— Как там, на той стороне? — различает Макс слова Гудериана.
— Русские ничего не подозревают, ваше превосходительство.
— Благодарю, майор…
Вчера и позавчера командующий с темна до темна объезжал свои части, проверял их готовность к наступлению. Несколько раз с приграничных наблюдательных пунктов рассматривал в бинокль русский берег: там — тишина и покой. В Бресте, который хорошо просматривался, играл духовой оркестр и шел развод караулов. Макс потом слышал, как Гудериан говорил своему начштаба: «Русские ни о чем не догадываются. Элемент внезапности стопроцентный, и мне жаль, что мы запланировали массированную артподготовку на целый час. Жаль снарядов. Успех гарантирован и при более экономном расходовании боеприпасов…»
Подняться на вышку по узкой крутой лесенке Гудериан пригласил немногих. Среди них был и Макс. Стеснились на верхней, огороженной перилами площадке. Тут ветерок посвежее, но Гудериан отказывается от предложенного адъютантом плаща. Он поднимает руку, всматриваясь в стрелки светящегося циферблата.
— Господа, сверим еще раз… Три часа десять минут…
Все быстро смотрят на свои часы и столь же торопливо устремляют взоры на восточный край неба, чуть подсветленный зарей. Смотрит туда и Макс…
Через пять минут начнется… Через четыре… Через три…
А в небе трассируют звезды. В польской деревне поют петухи и лают потревоженные собаки. Резко, как выстрел, хлопает дверца машины, заставив людей вздрогнуть. Гудериан что-то сердито шипит, и адъютант, перегнувшись через перила, грозит вниз, в темноту, кулаком.
В руке начальника штаба, на отлете, напряженно гудит телефонная трубка.
Через две минуты…
И тут наступает морозная, знобящая тишина, от которой у слабонервных зубы начинают, как при лихорадке, пощелкивать. Даже звезды помельчали. О таких минутах немцы говорят: «Слышно, как тянутся тучи». И — по-другому: дурак родился. Макс ощутил в себе туго скрученную стальную пружину, готовую разорвать внутренности. Он ждет чуда. Такое бывает раз в жизни. Не ошибется ли фокусник?!.
Через минуту…
Барон фон Либенштейн несет к уху трубку, медленно, как кажется Максу, чуточку театрально несет. И еще кажется Максу, что собственное его сердце начинает вдруг угасать, тикает еле-еле, словно в нем завод кончается…
Вначале в небо прыгнула ракета и, как кошка, выгибая спину и шипя, осветила всех красным дрожащим светом, точно на пожаре. В то же мгновение по горизонту прошла огненная судорога, и Макс понял: из десятков орудий выпрыгнуло дульное пламя. И еще через мгновение уже за рекой, за границей, задрожали белесые зарницы. Только после этого землю покорежила судорога, встряхнула наблюдательную вышку — Макс непроизвольно и постыдно ухватился за холодные от росы перила, — туго качнулся воздух, и расстояние принесло тяжелые, утробные вздохи, слившиеся в непрерывный гул. «Как под мостом, когда по нему проносится товарняк!» — машинально отметил Макс, вновь ощущая мускулистую силу своего сердца. — Это и есть, значит, артиллерийская подготовка? Немецкий Давид нанес первый удар русскому Голиафу…»
Грохотало впереди, справа, слева, по всему восточному горизонту, смятому, изорванному скачущими огнями бешеной орудийной пальбы.
Гудериан отрывает бинокль от глаз и протягивает его Максу.
— Полюбуйтесь. Грандиозное зрелище. — Оборачивается к генералам и офицерам, напрягает голос: — Друзья мои, русскому фельдмаршалу мы можем крикнуть: «Доброе утро, господин Павлов! Вам нравится наш немецкий фейерверк?»
Шутка командующего вызвала улыбки. Макс тоже вдруг неестественно хихикнул, засмеялся, а затем и расхохотался, не помня, когда еще так неудержимо и бессмысленно хохотал. И никак не мог остановиться, хотя и понимал, что хохот этот у него дурацкий, истерический, и его, точно икоту, не унять, пока не расслабятся закрученные до предела нервы.
— Капитан! — сердито обернулся Гудериан.
Сконфуженный Макс умолк так же внезапно, как и начал. Чувствовали себя сконфуженными и остальные, стали хвататься за бинокли, планшеты, разворачивали карты местности, хотя в них еще ровным счетом ничего нельзя было разглядеть… Нехорошо, право. Пускай молниеносная, пускай победоносная, но все-таки война. Будут раненые, будут и убитые. А у главнокомандующего в передовых батальонах два сына…
— Как там?! — Гудериан все еще не остыл от раздражения.
— Все по плану, ваше превосходительство! — Голос начштаба стушевался в напряженном, нарастающем гуле, который придавил и землю, и артиллерийскую канонаду. Вышка дрожала в мелком ознобе.
Гудериан, а вслед за ним и остальные взглянули на часы.
— Хорошо! — Гудериан помягчел. Истово любил пунктуальность.
В светлеющем небе шли армады бомбардировщиков, шли без истребителей сопровождения, спокойно, уверенно, как на учения. «Везу-у-у, везу-у-у!..» — басили их перегруженные моторы. Везли кому-то последний час, последний миг…
Было три часа сорок минут.
— Началась переправа передовых частей семнадцатой и восемнадцатой дивизий через Буг! — рапортует фон Либенштейн, не отрывая телефонной трубки от уха.
Гудериан удовлетворенно взглядывает на часы: четыре пятнадцать…
— Первые танки семнадцатой и восемнадцатой дивизий форсируют реку!
