрягаешь! На бабу ай угодишь?! У нее сто хотеньев на дню.
— И лопату она тебе дала, чи ты сам взяв? — допытывался Устим.
— Сам. Без струменту и вошь не убьешь. — И, чтобы от Устима не последовало других никчемных вопросов, Стахей Силыч обратил свое внимание к Григорию: — Айда-ка, айда, подневоливай, погоняй своих маштаков! Вишь, как отстали…
На малое время все замолчали. Фыркали заиндевелые лошади, похрустывал под копытами навощенный полозьями снег. На дорожных раскатах сани бросало то в одну сторону, то в другую, дружно ссовывались и звякали лопаты, мужчины цапались за санные боковины, чтобы не упасть. Сергей обхватывал и прижимал к себе единственную в санях женщину.
— Смотри, не утеряйся, Настуся…
Костя прятал за овчинным воротником ухмылку. Он-то понимал, что такие остережения — просто лишняя причина обнять Настю. Из-за воротника прищуром погуливал по степи. Неохватна степь для взора, конца-краю нет. Вся бела, вся в морозных утренних искрах, без прищурки и не посмотришь — глаза режет. Увидел стайку куропаток, упорхнувших от старого остожья. На нем тут же вспыхнул желтый флажок: привстав на лапках, вслед куропаткам огорченно смотрел молодой корсак. Неведомо откуда пролетела ворона, каркнула в ледяном воздухе, будто расколола его. Села далеко сзади на дорогу, затрушенную сеном и соломой, боком подскакнула к свежему конскому котяху.
Догнали передних. В ближних розвальнях сплошняком сидели женщины, оглядывались, что-то кричали, смеялись. Стахей Силыч крутнул ус, не поленившись вынуть руку из варежки:
— Эко сияют, обливные горшки с простоквашей! Некому их поссуливать в снег, ведемок…
Там запели. Казак навострил ухо, сдвинув шапку. Потеплел, расчувствовался:
— «Уралку» поют, язви их в сердце!
Волновала, колыхала душу Каршина старинная песня. Пели ее, как и положено, не на полный голос, с задумчивой протяжностью. Хороша она где-нибудь на берегу Урала, в тихий-тихий летний вечер. Именно на берегу и именно в такой вечер слышал ее однажды Костя, пала она на его мальчишескую душу теплым дождем, и поэтому (исключительный случай!) не осуждал он сейчас Стахея Силыча, вместе с ним ловил чуть слышные распевные слова. Не удержался, за Каршиным стал легонько, почти шепотом подпевать:
Кто вечернею порою
За водой спешит к реке,
С распущенною косою,
С коромыслом на руке?
Мягко, без нажима вошел в их голоса и баритон Сергея. Вторил, улыбался и смотрел Сергей на свою Настю.
Ясно вижу взор уралки,
Брови лоснятся дугой,
По груди неугомонной
Кудри стелются волной…
Допели до конца и будто роднее стали друг другу, будто хорошего «фамильного» чаю вместе попили. Стахей Силыч мотнул головой, крякнул:
— Прошла младость, прокатилась, печаль-старость навалилась! Мы, бывало, в первую империалистическую, когда с германцем воевали, сидим в окопах, загрустим, Урал вспомним… Ну и, само собой, запоем. «Уралку», само собой… У нас, на Яике, все ведь песни хороши, кою ни возьми. Ну хоша бы эта:
Круты бережки, низки долушки
У нашего преславного Яикушки…
Ладом-то я не знаю эту песню, а за людями скажу. Ей, этой песне, годов-годов!.. Совсем от казачества отстаем: рыбу не ловим — запрет, каймаков[6] не ставим — сепараторы…
— Стахей, а хочешь, я ще одну песню тебе обскажу? Только я спивать не можу ее, я своими словами…
Каршин из-под седой брови недоверчиво нацелился в Устима Горобца:
— Об чем твоя песня?
— Як о чем! О вас, казачишках, як вы из белужьей икры вылупились, як осетров баграми таскали да пластали…
Стахей Силыч угадывал подвох и потому отмахнулся: хохлы казачьих песен не знают! Но остальные навалились с просьбами: спой, дядька Устим, расскажи, дядька Устим! И он раскурил очередную самокрутку, пыхнул дымом в сторону Каршина.
