е, а там на бударке переправлю… Помочь надо человеку…
Настя вопросительно взглянула на Сергея. Он неопределенно пожал плечами: как знаешь, мол, Настюша, но ты ведь в таком положении…
— Не боись, Серега, я ее на багажничке тихохонько, легохонько…
— Хорошо! — согласилась Настя и пошла в амбулаторию, стаскивая с себя халат.
Стахей Силыч повесил ее маленький чемоданчик с медикаментами и инструментами на руль, Сергей помог Насте устроиться бочком на решетке багажника, пробежал немного за велосипедом, придерживая жену, и отстал. Стоял и смотрел вслед с обеспокоенной улыбкой. Настя держалась за плечи Стахея Силыча и оглядывалась на Сергея успокаивающе, с лукавинкой в больших темно-вишневых глазах: дескать, не волнуйся, видишь, как старательно пыхтит старый кавалерист, нажимая на педали!
Они скатились по Севрюжьему проулку к старице, а Сергей только теперь увидел, что стоит посреди улицы полуобнаженный, босой и что женщины, идущие к общему колодцу за водой, поглядывают на него озорно и насмешливо. Его это не смутило. Чувствовал себя сильным, счастливым, удачливым! Нарочно прошелся по дороге, загребая ступнями мягкую пыль. Может, больше никогда-никогда не придется вот так, босиком, пройтись по родной улице!
И вдруг ощутил, как в шелковистой мякоти пыли ступня коснулась чего-то острого. Он нагнулся и увидел бутылочный осколок. На ступне выступила кровь. Сергей насмешливо мотнул головой: какая нежность! В детстве его ноги, от зимы до зимы не знавшие обуви, зараставшие цыпками, и не почувствовали бы этой стекляшки.
Ополоснув под рукомойником ноги, Сергей прошел в Настино царство. Словно на грех, никак не мог найти ни йода, ни бинта, хотя и обшарил весь шкаф с медикаментами. Из уголка достал небольшую картонную коробку: может, здесь? Снял крышку. Что-то прикрыто чистым листком из ученической тетрадки. Приподнял его. Там — диплом об окончании Настей Уральской фельдшерско-акушерской школы. Под ним — ее паспорт, комсомольский билет, членские книжечки Осоавиахима и МОПРа.
Все это Сергей с удовольствием перелистал, перечитал. На самом дне коробки лежала пачка чистых конвертов, в каждом, чувствовалось, было что-то заложено. Верно, бес-искуситель подтолкнул руку Сергея, взял он эти конверты. И в каждом увидел исписанные Настиным почерком тетрадные листки, сложенные вчетверо. Вынул один, начал читать и тут же опустился на табурет, крашенный белой краской. Совершенно забыл, зачем сюда зашел.
Настя писала неведомому Артуру, писала и вкладывала в конверты, писала и вкладывала. Каждое письмо начиналось почти одними и теми же словами:
«Я люблю тебя, верю в тебя, я знаю, я убеждена, что ты чист, что ты не подлец… Внезапные обстоятельства помешали тебе сообщить свой адрес… Не допускаю, Артурчик, мысли, что с тобой случилось несчастье, что тебя нет в живых…»
Она вспоминала день их знакомства, их редкие, но счастливые, по ее мнению, встречи, когда он вбегал вдруг в общежитие, звеня шпорами… Вспоминала многое-многое, выворачивавшее Сергею душу. Оказывается, Настя даже стихи писала!
«Знаешь, Артур, а я стихи начала писать. Правда-правда! Говорят, у меня получается…»
— Кто, кто это тебе говорил?! — скрипнул зубами Сергей. — Мне ты ни разу об этом не сказала… Ух, как-к-кая же ты!..
А в письме — больше того:
«Несколько стихотворений я даже в газеты посылала, Артурчик. Смеешься? Сроду не подозревал во мне такой смелости? Я и сама удивляюсь. И ты знаешь что? Два стиха моих напечатала областная газета! Я ходила такая зазнавшаяся, страх просто! И никто об этом не догадывался. Потому что я не своей фамилией подписывалась. Знаешь, какая фамилия стояла под стихами? «А. Воскобойникова». Не сердись, что твою фамилию взяла…»
— Господи, какой же я олух царя небесного! — прошептал Сергей, вспоминая, что видел в газете стихотворение под такой фамилией.
Рвал глазами новые, новые строчки писем.
«А вот это стихотворение мне вернули. Говорят, слишком пессимистическое, упадническое. Разве человек только лозунгами живет? Вот оно. Читай, читай!
Вечерний воздух
Листву колышет…
А ты не слышишь,
А ты не пишешь.
Урал в окно
Прохладой дышит…
А ты не слышишь.
А ты не пишешь.
Луна встает
Все выше, выше…
А ты не видишь,
А ты не пишешь.
Тебя люблю!
Ты меня слышишь?
Нет, он не слышит,
Он мне не пишет…
Прочитал? Ты-то, надеюсь, понял мой пессимизм?
Вон как: Настюрка! И Настусей, и Наточкой, и Натулей, и Асюшкой, и многими другими ласкательными именами называл он, Сергей, свою жену, а вот Настюркой — нет, не приходило на ум.
Заметил, как дрожали пальцы рук, когда клал все на место. «Словно у пьяницы… От таких «открытий», наверно, тоже пьяницами становятся. Вот и пригрел, вот и порадовался! Кто-то слизнул каймачок, а тебе… И она его не может даже во сне забыть… Тихоня! Змея!..»
