Павлов нахмурился, издалека сверкнул на Табакова глазами. Но заговорил миролюбиво, спокойно:
— Ты вот что, Табаков… Я тут погорячился. Но и ты хорош фрукт! Ишь стратег-самородок, политик! Ты хоть понял то, что мы тебе здесь внушали?
— Так точно, товарищ командующий, понял!
— Что ты понял? — Павлов совсем смягчился. — Да ты сиди, Табаков…
— Понял, что война с фашистами не за горами!
Командующий растягивал возникшую паузу, гонял под скулами желваки и немигающе смотрел на строптивца. Наконец крутнулся к члену Военного совета.
— Перед такими твердолобыми, товарищ Фоминых, я иногда теряюсь: не то казнить, не то к орденам представлять?! Ты ему — стриженое, а он тебе — бритое!
— Вы в трех компаниях, как я понял, участвовали, товарищ Табаков? В нашей гражданской войне, в Испании и… на Халхин-Голе?
— Так точно, товарищ член Военного совета!
— В отпуске давно отдыхали?
Была в голосе Фоминых успокаивающая доброжелательность, член Военного совета словно бы извинялся за резкость и горячность командующего. И перекаленный Табаков несколько остыл.
— Давно, товарищ член Военного совета. Три года назад. По возвращении из Испании…
— Вот-вот, это чувствуется… — Фоминых повернул голову к Павлову: — Этим, мне кажется, и можно объяснить его неуравновешенность, Дмитрий Григорьевич, его крайности в оценке положения. Человек устал. Человек просто очень устал.
— Вот что, Табаков! — Павлов рубанул ладонью воздух. — Чтобы через три дня духу твоего не было в гарнизоне! Не мути воду. Езжай в отпуск. Отдохни, подлечись. Заслужил. Вернешься — посмотрим, подумаем, где твои знания и опыт применить наилучшим образом. Счастливого пути!
Сейчас, сидя за своим столом и заново переживая тот тяжкий для него день, Табаков мотнул головой и чертыхнулся вслух:
— Сколько можно об этом думать?! Отпуск так отпуск, и нечего вздыхать, как брошенная девка!..
И тут зазвонил телефон. Табаков покосился на него, как на предавшего друга: не мог помолчать! Все-таки взял трубку. Из мембраны ворвался голос комиссара:
— Слыхал? Нет, ты слышал?
— О чем ты?
— «Последние известия» слушал? Сообщение ТАСС!
Табаков похолодел: война!
А Борисов уже отключился, и трубка в руке Табакова гудела, словно от перегрева. Он перекинул ее в другую руку, потом опустил на аппарат.
«Но почему тогда у нас такая тишина? Может, японцы начали? И почему штаб дивизии молчит?» Мысли, как электрические разряды, одна за другой.
В кабинет ворвался красный, возбужденный Борисов с листком бумаги в поднятой руке.
— Это здорово, черт возьми! Хоть какое-то прояснение!
— Не война?
— Радио надо слушать, товарищ комполка! Сообщение ТАСС. Я тут кое-что успел записать, главное… Вот: «…в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о «близости войны между СССР и Германией»… Эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны… По мнению советских, кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…»
Он читал, а Табаков заглядывал через его плечо в листок, не доверяя своим ушам, точно комиссар выдумывал все эти строгие и весомые фразы… То, что не успел записать, Борисов в горячем возбуждении, с удовольствием передал своими словами. И заключил:
— В общем, дорогой Иван Петрович, все не так уж плохо! Теперь видишь, что в округе и тебя, и меня не без оснований называли паникерами, слабонервными хлюпиками… Правильно сделали, что дали тебе отпуск. Отдохнешь, наберешься оптимизма…
— И пойду в запас, — с невеселой улыбкой закончил за него Табаков. — А в общем то действительно отрадная новость!
И вспомнил, как не согласился с Павловым и Фоминых, стоя на своем: война — не за горами! Поистине, «стратег-самородок», решивший операции государственного масштаба излагать по карте-десятиверстке. Ясно, что и Павлов, накануне вернувшийся из Москвы, и член Военного совета знали в тысячу раз больше, чем комполка Табаков.
Но как же тогда понимать все остальное, что слишком явно говорило о приближающемся столкновении? Или… просто нервируют нас немцы, как сказал Павлов, уступок добиваются? Ладно бы, а вот газеты… Они ведь тоже очень насторожены, считай, в каждом номере отводят место для сообщений о жизни и учебе бойцов и подразделений Красной Армии и Военно-Морского Флота, усиленно поощряя бдительность и боевую выучку…
Табаков в задумчивости прошел к отдельному столику, на котором лежали подшивки газет. Полистал последние номера «Правды». Пожалуйста вам! Восьмое июня: репортаж с Балтфлота «Воспитание на боевых традициях». Девятое: статья «Развивать планерный спорт» и фотография из Н-ской части. Десятое: снова репортаж о балтийцах, с линкора «Марат». Двенадцатое июня: статья «Стрелковая рота». Во вчерашнем номере под заголовком «В горах» рассказ о воинах-альпинистах…
Он закрыл подшивку «Правды» и вернулся к Борисову. Как можно беззаботнее сказал:
— Давай-ка вечерком ко мне, Иван Иванович! Спрыснем «шпалу» и отпуск, да и это сообщение ТАСС. Чем меньше войн, тем меньше шансов выдвинуться в маршалы. Зато гораздо меньше шансов и в покойники угодить. У меня, честное слово, немного отлегло от сердца. Давай приходите с женой…
Гости разошлись. Остались лишь Борисовы.
