А под боком бился, выворачиваясь, мощный клубок мышц. Василий Васильич едва удерживал волка. Наконец тем же арканом скрутил ему лапы.
— Ну вот и все!
Он поднялся и почувствовал, как дрожали и подгибались собственные ноги, словно под коленки кто-то сильно ударил ребром ладони. Опустился прямо в снег напротив волка. Тот, поняв свое бессилие, перестал дергаться, лишь мелко-мелко дрожал его мех возле левой лопатки. Василий Васильич вынул из-за пазухи овчинную рукавицу, вытер ею мокрое лицо. Отломил кусочек снега, кинул в рот. Сосал и смотрел в волчьи глаза. Глаза в глаза. Ни один из девяти пойманных Василием Васильичем зверей не смотрел на него так пристально, так немигающе и зло, как этот. Прежние жмурились, отводили свои желтые гляделки, точь-в-точь как провинившаяся дворняжка. А этот — нет!
Минут через десять Осокин шел по целине, проваливаясь в снегу. Под уздцы вел прядающего, приседающего от страха жеребца. Поперек седла висел волк. Налившиеся кровью глаза его уставились в заснеженную степь.
Подбежали люди, окружили, касаясь волка кто рукой, кто череном лопаты, удивляясь матерости зверя, по телу которого пробегали длинные судороги.
— Ый, настоящий ты, своячок, казак! Молодца, хвалю! — Стахей Силыч, переводя дыхание, льстил, чтобы хоть чуток погреться возле чужой удали.
— А вам не приходилось тренить, Стахей Силыч?
Очень некстати проявил интерес председатель Ковров. С ответом опередил Устим Горобец:
— Тю, найшлы у кого спросыть! Он же не казак, а выказак! Таких дюжину за одного хохла дают. Такому ж дай яйцо да еще и облупленное, бо не возьмет…
Против ожидания, Стахей Силыч не вспылил, как обычно, не озлобился. Как-то очень грустно вздохнул, ни на кого не глядя.
— Был яр, а теперь земля, Устимушка! Ничего не попишешь…
Дескать, был молод и силен, а теперь стар и маломощен, и над этим не след смеяться, ибо и сам ты ничуть не крепче. Погладил волчий загривок с колючими остьями седой щетины, поцокал восхищенно языком. А краем уха услышал-таки побранку своей Ларионовны: «Изжил век ни в чести, ни в радости!» Принял это не на волка, а, как всегда водилось, на себя, и таким семиэтажным взглядом покрыл старуху, что у другой душа бы в пятки провалилась, а Степанида Ларионовна даже глазом не смигнула — храбрая была женщина.
Стахей Силыч отвернулся, вроде как тут же забыл о ней. Снова ласково погладил зверя и, наморщив лоб, как голенище сапога, кротко попросил:
— Василия, уступи мне этот каскыра на воротник Ларионовне. Живого. Сразу окочурится от страха.
— Ларионовна?
— Зачем, волк!
Вокруг засмеялись. А по телу волка вновь пробежали длинные судороги.
Направились к полю, к саням.
— Никак не пойму, бабы, за-ради чего Василич так рискует? — Женский озабоченный голос сзади, кажется, в третий раз спрашивал одно и то же. — За-ради какой корысти? Взял да ушиб его сразу, а то рискует, живьем пленит…
Действительно, «за-ради чего»? Бахвальством полон Василий Васильич? Полон честолюбивой удали? Нет? Ну а «за-ради чего» же тогда он рискует?
А «за-ради» других! Да-да, «за-ради» Колек, Петек, Ванек, Санек. Хочет, чтоб они подражали, чтоб казачий молодняк не шкуру в волке ценил, а смелого противника, с которым лишь смелый и потягаться может, без ружья и капкана. Вот у Устима Горобца сын проворный, неробкий парень, теперь вот и действительную отслужил, а только на третий раз решился прыгнуть с коня на кувыркнувшегося волка. И то не совсем удачно: зверь успел прокусить ему руку. Зато в четвертый раз не допустит такой оплошности…
У взрослых зажигаются завистью и отвагой глаза, когда Василий Васильич привозит в поселок живого волка, а уж о мальчишках и говорить не приходится: на целую зиму хватает у них жарких споров о том, как ловчее струнить зверя. И некоторые начинают вострить свою сноровку на собственных и соседских дворняжках. Заберется такой «ухарь-охотник» на плетень или сарай и сигает с него на ничего не подозревающую собаку, хватает за уши, сует палку поперек пасти, обматывает веревкой. Струнит! Потом матери, ругаясь на весь поселок, ведут искусанных укротителей в амбулаторию.
Ругаются они и летом, эти непонятливые мамани. Потому что Василий Васильич ныряет в старицу с самого крутого яра. С него, с того яра, смотреть-то вниз — дух захватывает, а он, Васильич, ныряет себе с разгону и без разгону. Копьем входит в воду, почти без всплеска, а выныривает у другого берега, считай, полста маховых саженей проходит под водой. Ну за ним, само собой, ребятня. Никого не зовет Осокин, никого не неволит, пацаны сами увязываются. Сначала ногами вниз пробуют прыгать, потом — головой. У одних сразу получается, а другие еще в воздухе помирают от страха и перекувыркиваются. В таком случае резнется хлопец об воду животом или задом и тогда несколько дней очухивается, вводя родительницу в благородную ярость против шалого совратителя Осокина, который на все отмалчивается, только знай усмехается… Ну чисто мальчишка!
