Он вынул из футляра подарок, рассмотрел возле окна. Бритва редкостной заграничной марки, с белой костяной колодочкой, расписанной золочеными вензелями. Пожал плечами: опять все та же простота, та же непрактичность, обнаженно видная всем и каждому в их, Стольниковых, зяте. В прошлом году показалось Василию Васильичу, что Сергей с затаенной завистью рассматривает его новую волчью шапку, взял и насунул ее на его голову: «Носи! Я себе еще зверя поймаю…» И ходит до сего времени в старенькой мерлушковой. А еще раньше так же, не жилясь, с легким сердцем отдал Сергею свою берданку. Так он высыпает первому встречному курильщику последнюю махорку из кисета, так же легко подписывается на займы индустриальных пятилеток. Сам меж тем легонько улыбается, показывая свои редкие, с желтизной, подкуренные зубы.
Сергей опять сел на стул. Продолжая думать о зяте, как-то внезапно увидел, что у Осокиных новая варшавская кровать с никелированными набалдашниками и шариками, на ней высокая-высокая постель с белым кружевным свесом почти до половиц, а на постели — гора надроченных, как говорят уралки, пуховиков-подушек, от самой большой, в два обхвата, до самой крохотной думки.
Над кроватью два фотопортрета в деревянных рамках. Совсем юная Дуся и столь же юный Васильич. Фотографировались вскоре после свадьбы, когда ездили в Уральск, а портреты с карточек сделал наезжий фотограф.
Собственным детством пахнуло с тех фотографий на Сергея, перекинуло памятью в осень тысяча девятьсот двадцать шестого, когда он, Сергей, стал как бы главным сватом для Васи Осокина и няньки Дуси.
Жили в ту пору Стольниковы на хуторе дворов из пятнадцати, считалось — большой хутор. Раньше по уральским степям хуторов было не перечесть, особенно таких: стоит соха-врывина, на ней надето старое колесо, чтобы ставить на ночь горшки с молоком, висят тут же глиняный рукомойник о двух носках и «урыльник», если понятнее сказать — утиральник. Бывал такой «урыльник» нередко из старых штанов, с которых хозяйка не удосужилась даже пуговицы срезать. Вот и весь хутор! Жили тут наездами, ночуя в тагарках, крытых лубком или кошмой. А сеяли на таких хуторах иногда порядочно.
Потому, конечно, хутор, на котором жили Стольниковы, был и впрямь большим. Однако Излучному он годился разве в подпаски, Излучный был станицей, в нем церковь красовалась, купец две лавки держал… Гражданская война крепко повытряхнула из него народ: кто ушел в отступление с белым атаманом Толстовым и сгинул в адаевских вьюжных степях на Мангышлаке, кого тиф закопал на мазарках, кто потом от коллективизации умахнул в город. Вот и поредел Излучный.
Через время он снова вырастет, это точно, потому что сейчас стал для окружающих его хуторов и поселков еще большей столицей, чем прежде, ибо в нем — сельсовет, открыли десятилетку. Все, кому желалось учиться дальше, ехали в Излучный, тут ходили в школу, а жили у дядек и у теток, у крестных отцов и у сватов, у всяких близких и неблизких родственников и знакомых. После хуторской четырехлетки Сергей тоже жил в Излучном, у зятя с нянькой.
Вспомнилось вдруг: мать никак не хотела выдавать Душаю за Осокина — более богатый сватался. А та уперлась: только за Ваську пойду! И тогда десятилетний Сергей прыгнул на меринка и поскакал в Излучный, нашел Василия.
— Айда, приезжай… Нянька извелась вся, других женихов взашей гонит…
— Она послала?
— Чай, я не слепошарый! Сам вижу…
Ну а потом маманя только и вздохнула: «Думалось одно, а бог повернул по-другому…»
Под рождество была свадьба.
…После умывания ледяной водой Василий Васильич вернулся румяным, помолодевшим. Под тонкой кожей щек явственно проглядывались темные пятнышки, напоминая, что когда-то и у Костиного отца по веснам несметно выплаживались веснушки, что с годами и Костино лицо станет таким же вот чистым, как у отца, без тягостной ему, Косте, лаптастой ржавчины.
Василий Васильич сел с другой стороны стола, веселыми глазами уставился на Сергея, точно спрашивал: «Ну что тебя привело ко мне? Только ли Анджей Линский выгнал на буран? Или еще что?»
Начал Сергей не прямо.
— Очень уж ты бескорыстный, Вася, честное слово! Очень уж нежадный…
— Черта, быть может, конечно, не очень-то… — Василий Васильич вроде бы смутился, потер кулаком подбородок с глубокой ложбинкой. Склоняя большую круглую голову то к одному плечу, то к другому, стал рассматривать голубой узор на белой льняной скатерти. — Черта, конечно, не очень… Ну а жадным разве лучше быть? — вскинул на Сергея враз похолодевшие глаза. — От жадности, Сережа, половина всех несчастий на земле происходит. Кому-то все мало-мало-мало. И — начинается, заваривается от этого «мало». Не жадный я, Сережа, только на свое, личное. А попробуй общее при мне взять, колхозное!.. Тебя что волнует-то? Ну записал я Линского, ну шайтан с ним, пускай учится.
— Ты забываешь о бдительности. Мы же единственная в мире социалистическая держава, мы всюду окружены врагами. А ты Линского записал на курсы. А еще член партии!