— С германской войны шел солдат домой. Шел через Излучный. Зашел к уральскому бородачу передохнуть. Бородач со снохой пельмени едят, а солдат на крыльце табак курит, животом скучае. «Солдат, а ты нашего Стахея, часом, не встречал на войне?» — «Как же, — отвечает тот, — обязательно!» — «Как он там, а?» — «Геройский казак! Ужасно, скажу вам, геройский…» — «Ты, солдат, садись к столу! Паша, наложи ему пельменев… Расскажи-ка, солдат, расскажи о Стахеюшке, как он там геройство объявил». — «А вот так». Солдат ложкой работае, як казак веслом: пельмени у него швыдко в рот летят. Сам побаску не забывает: «Храбрость, отец, проверяли. Хто усидит верхом на стволе пушки во время выстрела — тот герой. Один сел, выстрелили — свалився!.. Другой — тоже. Тогда Стахей ваш взобрался… Бабахнули — сидит…» — «И будет сидеть! — ликует папаня. — Пашенька, налей солдату чарку!» Выпил солдат, утерся рукавом, опять привалывся к столу. Далее балакае: «Зарядили пушку, еще раз бабахнули. А Стахей сидит!..» — «И будет сидеть! Потому как — казак! Налей солдату еще, Пашшшенька!» Служивый уже и наевся, и напывся. От стола отпихнулся, на дверь поглядае. А отец Стахея — до него: как, слышь, далее-то было? «Настоящий, — говорит тот с отрыжкою, — настоящий ваш Стахей казак, чистых кровей казак. Стали его снимать со ствола — снять не могут: штаны прилипли…»
В санях долго смеялись. Даже Стахей Силыч смеялся — умел ценить шутку. Но жарче всех радовался сам Устим, из его распятого рта, из-под чернющих усов выталкивались клубки пара и придушенное: «Й-хиа… й-хиа… й-хиа…»
— Я трохи не вмер, як рассказалы мени такое про нашего Стахея! — успокаивался Устим, утирая слезы и любовно поглядывая на Каршина. — Они ж все, казаки, выродились не из грозовой тучи, а из навозной кучи…
Стахей Силыч подкрутил усы, стрельнул глазом на Настю, привалившуюся к плечу Сергея: она даже не улыбалась. Или продрогла и ей не до смеха, или в коем-то ином царстве-государстве мыслями бродит? Удавил в груди завистливый вздох: эх, хороша лебедушка!
Вспомнил об Устиме.
— Что его слушать?! Наврет всегда — конца нет. Лишь бы грох-смех поднять. Мастер рикошеты строить, охальничать, стало быть… Ну хоша, конечно, если шутку не шутить, то и в люди не ходить… Только я вот правду баить буду. Про то, как в четырнадцатом годе Устимушка казаком чуть не стал…
— Стахей!
Кое-кто начал улыбаться.
Сколько помнили излученцы Стахея Каршина и Устима Горобца, столько и знали: Стахей и Устим — вечные, непримиримые и влюбленные друг в друга враги. Медом их не корми, только дай поизгаляться одному над другим. Немыслимо было даже представить, чтобы какое-то застолье, какая-то компания обошлись без них, без их перепалок, без их песен. Хороши они были каждый на свой манер, а уж если оказывались вместе, то им и цены, как говорят, не сложить.
Такими знали Стахея и Устима люди. Но лежала меж ними кровавая тайна, которую они старательно оберегали от чужих глаз и ушей.
В 1919-м, когда белоказаки атамана Толстого и алашордынские националисты восемьдесят дней душили осадой красный Уральск, в тылу у них стали активно действовать партизанские отряды из левобережных поселков, где жили преимущественно переселенцы с Украины. Карателям никак не удавалось их выследить и разгромить, и они вымещали злобу на всяком, кто попадал под руку.
Окружили однажды белоказаки и село Долинное, что в шестидесяти верстах от Уральска. Окружили и давай шарить по домам и дворам, выискивая мужчин. Штыками и прикладами согнали к площади сорок семь человек, были тут не только крепкие мужики, но и старики, подростки.