Самый первый урок на самых первых в районе женских курсах наконец-то начался. И был среди курсанток только один мужчина-слушатель — Анджей Линский.
Сергей Стольников разглядел сквозь пургу, что в школьных окнах светятся огни. Горели они в учительской и в одном из классов. Понял: в учительской вокруг приемника «заседали» мужики, а в классе зять Василий вел занятия будущих трактористок. «Неужели все-таки пришли?!» — не поверилось Сергею. И он со двора на минуту заскочил домой:
— Настусь, я ненадолго сбегаю в школу. Хорошо? Не обидишься?
А Косте, взявшемуся было за шапку и кожушок, особо:
— Костя, развлекай тетку! Будь рыцарем…
Сергею не терпелось узнать: действительно ли Анджей Линский пошел на курсы, действительно ли зять Василий записал его, не подумав о возможных последствиях?
Днем Сергей увидел Анджея в правлении колхоза, тот стоял перед объявлением, прикнопленным к стене. Задирая голову и заложив руки за спину, он перечитывал скупые строки объявления, красиво написанные Костей цветными карандашами.
— Учиться хотите, Анджей? — спросил Сергей, так, лишь бы спросить.
Анджей повернул лицо к Сергею.
— Скажите, пан Сергей, а за ту учебу чи много злотых надо платить?
Глаза его смотрели тревожно, озабоченно, и Сергей сообразил, что читал поляк объявление и впрямь не ради праздного любопытства.
Кто-то из мужчин, услышав вопрос Анджея, хмыкнул:
— Ежель своих не хватит — одолжу, пан Анджей…
Анджей даже не глянул в ту сторону, но скулы его порозовели, голова несколько раз дернулась. Сказал глухо:
— Чужих злотых мне не нужно. Я николе чужого не беру…
— Ну правильно! — согласились с ним. — Берешь ведь чужое, а отдаешь свое…
— Эти курсы бесплатные, пан Анджей, — поспешил Сергей успокоить поляка.
— Шутите, пан Сергей? Кто ж за бесплатно будет учить? Или у пана бригадира времени много? Или он богат, как наш пан Ружецкий?
Уже сколько времени жил Анджей в Излучном, а не переставал удивляться. Узнал, что за школьное обучение тут не платят, — крутил головой, пушистыми ресницами подрагивал. Узнал, что за лечение не надо платить, лежи в больнице хоть год, хоть два, — плечи выше мягких бакенбард поднял. Удивлялся, что погорельцу избу гуртом построили и денег на обзаведение дали, удивлялся, что в воскресенье гуртом выехали на снегозадержание, не истребовав за это ни рубля, ни трудодня. Чудными, непрактичными казались ему здешние порядки, такими же виделись и люди. Но что с него спросишь! Человек он не бестолковый, да попал в Излучный если не с другой планеты, то все же издалека, из буржуйского края. И потому прощались Анджею и его удивление, и его непонятливость, и его нередкое ворчание на колхозные порядки-беспорядки.
Когда убедился, что Сергей не шутит, что курсы в самом деле бесплатные и добровольные, вначале повеселел, но тут же сник.
— Курсы ж те женские, пан Сергей. Меня ж на них не запишут.
— Позвольте, а зачем они вам?
Анджей вскинул голову:
— О, пан Сергей! Я б же ж как вернулся б домой, так скопил бы деньги да и купил бы ж трактор! Я б же ж вернулся домой трактористом, пан Сергей! Я б же мог сразу у пана Ружецкого работать на тракторе! О, пан Сергей, я б большим человеком став у себя в селе!..
У Анджея Линского не от обиды и раздражения розовели скулы и подергивалась голова, нет, сейчас он видел себя дома, на тракторе, в окружении восхищенных односельчан, сейчас румянился, сиял глазами от пригрезившегося ему счастья, того счастья, которое не очень понятно было излученцам. Уловив наступившую после его восторженных восклицаний тишину, увидев лица излученцев, Анджей словно бы проснулся и понял, что все было лишь сладким быстролетным сном. А действительность — печальна. И в глазах Сергея он вычитал сочувственное понимание: дескать, о чем говоришь, пан Анджей, о чем грезишь, когда и родина твоя, и село твое, и Ядвига и Густочка твои под чужим сапогом, крепким, беспощадным, надежно подкованным для бессрочной службы! Дескать, сама матка бозка не знает, что с ними там, не знает даже, что с тем же паном Ружецким, хоть он и богат-разбогат. Может, их никого уже и в живых нет…
Видел Анджей и сочувствие в глазах Сергея, и отчуждение, плотно сжавшее его губы.
— Думаете, пан Сергей, меня не запишут на курсы?
— Полагаю, что не запишут, пан Анджей.
И тут все — и бухгалтер, и счетовод, и кассирша, и другие колхозники — увидели глаза Анджея такими горькими, страдающими, что Сергею стало от этого взгляда не по себе.
— А вы сходите к руководителю курсов, — пожалел он Анджея, — возможно, Василий Васильич и запишет вас.
— Вы думаете? — чуть оживился Анджей.
— Я просто говорю, — уклонился Сергей от прямого ответа, уже сожалея, что дал совет. — Это — компетенция бригадира Осокина, он решает…
— Я попрошусь, пан Сергей, — сказал Линский, на что Сергей лишь пожал плечами и подсел к бухгалтеру, к которому зашел по своему делу.