Вышли на воздух. Женщины сели на ступеньку крыльца, заговорили о чем-то своем. Табаков с Борисовым отошли к черному кусту жасмина, усыпанному белыми созвездиями цветов. Курили.
Далью, горизонтом шла гроза, разламывая тучу молниями. Какая-то вероломная шла гроза, без грома, молчаливая, как в немом кино. В мгновенных вспышках молний Табакову чудилось что-то тревожное. Напомнило историю. В крови и муках рождалась Русь, кровью и муками отстаивала свою государственность… То гунны со своим Аттилой, то половцы, то немецкие псы-рыцари, то монголы, то полчища Бонапарта… Каких только завоевателей не перевидала Русь! От края до края усеяли они ее своими костями. И все им неймется, все им одолеть ее хочется.
— Ты полагаешь, Калинкин и впрямь занемог? — Табаков наступил на светлячок окурка. — Кстати, он просил не оставлять его вместо меня. В общем, мы оба пришли к такому решению.
— Завидую тебе: река, костер, уха… Наслушаемся от тебя рыбацких баек, как вернешься…
— Не хитри, комиссар, скажи просто: давай сменим пластинку. — Скрестив на груди руки и широко, как матрос на палубе, расставив ноги, Табаков некоторое время смотрел на клубившуюся тучу. Она все близилась и, словно бабочек, проглатывала звезды. Кивнул в ее сторону: — Как думаешь, заденет или мимо пройдет?
Борисов тоже с минуту понаблюдал за движением корчившейся от молний армады.
— Эта не страшна…
— Ты все над словами Когана думаешь?
За время совместной службы они научились понимать друг друга без лишних слов. И сейчас Табаков верно уловил мысль комиссара. Уезжая, секретарь райкома отозвал их вот к этому же кусту жасмина, заговорил темпераментным шепотом: «Ребята, боюсь, что вас размагнитило заявление ТАСС! Боюсь, станете благодушными и доверчивыми… А беда — рядом! Народ в наших селах и городках по границе не успокоился, ждет этой беды. В магазинах, особенно продовольственных, — шаром покати. Запасаются люди. Вы думаете, это паника обывателей? А вы хорошо вчитались в заявление ТАСС? Вы умеете между строк читать? А ну, ребята, прокомментируйте мне вот эти сидящие в моем мозгу, как уголья, строки: «Происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…» Прокомментируйте мне, ребята, это «надо полагать»! Мы нее не уверены, что Гитлер не против нас эти войска готовит, мы, ребята, только «полагаем»!.. Ну а с тем и до свиданья, ребята!» — Сел в «эмку» и уехал. А им оставил беспокойные размышления.
— Давно не был в отпуске, но, откровенно говоря, именно сейчас страшно не хочется уезжать. Если б не личное распоряжение командующего…
— Езжай отдыхай… Забудь обо всем хотя бы на месяц. Тебе надо отдохнуть. В нынешней сложнейшей обстановке нам нужны железные нервы, железная воля, чтобы, если что, — не дрогнуть…
— Мужчины, не пора ли отдыхать? — подала голос жена Борисова, поднимаясь со ступеньки крыльца. — Ваня, человеку еще ведь и собраться, уложиться в дорогу надо — пойдем-ка…
Попрощались. Борисов сказал:
— Утром, надеюсь, встретимся в штабе?
Они ушли, а Табаковы еще постояли на крыльце. Иван Петрович, ворочая думы и так и этак, смотрел на грозу, шедшую уже над ближним лесом. Мария, прижимаясь плечом к его груди, смотрела на его лицо. Над затемненным — ни огонька вокруг! — городком стояла прохладная предрассветная тишина. Глуше пахли жасмин и черемуха, замолчали сверчки. Будто притихло все в страхе перед грозовым шквалом.
— О чем думаешь, Марусенька?
Он очень редко называл ее Марусей, Марусенькой, но если уж называл, то она знала: он озабочен, встревожен, думает о ней и Вовке, это — перед разлукой. Она потерлась щекой о его щеку, подбородком ощутила холодок орденов на его гимнастерке, прижалась к ним виском. Завидуют бабы-дурехи: «Счастливая ты, Петровна, у тебя муж-то вон какой заслуженный! А у наших всех наград — значки ГТО и ПВХО…» Ах, женщины, бестолковые! Если б знать им о тех долгих жутких ночах, когда была Мария одна, и неделю, и месяц, и год одна с малым ребенком на руках. А он, ее Табаков, где-то там, и в него стреляют, его заживо жгут, и она ни одну минуточку не уверена, что он вернется к ней живым и невредимым… Завидуйте, женщины, боевым орденам, да не забывайте, какой ценой они заработаны!..
За последние годы она впервые могла провожать его из дому без тревоги: в отпуск ехал, в далекое, неведомое ей Приуралье, где живет веселый парнишка Костя, где течет большая река, а в ней табунами ходит рыба, где ее Табакову ничто не будет угрожать, кроме завистливых и ласкающих глаз поселковых красавиц. Не на войну провожала, а жила в сердце смута, поднималась, как ядовитый болотный туман…