— Стой! — приказал негромко, хватая за локоть.
Девушка остановилась и спиной притиснулась к стенке.
— Стой, — повторил Макс хрипло, с трудом переводя дыхание.
Для чего повторил, не знал, потому что она не только стояла, она почти падала. Она тряслась, не произнося ни слова, и часто дышала открытым маленьким ртом, в остановившихся глазах Макс увидел ужас обреченного человека.
— Идем, — тихо приказал Макс, успокаивая скачущее сердце глубокими вдохами. — По-немецки понимаете? Нет? — Макс второпях вспоминал все польские слова, какие знал. — Прошэ пани: покой, покой…
Не выпуская ее локтя, Макс быстро вывел девушку на улицу — это была шире и шумнее, чем та, где стояла гостиница. Прохожие оглядывались на стройного поджарого офицера, кидавшего взгляды по сторонам. Девушка рядом с ним казалась совсем неприметной.
Слева приближался, погромыхивая по мостовой, военный грузовик. Макс разглядел, что рядом с шофером в кабине никого не было. Ступил с тротуара и повелительно вскинул руку, приказывая остановиться. Шофер затормозил, пересунулся по сиденью к правой дверце, открыл ее перед капитаном. На плечах водителя топорщились погоны с голубым кантом автотранспортных войск.
— Эту девушку срочно отвезите на вокзал! — Макс подтолкнул польку в кабину: — Влезайте! — Вспомнил, как по-польски вокзал: — Пани, прошэ на двожэц. До свиданья!
— До видзэня, пан офицер, — прошептала она, все еще плохо веря в чудо, но шофер откозырнул Максу, и грузовик тронулся с места…
Макс устало вытер платком мокрое лицо и пошел назад, к гостинице. А где-то уже совсем близко тарахтели мотоциклы гестаповцев: сейчас близлежащие кварталы будут оцеплены, начнется облава.
«Теперь ее не возьмут, — с удовлетворением подумал Макс. — Зачем я ее, собственно, догонял? Она же ни в чем не виновата… Ах, да, Вилли приказал! Черт побери!.. Все же я, кажется, был человеком…»
Настроение его упало, когда он вышел из-за угла и увидел на тротуаре перед гостиницей убитого солдата в черном мундире. Теперь тот лежал смирно, вытянувшись в последнем своем потяге. А более удачливый его товарищ, корчась и поскуливая, влезал с помощью военных санитаров в автобус с крестами на боках. В свете уличного фонаря на асфальте чернели разводья крови. Заложив руки за спину, чуть в стороне стоял Вильгельм Штамм, исподлобья смотрел на убитого.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Табаков опустился на стул возле своего стола. Только теперь он почувствовал, как разбит, как изнурен двумя минувшими сутками. Захотелось хотя бы на несколько минут остаться одному в тихом небольшом кабинете, наедине с книгами в шкафу, с лесными далями за окнами, со своими длинными невеселыми думами, непередуманными даже за неблизкую дорогу из Минска.
При теперешней опустошенности и усталости самое лучшее — побыть недельку-две на глухой речке, позагорать, покупаться, посидеть возле рыбацкого костра. Костер — самый понятливый товарищ: он никогда не мешает думать. Впрочем, все это — река, рыбацкий костер — не за горами. Табаков решил ехать на Урал, в Излучный…
Но как же, как можно быть спокойным там, вдалеке, наслаждаться покоем, когда здесь, у границы, назревают неминуемые, жестокие события, когда здесь не дымом рыбацкого костра пахнет, а порохом! То, что пахнет порохом, он уверен, ни командующий округом, ни член Военного совета не смогли его успокоить своим оптимизмом. Как оставить полк, в сколачивание которого вложил всего себя? Как в канун испытаний оставить боевых товарищей, того же Калинкина, хорошего начальника штаба в мирных условиях, но бог знает какого военачальника в боевой обстановке? А Мария! Разве не жутко оставлять ее одну в эту тревожную пору? Она, конечно, не знает всего и потому так весело успокоила обещанием сразу же после школьного выпускного вечера забрать из пионерского лагеря Вовку и прикатить в «забытый богом» Излучный, чтобы вытащить там из реки самого большого осетра. На меньшее не соглашалась — только осетра! И непременно самого огромного!
Перед глазами вновь возник командующий округом генерал армии Павлов, по чьей воле комполка Табаков нежданно-негаданно оказался в отпуске. Павлов прохаживался по своему кабинету, заложив пальцы правой руки за широкий ремень, туго обхвативший по талии гимнастерку добротного сукна. Через правое плечо — портупея, на груди — три ордена Ленина, два — Красного Знамени, над ними — Звезда Героя. Матово сияет бритая голова, еще не успевшая загореть.
Он прохаживается, а член Военного совета округа Фоминых сидит в глубоком, как корзина, кресле, нога на ногу. Пальцы рук сцеплены на колене, округленные толстые ногти блестят, словно пуговки. Фоминых лишь изредка вставляет реплики. Говорит преимущественно Павлов, говорит громко, раздраженно. В глаза его почти никогда не удается заглянуть. Нет, командующий не отводит их от собеседника, не прячет, просто в них трудно смотреть, так же как на близкие всполохи молнии.
А молнии Павлов мечет нешуточные.