— Отлично! — не удерживается от восклицания командующий, опять вскидывая руку с часами: четыре сорок пять… — Чье подразделение первым перешло?
— Рота старшего лейтенанта Вильгельма Штамма!
— Помню героя по варшавским боям… Отлично, отлично…
Только ближайшие его помощники знали, почему он особенно обрадовался последнему сообщению. Сегодня впервые в боевой обстановке испытаны танки, способные преодолевать брод глубиной до четырех метров. Подготовку и проверку этих машин Гудериан начал среди песчаных дюн французского побережья, когда еще всерьез помышлялась против Англии операция «Морской лев». Нынче, перехитрив всех, «лев» прыгнул не через Ла-Манш, а через Буг. И раз танки уже там, на русском берегу, значит, идеи и надежды командующего успешно приняты практикой боя.
Легко, молодо Гудериан стал спускаться по крутым деревянным ступеням, похлопывая черной перчаткой по влажным перилам.
Макс, все еще чувствуя себя виноватым за дурацкий смех, отстал, задержался на вышке. Опять окинул взором даль горизонта, понимая, что такие минуты не повторяются. И это, конечно, не восходящее солнце выкрасило восток, это война его обагрила. Оттуда, кажется, тянет гарью пожарищ. А в воображении лепятся, набрасываются сюжеты.
«Хорошо, право же! — Макс, по-мальчишески прыгая через две-три ступеньки, сбегает вниз. — А тебя, дорогой Вилли, поздравляю. Жжешь ты свою свечу с обоих концов и горишь ярко. Я тебя тоже напишу! Я придумаю, как тебя изобразить, милый большеухий земляк… — Теоретизировал: — Человека, особенно героя, надо представлять публике более чем в натуральную величину. Обывателя волнует легенда, а не сам человек. Ореол, как правило, более притягателен, нежели объект…»
В штабном автобусе, сизом от росы, на полную мощь включили радиоприемник, и оттуда поплыли величественные звуки фанфар. Шагавший впереди Гудериана офицер заторопился:
— Господа!..
Остановились, замерли возле автобуса с опущенными стеклами и распахнутой дверцей. Густая, торжественная медь смолкла на вздохе и снова лилась, растекалась по утренней польской равнине, стискивая и вздымая сердца. От этих неземных звуков мурашки бежали по спине. Макс видел, как побледнело лицо начальника штаба. У Гудериана подрагивала коленка. Сосед справа закрыл глаза и жарко дышал сквозь стиснутые обнаженные зубы. О, сила музыки! О, сила искусства!..
Наконец, после значительной паузы, — знакомый и дорогой Максу голос. У доктора Геббельса за плечами дышала история. Он сам творил историю. Горячо и вдохновенно зачитывал он воззвание фюрера к германскому народу. Русские хотели напасть на Германию исподтишка, как разбойники на большой дороге, фюреру удалось разгадать коварный замысел большевистской Москвы, поэтому он, фюрер, решил нанести незамедлительный упредительный удар, чтобы спасти немецкое государство, всю мировую цивилизацию от смертельной опасности…
Сквозь звенящий, накаленный страстью голос Геббельса приглушенно докатывались гул дальней канонады, уханье бомбовых взрывов. Мелко, судорожно вздрагивала под ногами перепуганная земля. У солдат охраны восходящее солнце высветило на пряжках поясных ремней четкую готику: «С нами бог».
«Бог всегда на стороне больших батальонов!» — ни с того ни с сего вспоминает вдруг Макс слова Вольтера. И еще вспоминается ему фотография русского майора-танкиста в руках Гудериана: «Где вы сейчас, Табаков?»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вверху послышался конский топот, стих. Фыркнула лошадь. Затрещал валежник, вниз посыпалась земля. Разом вскинули головы. Прыгая с выступа на выступ, к рыбакам спускался отец Кости. Кивком, хмуро, поздоровался, вяло опустился на брезент. Молча принял кружку с водкой, выпил. Был он чем-то удручен. Все с тревогой смотрели на его лицо с каплями пота в молодых морщинах лба.
— Война, Иван Петрович… Немцы по всей границе напали… Молотов только что по радио выступал — директор школы слышал…
Тихо-тихо стало возле костра. Лишь над рекой длинно и печально кричали чайки. Первым обронил слова Стахей Силыч:
— Вот эт-т-то да-а!.. Ты меня прости, Иван Петрович, за всякие несуразные слова. То — не в счет. У всех у нас один прикол — родина-матушка…
По течению быстро спустились к избушке с новеньким перевальным столбом, возле которого их ждал с лошадью Василий Васильич. Гуськом поднялись на яр. Здесь Табаков на минуту остановился, обвел взором горизонт. Колыхливы дали, качали их горячие марева. За острой азиатской скулой дальнего яра приглушенно ворковала вода на перекате. А на душе — дума думу перебивала. Что с Машей? Как Вовка? Как полк встретил войну?
Вспомнилось утро отъезда из Минска. Он, Табаков, лежал на верхней полке и смотрел в вагонное окно. Вдалеке, над самым горизонтом, свисал белокаемчатый подзор облаков, легких, спокойных. Но внезапно там раз за разом всплеснулась зарница. Потом четко стало видно, что это молнии вспарывали облака. Чуть погодя оттуда отделилась назревшая, лилово-серая туча и стала догонять поезд. И догнала на какой-то станции. Дождь вначале длинно лизнул первыми каплями по стеклу и вдруг затарабанил по стенкам, по железной крыше гулко и часто. У Табакова возникло такое ощущение, будто он застрял под прицельным огнем в бронеавтомобиле, по которому лупят из крупнокалиберного пулемета. Пули не страшны,