А ничего, пусть учатся пацаны брать зверя голой рукой, пусть не боятся высоты и воды, настоящими мужчинами растут. Сильным и смелым хотел он вырастить и Костю. И потому в следующую зиму возьмет его с собой на волчью охоту.
Оглянулся, полюбовался сыном.
Костя никого не видел и не слышал. Несколько минут назад, заперев дыхание, он смотрел на волка. А сейчас, облеченный отцовским доверием, вел под уздцы коня с волком через седло. Он уже представлял, как через год, ну, на крайний случай, через два года сам тренит волка и повезет вот так через поселок. Весь Излучный выбежит встречать, а он, Костя, будет так же, как отец, устало шагать в высоких красивых чесанках, так же у него будет мотаться на темляке тяжелая камча, а лицо Костино будет выражать самое незамутимое равнодушие, потому что ловля живых волков станет для него самым обычным делом. Только бы скорей исполнилось четырнадцать лет!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Каникулы! Спать бы да спать в это благодатное времечко, а потом, не вылезая из постели, подгрести под грудь подушку и читать новую книгу, читать до звона в голове. Тем более что сегодня как раз воскресенье, и папанька дома, позаботится о порядке в скотиньем базу. Но мать, встав затапливать печь, разбудила: «Вы же собирались в лес ехать. Вставай, если так…»
Ну да, конечно, правда собирались. Айдар сказал: «Наточи пилу!» Это хорошо сказать — наточи! А попробуй, если она одна на целый окраек поселка. Пил в Излучном, возможно, чуть больше, чем велосипедов или патефонов, но все равно мало. Потому пила Осокиных, словно блудливая животина, более по чужим дворам шлялась, чем дома жила. То один попросит, дай дрова попилить, то второй, то третий. Как пройдет по кругу — не зубья, а круглые карасики остаются, хоть верхом на ней до Уральска скачи, не обрежешься. А Костя — точи. Не только точи, но сначала еще и зубья разведи, в меру, чтоб инструмент не заедало в дереве. А на это тоже и время, и умение нужно иметь. Вот и вчера пила отыскалась аж у Горобцовых, тупая-претупая. Маманя потчевала приехавшего из МТС отца блинами да чаями после бани, вела с ним разные интересные разговоры про снегозадержание, про ремонт техники да про курсы трактористок, а Костя весь вечер был прикован к пиле. До сих пор от напильника ладони горели. Наточил, так теперь еще и вставай чуть свет. Каторга, а не жизнь. Ну ладно, на что не пойдешь ради дружбы. Да и книга о цезарях, если говорить правду, очень привлекает. Ломались они с Айдаром для порядка, чтобы сбить цену, а ушли от Стахея Силыча — радовались, Айдар даже улыбнулся мечтательно, первый раз после смерти бабушки улыбнулся. Она у него на прошлой неделе скончалась. А калиевский Рябчик еще до того три дня не вылезал из конуры и скулил, будто ему ноги отдавили.
Костя сунул в торбочку кус свиного сала и краюху хлеба, в сенцах взял дрожащую и звонкую, как гитара, пилу и направился к избе Калиевых.
Дни пошли на прибыль, но прибавляло всего на воробьиный шаг. По летнему времени солнце в дерево вышиной стояло бы, а сейчас над поселком еще дремала предрассветная немота. Луна, как пловец голым плечом, расталкивала облачную рябь, ярко освещала улицы. Редкие печные дымки маячили там и сям, иногда с посвистом наскакивал ветер и будто шашкой сносил эти ленивые дымы, оголяя черные обрубки труб, а белесая дымина испуганно и торопливо сучилась низом, по надворьям, по-за спинами изб. А со льда старицы — тюк, тюк! После паузы — тюк, тюк, тюк!.. Ага, это Стахей Силыч вышел с пешней и проволочным саком к прорубям, скоро скотину погонят поить. Зимой бакенщику — безделья куча, он и идет в колхоз бить да чистить проруби.
У Калиевых в задней комнате красновато горел огонь. Костя вошел во двор, заглянул в оконце — ничего не увидел за крепко замороженным стеклом. Можно бы прямо войти в избу, но Косте не хотелось, он, как маленький, до сих пор боялся покойников. А нужно было прошмыгнуть через темные-претемные сенцы, в которых, чудилось, обязательно столкнешься с умершей бабушкой и она, беззубо шепелявя, скажет со смешком: «Аманба, мен бала, аманба, Костя-жян!» («Здравствуй, мой мальчик, здравствуй, милый Костя!») Да еще и за руку возьмет. Не верил Костя ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а вот покойников боялся как последний чудак. И ничем не мог побороть в себе этого страха.
Согнутым пальцем тукнул в оконце. С той стороны приник силуэт головы, мотнулась тень руки: «Входи!» Костя поставил постанывающую пилу к стенке и пролетел через сени стрижом, за которым гонится ястреб. В избе, унимая колотящееся сердце, забыл даже поздороваться с тетей Нюрой, разжигавшей кизяки в печи, и с Айдаром, тот сидел на лавке возле стены, обувался.
Неторопливо ожидая его, Костя отметил для себя, что в мазанке Калиевых на одного человека стало меньше, а теснота и духота от тесноты остались прежними. Ох и семьища же у них — цыганский табор! Дышать станет легче, когда тетя Нюра разожжет огонь, печь сменит застоялый ночной воздух, и тогда дети, накатом спящие в горнице на полу, начнут подтягивать к подбородку коленки от прихлынувшей свежести, станут нашаривать край одеяла или кожушка, откинутого ночью.