— Постой, Сережа! — покривился и поднял руку Василий Васильич. — Не путай ты хрен с редькой. В других странах тоже не одни буржуи живут, есть рабочие и крестьяне, их больше, чем буржуев… Это же, по-моему, хорошо, что мы взяли Анджея на курсы. Обточим, пошлифуем малость…
Он снял со спинки кровати шелковую голубую косоворотку, надернул через голову и ловко застегнул дюжину пуговиц-шариков, пальцы словно по ладам гармоники пробежались. Опоясался витым черным шнуром с золотистыми кистями. Снял со стены балалайку, сел на стул, тронул струны, покрутил колки, настраивая инструмент.
Василий Васильич готов был праздновать воскресенье.
Но Сергей нервничал. Он встал и прошелся по горнице, выдавливая из половиц мышиный писк.
— Ну и прост же ты, Вася! А что, если вы будущего кулака на советских курсах бесплатно учите, возможно будущего помещика, а?! Не понимаешь этого? Если б ты видел, как у него глаза загорелись, когда он представил себя за рулем собственного трактора!
— Ничего-ничего, Сережа. Мы его отшлифуем. От нас он поедет совсем не таким, каким к нам приехал. Польша не вечно под Гитлером будет, и ей, Сережа, понадобятся Анджеи Линские, которых мы подшлифуем…
Сергей остановился посредине горницы и смотрел на зятя изумленными глазами. Неожиданная диалектика мышления у Василия Васильича. Этого «бессребреника» нисколько, оказывается, не беспокоило завтрашнее, он думал о после-послезавтрашнем. Ну и ну!
— На днях я видел воробья-альбиноса, — заговорил Сергей, стискивая сцепленные за спиной руки так, что потрескивали суставы пальцев. — Совершенно белый воробей, из ряда вон выходящий случай. Бывают совершенно белые львы, тигры, слоны. Редкость, короче. Такой необычайной редкостью начинаешь казаться мне и ты. Честное слово. Не то неисправимый романтик, не то юродствующий мужик-хитрован, не то… В общем, с каждым разом я все больше не понимаю тебя…
Василий Васильич улыбался, показывая редкие свои зубы. Этакая простоватость взирала на Сергея, хоть руками разведи и отступись, потому как ничегошеньки этой простоватости не докажешь, потому как сродни она пословице: мужик прост, как ворона, а хитер — как черт.
— Сыграть тебе что-нибудь? Ну, скажем, «Хас-Булат удалой»? — Василий Васильич затренькал по струнам на разбитной сельский манер, кося на Сергея смеющимся карим глазом. И вдруг спросил: — А как твой институт, Сережа?
Сергей перестал мучить половицы своим тяжелым шагом. Он насторожился, как зверь, почуявший под привадой капкан. На широком обветренном лбу зятя Сергей видел не вилюжины молодых морщин, а непрочтенную загадочную клинопись.
— Что это тебя мой институт заинтересовал? — Сергей рывком сел на прежнее место перед столом. — Готовлюсь понемногу. А что?
— Так просто. Интересно. Там, говоришь, на послов учат?
— Ну не совсем, конечно… Работников дипломатических миссий готовят, переводчиков, служащих Наркомата иностранных дел…
— Замах у тебя, Сережа! Не как у того Ивана-печника, который говорил: «Во-о-от такой свод у печи поставлю!» А поставил — еле одно полено влазит. У тебя не получится так? Ты вот упрекнул меня в простофильстве… А чего хорошего в твоей, Сережа, жадности? Ну языки изучаешь — ладно, согласен. Но объясни мне, Сережа, зачем ты из одного института в другой, как длинноухий куян, скачешь? В одном учился — бросил, в другом учился — бросил. Теперь в третий метишься. Понаваристее место ищешь?
— С какого боку тебе этот навар приснился, Василий?! — У Сергея в уголке губ дрожала обиженная усмешка. — Завидуешь?
— Еще бы не завидовать! В мою юность такая роскошь не могла и примерещиться. Но, полагаю, и в теперешнее время надо совесть знать, а то от жадности можно всю жизнь по институтам тыкаться, как телок в поисках полного вымени.
— Я не жирный навар ищу, дорогой Василий Васильич, не полное тугое вымя, ты ошибаешься. — Сергей, казалось, вслушивался в свои слова, в то, как чеканил их, отделяя короткими паузами. — Я ищу себя, ищу место, на котором смогу дать государству наибольшую пользу. Надеюсь, тебе это понятно?
Тот промолчал, угнув голову, разглядывая левую ладонь, словно гадал по ее линиям. А ладонь у него широченная, темная. И все-таки это уже не хрестоматийная рука прежнего хлебопашца. У того, прежнего, пальцы почти не разгибались, то были не руки, а ороговевшие тяжелые клешни. Всю жизнь они знали только черен вил и рукоять пешни, коей проруби всю зиму рубят, грубую веревку, что воза с сеном утягивает, да чапиги плуга. А удержи-ка с темна до темна те чапиги-ручки, тот плуг на крепком клине, на целине, когда лемех то вглубь врезается по самую раму, то норовит вверх выпрыгнуть, будто сазан через верхнюю подвору невода. Такие железные мозоли нарастали на подушках ладоней и пальцев, что и в бане не отпаришь, чтобы пятерню распрямить.
Василий Васильич размышлял о Сергее и его словах. Если разобраться по-настоящему, то знали-то они друг о друге не так уж много. Десятилетку Сергей окончил давненько, а после бывал в Излучном наездами, держался с зятем и сестрой чуть-чуть покровительственно, как человек, повидавший и познавший мир. Встречи их и беседы были, как правило, невелики и поверхностны. Гл