Макс опять перестал чувствовать собственное сердце, минутой раньше гнавшее кровь частыми, упругими, мощными толчками. «Можно сказать, карьера моя приказала долго жить!» — мысленно поставил он жирный чернильный крест на своих притязаниях.
Геббельс угадывал его настроение, но решил еще поиграть с поверженным художником, чтобы тот до конца дней своих нес воспоминания о проницательности и эрудиции министра пропаганды.
— Кстати, Рихтер, в каких вы отношениях с Кете Кольвиц? — спросил он как бы между прочим. — Сидите, сидите, пожалуйста!
Будь сейчас Макс в другом состоянии, его любящий анализировать, делать логические выводы мозг обязательно копался бы в загадке: почему доктор Геббельс сам прохаживается, а гостя все время усаживает? Из вежливости это делается, из уважения к собеседнику или из нежелания казаться хромым карликом рядом с цветущим красивым собеседником?
Макс все-таки поднялся и стоял по стойке «смирно», как учили в академии в часы военной подготовки.
— Доктор… Экселенц… С Кете Кольвиц у меня ничего общего… Ничего! Хотя она и интересовалась моим творчеством… Недавно, когда я вернулся из Мюнхена, Кете Кольвиц приходила ко мне…
— Такая старая?! — странная ухмылка изменила аскетическое лицо Геббельса, но Максу было не до его двусмысленностей.
— Да, доктор… Она приходила, чтобы сказать, что мои картины, отмеченные фюрером, ей понравились…
— Но она враг ваш или не враг, Рихтер? Враг или не враг? Ваш и третьего рейха. Я хочу ясности, Рихтер!
— М-м… П-пожалуй, да, пожалуй, больше враг, чем не враг…
Геббельс с улыбкой на тонких губах быстро проковылял взад-вперед, остановился перед Максом. Когда он останавливался и хотел произнести что-то значительное, то эффектно втыкал кулаки в бока, оттопыривая локти вперед.
— Сядьте, пожалуйста. И не волнуйтесь, если… если, конечно, Кольвиц — ваш враг…
Геббельс зашел сбоку от Макса, художник повел за ним головой и вздрогнул от неожиданности: со стены, из недорогой рамы на него пронзительно смотрели глаза Гитлера. Под портретом до самого пола свисало темно-красное полотнище штандарта со свастикой. Макс похолодел от вспыхнувшего в возбужденном мозгу сравнения: из-под фюрера вытекает река крови! Фантазер ты, Макс! И он поторопился перевести взгляд на Геббельса.
— Рихтер, а как вы смотрите на то, чтобы сменить ваш цивильный костюм на другой? А?
«На арестантский?!» Сейчас Макс не смог бы подняться — навалились бессилие и опустошенность.
— Я говорю, Рихтер, о военном мундире. Я позабочусь о присвоении вам офицерского чина…
Макс опять вскочил:
— Буду счастлив, экселенц, носить мундир немецкого офицера!
Действительно ли счастлив? А черт его знает…
— Садитесь и не называйте меня превосходительством… Вам надо повидать мир. Повидать его вы сможете только с нашей победоносной армией! И тогда вы не будете допускать тех оплошностей, какие допустили в «Победителе…». Кстати, я дал указание, чтобы вам позволили переписать явные недочеты. И еще, дорогой Рихтер: об этих недостатках картины должны знать только вы. Фюрер мог их не заметить, ибо он говорил об общем впечатлении от вашего творчества… Я думаю, вам понятна моя мысль?
— Так точно, доктор!
Геббельс подошел к нему.
