— Я, племяш, не на командире полка женился, а вот на ней. — Сергей, собираясь, старался быть к Косте спиной. — Будь здоров. Поклон папаньке с маманькой…
Палящая обида сдавила Костино сердце. Ничего себе подарочек приготовил к встрече дядя! Кнутом бы его сейчас! От плеча до поясницы. Чтобы гимнастерка на спине лопнула! Но это ж, это опять… диктатура кулака и кнута! Так сказал зимой отец, когда узнал о взрыве каршинской печи и экзекуции, которой подвергся Костя. «Скверно, сын, — сказал отец, не скрывая огорчения. — Умный человек никогда не станет доказывать свою правоту силой. И маманька не права, и ты не прав…»
В одной руке у Кости взмокла телеграмма, в другой — вязовое тонкое кнутовище.
— Ты… ты… подлый!
Сергей вздернулся, как от удара. Шагнул к Косте. Тот чуть отступил и выпустил к ногам змеиную плетенку кнута, кнутовище отвел назад: попробуй тронь!
— Вон отсюда, щенок!
— Уйду. Но… не дядя ты мне больше! — Костя повернул бледное лицо к Насте. Она сидела возле стола, опустив лицо на руку. — Ты, тетк Насть, не очень-то… Ты — наша, всегда! — Вышел, и сейчас же раздался топот копыт — с места в карьер. Вскоре заглох вдалеке.
А в открытое, затянутое марлей окно слышалось урчание автомобильного мотора, погромыхивание разболтанного кузова. Григорий Шапелич ехал в Уральск и обещал захватить Сергея.
Спали Табаков и Костя на плоской, мазаной крыше сарая, настелив побольше свежего лугового сена. В первую же ночь комары, налетевшие со старицы, в одночасье согнали их оттуда, но потом Настя сшила им из марли полог, они натянули его на крыше, и оттуда он далеко белел, словно свежий сугроб.
Вначале Костя думал, что как только Табаков услышит об уходе Сергея от Насти, так и знаться с Осокиными не станет. А Табаков — ничего. Лишь долго о чем-то говорил с Настей, потом с отцом и матерью Кости. И жить остановился у Осокиных, а не у племянницы.
В один из вечеров, лежа под пологом, Костя спросил, переходя с Табаковым на «ты» (свой человек, чего стесняться!):
— Ты очень сердишься, Иван Петрович, на моего дядю? Только знай: он мне больше не дядя. Он хуже беляка для меня!
Не отвечал командир полка. Молчал, вроде как наповал сраженный этакой категоричностью. Затем повернулся на бок, приподнялся на локте, тепло и улыбчиво посмотрел в Костино лицо.
— Жизнь, Костя, пресерьезнейшая штука. Это только перекати-поле, катун по-вашему, мчится туда, куда ветер дует. А человек, Костя, чаще против ветра идет. Ему бы по ветру, а он — против, против. Даже вот ты. Дядя оставил Настю — и ты на крайность: нет у меня дяди! Знаешь, как народ говорит? Язык вперед ума рыщет… Ты вот уже закончил семь классов, почти взрослый человек. Скажи, что для человека главное в жизни?
Польщенный таким обращением, почти на равных, Костя для солидности выдержал паузу.
— Оно ведь, Иван Петрович, смотря с чьей точки зрения… Для мамани, например, самое главное, чтобы я не получал плохих отметок в школе и чтобы ее просоводческое звено всегда было первым в районе. А для папани, думаю, главное — исправные трактора и… урожай в оглоблю.
— А для тебя самого?
— Ну… раз я закончил семилетку, значит, я уже не дурак. А хочется еще умнее быть. Ну как ты, Иван Петрович, или как товарищ Ленин. И еще, чтобы в бою с врагами не испугаться, пятки не показать…
Беседы их затягивались допоздна. Внизу, в загородке, пыхтела корова, там, в старом жестяном тазу, курился кизяк, отгоняя от скотины комаров, а в выси, над лицами Табакова и Кости, висели по-летнему крупные звезды, процеживая через марлю голубоватый свет. Временами оба замолкали, и тогда Иван Петрович закуривал, пускал дым вверх — с полога тучей срывались комары, гудели, пищали рассерженно, голодно.
— Полог — наша броня, — делал заключение Костя.
— Да-а, — соглашался Табаков, думая о своем. И добавлял: — Хорошая штука жизнь…
На рассвете их разбудил нетерпеливый легкий стук. Откинув влажный край полога, Костя высунулся наружу: внизу стоял Стахей Силыч и, глядя себе под ноги, палкой постукивал по концу жерди, будя рыболовов:
— Мир зореньке вашей, ребяты!
— Сейчас, дядь Стахей…
Минут через десять по Севрюжьему проулку спустились к старице, стоячая вода дохнула тиной, карасями и кувшинками. Пучеглазо смотрели из воды звезды, удивляясь столь ранним молчаливым путникам, гуськом поспешавшим кромкой берега. Брызгая, всполошно сигали в воду вспугнутые лягушки.
Перебрались через хлипкий мостик. Под ним бурчал ручей. До августа будет он выцеживать воду из старицы, стремясь к Уралу. Вливается в Урал, а тот даже не замечает его в своем величавом течении к морю. Пока не отшнуруется в этом месте, под мостком, старица, ее надо объезжать, давая крюк километров пять. На автомашине — полбеды, а на быках полдня потеряешь, прежде чем доберешься к лесу и луговым сенокосам. Раньше пытались тут плотину насыпать с ревунком-водоспуском, да потом отказались: полые воды начисто размывали ее.