— Комиссия утверждает, что ваш полк один из лучших среди танковых подразделений. Рад! Поздравляю! Но почему, черт побери, в этом полку вдруг открывают боевую стрельбу? Вопреки категорическому запрету. Почему? Почему командир полка упрятал от суда этого злостного нарушителя приказа? Я не хочу слушать ваших объяснений! Приказ есть приказ, а за нарушение — под суд! И мне кажется, Табаков, все идет от вас, от вашей личной неуравновешенности. Почему, собственно говоря, вы, именно вы сочли себя самым ответственным за судьбы людей, страны и пишете Военному совету вот эти бумаги? — Павлов двумя пальцами (остальные брезгливо оттопырил) приподнимает со стола и потрясывает письмо Табакова. — Почему?! У вас других дел нет? И что же выходит из этих бумаг? Выходит, надо взять и эвакуировать куда-то в символический тыл семьи военнослужащих — как бы, мол, не пострадали! — и вызвать тем самым переполох во всей приграничной полосе? Мы не можем исключать из поля зрения военный конфликт с фашистами, но, дорогой мой… Пусть не с нашей стороны будет повод!..
Громы и молнии бушевали над его, Табакова, головой минут двадцать. А он стоял навытяжку, словно у войскового знамени, и не мог ни слова возразить — ему не давали. Наконец Павлов сказал, что если б не знал Табакова по Испании и Халхин-Голу, то разговаривал бы с ним не столь мягко, этой оговоркой заставив Табакова подумать: «Ничего себе — мягко!» И еще сказал, что он, Павлов, расценивает поведение подполковника Табакова как политически незрелое. Одно дело — быть хорошим воякой, другое — уметь мыслить по-государственном у.
— Вам нужно поучиться, товарищ Табаков! — пришел к внезапному для Ивана Петровича решению. — Что вы кончали?
— Ленинградские бронетанковые курсы, товарищ командующий, и два курса пединститута, заочно…
— Вот-вот! — с сожалением и осуждением качнул бритой головой Павлов. — Пошлем вас в военную академию. Согласен? — перешел вдруг на «ты».
— Поздновато, товарищ командующий. Мне под сорок…
— Ишь старец какой! Учиться никогда не поздно. Может, в отставку по старости попросишься?
— Я человек военный, товарищ командующий! Готов любой приказ выполнить…
— Историк, а не знаешь, что Бисмарк предупреждал соотечественников: не воюйте против России, сие грозит погибелью для вас! Может, не совсем так сказал, но смысл, в общем-то, такой. — Павлову, видимо, понравилось, что Табаков промолчал, стало быть, действительно тот не читал Бисмарка, хотя, конечно, труды «железного канцлера» подполковник знал хорошо. Павлов же развивал свою мысль: — А что говорил он фон Клаузевиц? Он говорил: «Наличные средства подлежат арифметическому исчислению и потому могут быть определены хотя бы приблизительно верно. Но сила воли ускользает от сколь-нибудь точного определения; мерилом ее может быть разве только самый повод, то есть предмет спора». И если мы знаем труды немецких военных и политических авторитетов, то уж сами немцы знают их назубок, будьте уверены. Исключаю, что Гитлер не учитывает той самой «силы воли» нашего народа, о которой упоминает Клаузевиц. Пусть Гитлер не знает слов генералиссимуса Суворова о том, что «русские всегда бивали прусских», но Клаузевица-то и Бисмарка он, уверен, читал. И уж наверняка учитывает силу и несокрушимость нашего социалистического строя, сплоченность наших советских народов. То, что он нервирует наши границы, еще ни о чем серьезном не говорит, вполне вероятно, что хочет добиться от нас каких-то уступок. — Неожиданно спросил: — Новые машины получили, разумеется?
— Пять штук.
— Хороши?
— «Т-34» — отличный танк. «КВ-2» не очень нравится.
— Чем?
— Слишком громоздок. Объемная мишень для артиллерии противника. Не танк движется, а водонапорная башня.
— Личное мнение?
— Нет. Мнение танкистов.
— Гм!.. Пожалуй, можно согласиться. А то, что вы тут пишете насчет устаревшей боевой техники, насчет нехватки запчастей к ней… Нам это известно, товарищ Табаков. Страна постепенно свертывает выпуск устаревших машин, стало быть, закономерно и сокращение выпуска запчастей для них. Танки будут менять полностью, Табаков… Да ты садись. Промышленность даст нам столько новых отечественных машин, сколько потребуют интересы обороны… Недооценили мы крупные механизированные соединения, при наших-то оперативных просторах. Теперь торопимся, наверстываем упущенное, чтоб от немцев не отстать. От тех самых, что в годы первой мировой войны писали: «Танки — это нелепая фантазия и шарлатанство». — Во взоре Павлова сверкнула веселая ярая молния. — А восьмого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года англо-французы устроили им самый «черный день» за годы войны. При поддержке около пятисот танков союзники наголову разгромили две германские армии… Урок, как говорится, пошел впрок. Ныне немцы наголову разгромили французов и англичан их же оружием.
— Мы отклонились от темы нашего главного разговора, Дмитрий Григорьевич, — мягко напомнил член Военного совета. Вероятно, давал Павлову понять, что с проштрафившимся командиром полка необязательно говорить много и откровенно, даже если он и давний знакомый.