— Вы будете числиться офицером пропаганды, но оставаться художником в прямом и переносном смысле. В наши воинские подразделения мы посылаем десятки, сотни фотографов, кинооператоров, журналистов. Они запечатлевают исторические победы немецкой армии. Но я считаю, что этого недостаточно. Ни фильм, ни фотография, ни газетная статья не дадут того фундаментального, вечного, непреходящего, что могут дать талантливые полотна художников, книги романистов. Я это категорически утверждаю! Ведь это с их помощью мы ныне познаем прошлое, как бы сопереживаем его с теми, кто жил давно-давно…
Рейхсминистр любил бывать красноречивым, благодарил судьбу хоть за этот дар господен. Прервал его речь приход того же человека в штатском, что сопровождал Макса. Шепотом, на сдавленном выдохе он произнес:
— Фрау Магда!..
Геббельс резко крутнулся к нему на левой, более длинной ноге:
— Но меня же…
— Мой доктор, она сказала: если… Она сама сию же секунду приедет!
— Хорошо! — примиренно кивнул Геббельс, одновременно показав глазами на художника.
Помощник был понятлив:
— Господин Рихтер, можно вас на минутку?
И они удалились.
Рейхсминистра пропаганды разыскивала жена. Он протянул руку к большому многокнопочному аппарату и поднял трубку.
— Добрый день, моя дорогая! Как чувствуют себя наши крошки?
— Ты вспомнил, — Магда задыхалась от негодования, — вспомнил наконец о крошках!.. Ты в Берлине, но ни разу за вчера и сегодня не позвонил… Два дня твои… эти… говорят, доктор вышел, доктор выехал…
Геббельс, держа трубку чуть-чуть на отлете, ибо слышимость была великолепная, сел в кресло за своим столом и выдвинул средний ящик. Сверху, на недоконченной статье для «Фелькишер беобахтер», лежала фотография юной актрисы с распущенными по плечам светлыми волосами. Глядя на нее, он думал, что все женщины в сущности одинаковы. Вот и Магда. Была когда-то молода, красива, довольно талантлива как актриса и спортсменка, он не посмотрел, что у нее сын от другого мужчины, женился… Кажется, должна бы век благодарной быть, ведь стала одной из первых дам рейха. Ничего подобного! Устраивает сцены ревности, закатывает истерику… Вот и сейчас… О чем это она?
— Йозеф, ты слушаешь меня? Я вынуждена буду жаловаться фюреру… О твоих шашнях с киноактрисами весь Берлин шепчется… Ты опять с какой-то шлюхой ночевал…
— Магда! — как можно резче прервал ее Геббельс, не спуская глаз с фотографии красотки. — Такие разговоры не для телефона… Ты откуда звонишь? Из Ланке? Ужинать буду дома… Целуй крошек. Тебя целую… Успокойся, дорогая. Работа! Столько работы!..
Он положил трубку. Посидел несколько минут в задумчивости, потом поднялся с места и тихо рассмеялся. Прохаживаясь, увидел свое отражение в зеркальных стеклах книжного шкафа и опять засмеялся. «Милая Магда, — он ласково посмотрел на себя в стекле, — я же кентавр, хромой кентавр! Как ты этого не поймешь! Приглядись, у меня туловище коня, я конь хороших кровей. И пусть служит это туловище своим целям, а голова — своим… Я кентавр, Магда, и этим все сказано!..»
Вздумал позвонить. Нажал на одну из кнопок аппарата. С улыбкой представил, как Гиммлер вынет сейчас трубку из вилок рычага и с присущей ему настороженностью поднесет к оттопыренному круглому уху, а сам боком, одним глазом, как петух на жука, станет косить на аппарат, словно желая разглядеть того, кто решился названивать ему.
Соратники превосходно знали привычки друг друга. Думая при случае один о другом, они, против воли, часто проводили параллели между нынешними поступками того или иного и прежними его занятиями и повадками. Наделенный неплохой фантазией, в душе называвший себя величайшим выдумщиком, Геббельс в мыслях нередко видел Гитлера с кисточкой и красками, рисующим поздравительные открытки по заказу дрянного издателя. Фон Риббентроп представлялся в винной лавке, за стойкой, с мокрым клеенчатым фартуком на животе. Стоит себе, глубокомысленно споласкивает в ванночке стаканы, с недоливом нацеживает жаждущим вина и пива… Гиммлер был владельцем птицефермы.