Углубились в луга. Темные, тяжелые от росы травы омывали армейские сапоги Табакова, обжигали Костины ноги в чувяках и коротких старых штанах. Когда подошли к лесу, над лугами начал собираться туман. В ветках скрипела неведомая птаха, нетерпеливо, точно ржавый замок открывала, торопясь побыстрее зарю впустить. Река блеснула как пролитое серебро. Наискось от избушки Стахея Силыча, у самой кромки яра, Костя разглядел новый перевальный столб, полосатый, с черными шарами, подвешенными к верхней перекладине. В прошлом году его не было. Вдалеке слышалось клокотание воды в узком горле переката.
Стахей Силыч громыхнул тяжелым замком на двери, вынес весла. По земляным ступенькам спустились к востроносой бударе. Качнулась под людьми будара, заскрипела днищем по гальке. Стахей Силыч с коротким рулевым весельцом прошел на корму, Иван Петрович положил ладони на отполированные рукояти весел, а Костя с тяжелой торбой уселся на носу. Речное сильное стремя оторвало суденышко и повлекло вниз, но Табаков с легким всплеском опустил весла в темную под яром воду, и будара упруго толкнулась вперед. Вода под веслами всхлипывала, закручивалась колечками. Проголодавшееся за ночь стремя хватало и глотало клочья тумана, как хватает щука белый дым, павший от костра на воду.
Подрулил Стахей Силыч к высоченному глинистому яру, на лбище которого заря уже высветила желтизну. Прошлой весной вместе с подмытым берегом рухнул здесь вековой тополь, и теперь его сучья торчали из реки почти до самой середины русла. Чуть ниже этого тополя и выбрал для рыбалки место Стахей Силыч: «Рыбы тут — тьма-тьмущая!»
Иван Петрович с двумя удочками остался в бударе, а Костя устроился поодаль на обрывистом мыске, возле которого вода, кружась, пенилась и хлюпала.
— Ну вы тут рыбальте, а я пойду каких-нито дровец наберу, — сказал старик. — Уху варить будем, чай кипятить будем… А гребешь ты, Иван Петрович, ятно, чисто казак уральский.
Иван Петрович придавил комара на щеке, с иронией глянул на бакенщика:
— Что-то ты, Стахей Силыч, усиленно в казачью родню меня верстаешь. С какой такой целью?.. А с уральскими казаками я лишь в гражданскую войну роднился: то они мне горсть свинцовых леденцов из «максима» сыпанут, то я им…
Каршин неопределенно хмыкнул, подвинтил ус, полез наверх за дровами. Из-под его подошв с шорохом осыпалась глина. Костя проводил Стахея Силыча злым прищуром.
— Клюет, Иван Петрович?
Табаков оторвал взгляд от кончиков удилищ, перекинул его на противоположный пойменный лес — над ним закраснелся ободок солнца. Вода у берега сразу стала малиновой и словно бы густой, как сусло.
— Нет, Костя, не клюет. — И вдруг приподнялся с доски, застыл над удочками.
Гибкий кончик правого удилища изогнулся, клюнул воду и подался вслед за леской в сторону. Иван Петрович сделал резкую подсечку и начал вываживать. Подбежавший Костя, по леске проследив за поведением рыбы в глубине, разочарованно протянул:
— Это не саза-а-ан! — И пошел к своим удочкам.
У самого борта будары металось на толстой леске что-то большое и черное. Иван Петрович, одной рукой удерживая леску, другой метился подвести сак под добычу. С трудом, словно пудовую гирю, перевалил в лодку метрового сома. Сел на перекладину, не спеша вытер ладонью забрызганные лицо и шею, любовался добычей.
Сом плямал широким ртом, шлепал по днищу узким, как шашка, хвостом. К голове его присосались две пиявки, брюхо бело-пятнистое и мягкое, как у лягушки.
— Видал, экое чудо вытащил?! — желал Табаков обратить на себя внимание, счастливый и в то же время уязвленный равнодушием Кости. — Килограммов восемь. Ребята в полку не поверят…
— Это разве со-о-ом, — пренебрежительно отозвался наконец Костя, не сводя глаз со своих удочек. — Это не сом, а сомишка… Вот дядька Устим Горобец поймал в тридцать четвертом году — сом так сом был! Тащил его дядька Устим, тащил из воды — никак. Замотал подпуск вокруг дерева и побежал за трактором «Фордзон». Приехали с трактористом, пока отматывали подпуск от дерева, пока привязывали к прицепной серьге, сом ка-а-ак рванулся — и трактор за собой упер. Не стало «Фордзона»…
Табаков обтирал тряпкой руки, щурился на Костю. На Костином лице — невозмутимая сосредоточенность тертого рыболова.
— Ну и что… судили их?
— Кого?
— Тракториста с дядькой Устимом.
Костя засмеялся, сразу выдав себя «брехливыми» редкими зубами:
— Не-е-е!..
А через несколько минут пришла очередь Табакова смеяться над Костей. У того на одной из удочек, воткнутых комлем в берег, наметилась поклевка. «Сазан!» — жарко вышепнул Костя и, присев на корточки, немигающе уставился на кончик снасти. Пальцы рук осторожно свел меж коленей, полагая, что сцепил их под удилищем, чтобы в секунду новой поклевки рвануть его на себя. Сазан клюнул, и Костя рванул с таким азартом, что полетел на спину, задрав босые ноги. А удилище дремало себе, надежно воткнутое в глинистый мысок. И сазан, верно, погуливал в другом месте, закусив личинкой майского жука, снятой с Костиного крючка.