Сергей вошел в свою избенку и упал спиной на кровать. Смотрел в потолок, но, ослепленный болью и ревностью, ровным счетом ничего не видел. Вот так. Стоял человек — и рухнул. Как подмытый яр. Все рухнуло: мечты, планы, любовь. В кружливый речной омут рухнуло. Сверху лишь мусор да грязная пена кружились.
«Я убью ее! Убью! И себя убью!» Сергей соскочил с кровати, обулся, надел гимнастерку. Сорвал с гвоздя подаренную зятем пятизарядную берданку.
Шел по той же тропе, по которой недавно возвращался от Стахея Каршина. Слепо, как через стену дождя, смотрел на деревья, на травы, на птиц, на небо, мысленно прощался с ними: «Прощайте… Прощайте все… Не состоялся из вашего земляка ни второй Чичерин, ни второй Войков. И не моя в том вина, не моя… На этой тропе… Но прежде я скажу ей: «Посмотри мне в глаза, Н а с т ю р к а! Посмотри. Я все знаю, и я тебя убью…» И ее прекрасные лживые глаза остановятся от ужаса. И я приставлю ружье к ее груди и…»
Невдалеке от избушки бакенщика опустился на пенек. Ждал. Полагал, что Стахей Силыч будет везти Настю на велосипеде. Наконец услышал их. Они, вероятно, не ехали, а шли. Показались из узкого сумрачного коридорчика меж верб и вязовника. Стахей Силыч вел велосипед, на руле покачивался Настин фельдшерский чемоданчик, а сама Настя шла сзади, придерживаясь рукой за рамку багажника. Шла и смеялась, да так громко и заливисто, как Сергею вроде бы и не приходилось слышать.
«Сейчас ты у меня посмеешься, подлая!» — стискивал зубы Сергей с такой силой, что скулы ныли.
— А еще было с Устимом такое…
Стахей Каршин пеленал и агукал любимое и ненавистное детище: Устима Горобца. Рассказами о нем веселил Настю.
— Ходит Устим по уральскому базару, сам с собой вслух разговаривает: «Ух и жрать же ж хочу! И чего б же ж мне поисты, шоб не дорого и много?..» Услыхал его цыганенок и говорит: «Дядько, там татарин продает необработанную бычью требуху. Так ты купи, навоз сам съешь, а требуху опять продашь! В барыше будешь!..»
Сергей вышагнул из-за куста.
— М-ба! — по-бабьи изумился Стахей и съязвил: — Подслеживаешь, не доверяешь старому казаку?
— Сережа, ты чего это? Ты…
И Настя осеклась. Они оба с Каршиным осеклись под взглядом Сергея. Таких глаз у Сергея ни тот, ни другая прежде не видели. И весь он был до предела несчастный, потерянный. Правая рука судорожно стискивала ружейное цевье.
— Ты чего это, Павлыч? — забеспокоился Каршин, полагая, что тот и в самом деле приревновал его к Насте.
— Стахей Силыч, вы… возвращайтесь. Мы сами… У нас разговор свой… Оставьте, пожалуйста…
Каршин еще раз окинул Сергея цепким пристрастным взглядом: диагоналевые синие галифе облеплены паутиной, тополиным пухом и прошлогодними репьями (видно, по чертоломным зарослям лазил!), новехонькая гимнастерка на плече клоком выдрана (наверно, на острый сук напоролся, как глаз на нем не оставил!). Многозначительно хмыкнул, но ничего не сказал. Приподнял велосипед за рамку и развернул в обратную сторону. Перекинул ногу через седло, нащупал подошвой сапога педаль.
— Ну коль ладно, до свиданья.
Настя опустила к ногам чемоданчик, приникла ладонями к Сергеевой часто вздымающейся груди, ловила его убегающий взгляд.
— Что-нибудь случилось, Сережа? Плохое что-то, Сережа?
Сергей никак не мог ответить, бескровные губы его липли к сухим зубам и деснам. Наконец облизнув их, выдохнул прямо в лицо ей:
— Я тебя убью…
Так же просто и коротко, как и тогда, у вечерней старицы: «Я вас люблю…»
— Что с тобой, Сереженька?
Остановившимися, безумными глазами он все-таки видел, как от ее лица отливала кровь, как расширялись и становились еще красивее темно-вишневые глаза. Разразился злобным лающим хохотом, словно человек, у которого ум сдвинулся:
— Будешь валяться в кустах… Ха-ха-ха! И сороки с воронами глаза твои выклюют. — Вдруг пригнулся к Насте, вцепился в ее плечо, перешел на шепот: — Я с тобой… за все, за все…
— Дозанимался ты, Сереженька. Пусти мое плечо, мне же больно. И пойдем, милый, домой…
— Ага, тебе больно? Больно?! А мне… а мне, думаешь, не больно? — В уголках его губ сбивалась пена. — У-ух ты-ы-и… Настюрка-а-а! Шлюха полковая-а!
Он оттолкнул от себя Настю, отшагнул назад. Поднял ружье.
— Прощайся с белым светом, Н-настюрка… Ну!
Она, опустив руки, с тоской окинула глазами лес, поляну. Над поляной трепетал в небе и пел жаворонок. Настя задержала на нем взгляд.
— Ну! Посмотри сюда в последний раз, ну!
Настя смотрела на жаворонка.
С пастбища возвращалось стадо, и над поселком висела красноватая, как зарево, пыль. Бабы голосисто зазывали своих чернавок, пеструшек, буренок. Жалобно мычали наголодавшие за день телята. Погогатывали гуси, ведя домой желтые вереницы гусят. И все эти вечерние звуки густой хриплой октавой крыл общественный бугай, трудно поспевавший за стадом.