В трубке возникло посапывание и затем сдержанное:
— Слушаю!
— Рад слышать ваш голос, Генрих… Дорогой мой, жена моя жалуется на какие-то слухи обо мне. Я недоволен работой гестапо, которое не может оградить от сплетен… О, Генрих! Любите вы о своей сети говорить, а ведь даже самая густая сеть, дорогой мой, состоит главным образом из дырок… Что? Насчет стихотворения? Да, я не забыл, Генрих, я помню. Ищем, сличаем, изучаем…
Голос Геббельса стал несколько мягче, потому что речь зашла о невыясненном авторе антинацистского стиха, и тут Гиммлер не без злорадства подкалывал: «Из вашей братии, Йозеф, помогите найти! Или своих плохо знаете? Щупайте, доктор, щупайте, писаку нужно непременно нащупать!» Своим «щупайте-щупайте» Гиммлер каждый раз выводил Геббельса из себя, и ему с трудом удавалось сдерживаться, чтобы не сказать сопящему Генриху неких обидных слов о несушках и их хозяине.
Геббельс не опустил, а бросил трубку, словно она была виновата и в том, что по Берлину ползут сплетни об его альковных шашнях, и в том, что до сих пор не найден анонимный поэт. Это раздражало, но не пугало Геббельса, особенно любовные штучки — фюрер терпимо относился к маленьким слабостям своих соратников. Но Магда!.. Магда неугомонна: Йозеф Геббельс, шеф пропаганды, человек, перед которым трепещут таланты с мировым именем, он должен принадлежать ей, только одной ей — не ирония ли это судьбы?! Ох, Магда! Ну, Магда!..
Геббельс взял из стола фотографию юной актрисы, покривил улыбкой рот: да, эти две ночи он провел с ней, милашка была неопытна, но далеко не наивна. Правда, вначале смущалась и трепетала, как Венера, у которой амур развязывает пояс, зато потом… Сегодня он должен переговорить насчет нее с Лени Рифеншталь, она как раз запускает новый фильм, пусть даст девчонке какую-нибудь роль…
Он кинул фотокарточку в стол и задвинул ящик. Улыбаясь, потер руки: хорошая штука жизнь! Остановился возле огромного глобуса. Крутнул его, как шкивок швейной машины, и притормозил. Глаза обласкали Россию, даже ладонью провел слева направо — от Бреста, через Москву, до пустот Сибири. Так оглаживают большого связанного зверя, с которого предстоит снять шкуру ради ценного меха. Вспомнилось, сколько хитроумных уловок пустили в ход и фюрер, и Риббентроп, и он, Геббельс, чтобы убедить Молотова и его делегацию в том, что Германия свято соблюдает условия договора с Россией, в том, что на своих западных границах русские имеют самого надежного соседа. Но убедить, кажется, не совсем удалось: Молотов оказался упрямым, как и все русские. Своим упрямством он вывел из себя фюрера, кислым ходил Риббентроп. Да и ему, Геббельсу, почти нечего было давать в газетах о визите русского флегматика в старомодном пенсне: слишком ничтожны результаты переговоров! Когда Молотов уехал, фюрер сказал многозначительно: «Йозеф, вы должны убедить русских в нашем миролюбии. Вам поручается величайший акт воздействия на общественное мнение!..» Сказал и несколько дней спустя с легким сердцем утвердил директиву № 21, которую назвали «планом Барбаросса», по имени императора Священной Римской империи Фридриха Барбароссы, одного из вдохновителей и руководителей третьего крестового похода против мусульман, за освобождение «гроба господня». «Надеюсь, мы будем лучшими пловцами, чем он», — проворчал толстый Герман, намекая на то, что во время крестового похода Барбаросса утонул в реке. «У него не было ваших самолетов, Герман!» — с улыбкой ответил Герингу фюрер.