В школьном коридоре было темно, однако Сергей безошибочно нашел дверь нужного класса, осторожно, как это делают выставленные из класса школьники, приоткрыл ее, чтоб заглянуть в узенькую щелочку. Дверь предательски скрипнула, но в классе на скрип не обратили, кажется, внимания: голос Василия Васильича звучал по-прежнему ровно, без сбивки. Самого Василия Васильича за косяком не видно, зато весь класс — как на ладошке. И конечно же среди курсанток высился Анджей Линский!
За день класс порядком выстудился, и все сидели в фуфайках, пальто, полушубках, и только Линский снял шинель и, аккуратно свернув, положил на свободную парту, поверх нее устроил свою «рогативку» с белым орлом. Он внимательно слушал преподавателя и старательно записывал что-то в тетрадку. Для него не существовало курсанток, которые тоже слушали преподавателя и тоже писали в тетрадках, но те, что помоложе, не реже, чем в тетрадки, поглядывали и на него, красивого пана Линского.
«Неразумно ты все-таки поступил, зять! — решительно прихлопнул дверь Сергей Стольников. — И я завтра скажу тебе это со всей прямотой…»
Пошел он к ним один, без Насти, потому как к ней забежала Сергеева сестра, нянька, как он называет ее порой и доныне. Забежала Дуся «на минутку», а Сергей уж знал, что минутка эта по случаю выходного дня растянется на часы. Тут и причина превесьма уважительная: Настуся забеременела, и, хотя звалась фельдшером, страхов и забот незнаемых было полным-полно. Посекретничать об этом с золовкой — самый раз.
На улице по-прежнему мело и пуржило. Вот зарядила вьюга! Передышки не ведает. Тискает со всех сторон, дыхание забивает…
Лицом к лицу (чуть лбами не сшиблись!) — Фенечка Думчева, Феня — калачиком ножки. Закуталась в шаль — одни глазенки поблескивают.
— Далеко ли, трактористка будущая?!
— К Горобцовым семечки грызть да в лото играть! Айда, Павлыч?!
— Дела, Фенечка, не могу!..
Убежала, укатилась на своих «колесиках». Славная девушка, да судьбой объеханная… Лото ли ей у Горобцовых нужно? Разве не могла дома подсолнухи пощелкать? Грезится Фенечке счастье, ой грезится, не дает во вьюжный час в маманиной избе сидеть. У Горобцовых сын из армии вернулся, красивый пан Анджей квартирует, Гриша, Шапелич с баяном наведывается… Феня-Фенечка, доля горемычная, лить тебе да лить слезы в подушку-непроливайку, примет она их и высушит, никому не скажет!
К кому-то прошла, почти вдвое сгибаясь и кутаясь в полушалок, Анна Никитична. Свербят языки у баб, не сидится дома бабам! Печь истоплена, корова подоена, семья накормлена — чего ж сидеть-то в воскресный день! Либо к себе зови шабриху, либо к ней поторопись да не расплескай по дороге услышанные или придуманные новости, принеси их горячими, с пылу с жару…
Эге, по самую крышу занесло Осокиных! Под калитку подбился и лег громадный, как верблюд, сугроб, ерошил на ветру горбатую спину, затвердел так, что можно прямо по нему пройти во двор, перешагнув плетень. От дверей, от окон избы — свежие тоннели-проруби в снегу, сделанные недавно, да только их снова заметает вьюга…
В сенцах — сумрак, пахнет зерном из сусека, полынными вениками, мышами. Цветом старой бронзы блеснули со стены плетенки лука.
Василий Васильич стоя брился перед большим зеркалом в переднем простенке, старое трюмо словно бы чуть присело перед хозяином на львиных лапках. Был он в своих праздничных кавалерийских галифе, обшитых кожей, в исподней белой рубашке, не застегнутой на груди. Бритву вытирал о четвертушку старой газеты, лежавшей на подставке трюмо, вытирал неспешно. Так же неспешно окунал ее в стакан с горячей водой и нес к намыленному подбородку. Священнодействовал. На Сергеево «Здравствуй!» кивнул.
— Ты его все-таки записал?
— Кого, Сережа?
— Его, Линского…
— А-а… — Глаза в зеркале покашивались на Сергея, посмеивались. — Ты, Сережа, бритвы умеешь выбирать? Я знаю, у тебя неважная. В людях я, может быть, не очень, а вот… в бритвах разбираюсь. Вот если дохнешь на лезвие, а пар от дыхания сползает с металла еле-еле, то не бери, дрянь. Если парок буквально отпрыгивает от жала, то бритве цены нет, хороша. Погляди-ка вот… — Василий Васильич протер бритву и, дохнув на благородный изгиб лезвия, поднес к глазам Сергея. — Видишь, дыхание к ней не пристает, жало вообще не запотевает… Хочешь, подарю тебе свою? Эту вот. Хочешь? У меня вторая есть. — Он засунул протертую бритву в футлярчик и воткнул в нагрудный карман Сергеевой гимнастерки. — Бери-бери!
— Дают — бери, бьют — беги?
— Бьют — сдачи давай, так надежнее. А вот насчет бери — верно, не отказывайся. Мне, знаешь, приятно будет: где бы шуряк ни был, а как вздумает бриться, так сразу и вспомнит зятя…
Карие треугольнички посмеивались, в улыбке обнажались редкие, как у Кости, зубы. Пошел умываться после бритья.
Напыжившийся, недовольный собой Сергей поднялся и глянул на себя в зеркале, даже подбородок задрал. Вон что! И щеки, и подбородок испещрены порезами и красными пятнами раздражения после сегодняшнего бритья. Отсюда и великодушие зятя. Стало быть, бритва у него, Сергея, действительно ни к черту, только карандаши чинить.