«Трудно ему!» — посочувствовал Табаков, но характер держал:
— Разрешите идти в управление кадров?
Вот теперь знакомо, почти люто зыркнули глаза командующего: дескать, как смеешь! Но Павлов сдержался. Табакова он помнил, такого на испуг не возьмешь. Тем и люб.
И опять пророкотал, тише, замиряясь:
— Ишь, шершавый — не нашей державы!.. Ладно, пошли чай пить. Ну-ну, не имей привычки отказываться от гостеприимства начальства — плохо кончишь.
В палатке ждал завтрак. Был он, несколько удивив Табакова, спартанским: черный хлеб, вареная картошка в мундире, селедка, колотый сахар в блюдце. Табаков знал, что командующий не гурман, но поесть любил плотно и вкусно. Украшая стол, прохладой светился графин с прижавшимися к нему гранеными стопками. Табакову оставалось лишь догадываться о причине столь скромной трапезы, но ему не до того было.
Ординарец, коряча ноги и приседая, внес перед собой и водрузил на край стола пыхающий самовар. Отпустив красноармейца легким кивком, Павлов налил в стопки, столкнулся с табаковской:
— Ну, будем, как говорили наши отцы! За… скорую, трудную победу!
Желанно прозвучал тост, да не шибко уверенно. Споткнулся он, командующий, перед словом «скорая». Какая уж там к дьяволу скорая, если немец за четыре дня пол-Белоруссии оттяпал! Вот у него, немца, скорость! Вбивает в оборону мощные танковые клинья, сочетая их с такими же мощными ударами авиации по советским войскам и коммуникациям. В результате у него, Павлова, почти нет сплошной линии фронта, есть отдельные, большие и малые, очаги ожесточенных сражений. Страшно подумать: враг изучил и перенял опыт Красной Армии по сколачиванию крупных танковых соединений, сделал их своей главной сокрушающей силой. А в Красной Армии танковые корпуса были расформированы как «не оправдавшая» себя громоздкая организация. И за это расформирование наиболее рьяно выступал он, тогдашний начальник автобронетанкового управления. Ссылаясь на их негибкость и уязвимость, которые увидел в испанских боях. Исправили ошибку, да, верно, поздновато…
Молча пожевали, соленым заедая горькую. Хотя и наголодался Табаков, а пища не шла в горло: тошно было на душе. Не ел и Павлов. Зато охотно принялись за чай. И опять же молча. Словно бы приглядывались друг к другу перед главным разговором, который, полагали оба, должен состояться: ни один не забыл той, минской, размолвки. В иной обстановке она произошла, по-иному они смотрели тогда один на другого. А сейчас вроде как ролями поменялись…
Наконец Павлов отсунул от себя блюдце со стаканом, скрестил на столе руки, нервно похлопал пальцами по золотым шевронам на рукавах. Спросил глухо:
— О семье своей что-нибудь знаешь?
— Не знаю.
И новое, еще более тягостное молчание. Ведь не о семье просился меж ними разговор. Хотя оброненный вопрос не случаен конечно же: именно опасением за судьбу семей военнослужащих начинал Табаков то свое письмо в округ: отправить, мол, их нужно подальше от границы, пока не поздно. Где сейчас жены, дети, родители? Что с ними? Ведь о многих даже в нынешней критической, полной неразберихи и паники обстановке известно: погибли в первый же час, в первые же минуты войны… По его, Павлова, вине. Пусть не полной, но — все-таки да, все-таки! И осознание этой вины, безусловно, мучило.
Если же к тому прибавить нечто более страшное, происшедшее на его фронте, то менее слабого оно должно просто-напросто раздавить. Горько, больно, а признаться нужно: катастрофические потери можно было предотвратить. Можно. Не сумели и не схотели. Осторожничали. Но осторожность подменили перестраховкой: кабы чего не вышло… Поганая это штука — перестраховка. Сколько несостоявшихся добрых дел, сколько великих замыслов украла она у человечества!
Табаков смотрел на командующего фронтом тяжело, непрощающе и все же с сочувствием. Понимал: не следует на одного Павлова вешать собак, не только он повинен. Виноваты и те, кто переоценил его, полагая, что дано ему не только храброе сердце, но и зоркая мудрость полководца, что он с вершины своего высокого положения сумеет увидеть и здраво оценить все то, что происходит и может произойти в его приграничье, в его самом главном, Западном о с о б о м военном округе. Ведь вот же о храбрейшем своем маршале Мюрате Наполеон Бонапарт говорил, что вне сражения тот слабее женщины и монаха, у него совсем нет моральной храбрости. А именно наличие этой м о р а л ь н о й храбрости, как подчеркивают и нынешние теоретики, должно отличать истинного полководца… Была ли она у командующего округом неделю, две, три недели назад?
На Белорусском вокзале в Москве Табаков случайно встретился с соратником по Испании, работавшим сейчас в Главном штабе Военно-Морских Сил. Он горделиво сказал: военный флот встретил врага в полной боевой готовности и в первые часы нанес ему большой урон, сам не потеряв ни одной боевой единицы… Почему же у других получилось так, а в Западном особом — иначе? Есть пища для размышлений! Но расплачиваться, к сожалению, приходится всем, правым и виноватым…
Павлов догадывался, о чем думает его более молодой товарищ по оружию. В Москве считают: он, Павлов, потерял управление войсками, не знает истинного положения дел, а потому, мол, рассылает иной раз некомпетентные приказы. Допустим, так. А они там, в Москве, в Генеральном штабе, много знают?! А они здраво управляют?! Тоже порой такие директивы спускают, что хоть за голову хватайся. А политики. Теперь они смотрят на армию как на зонтик, который должен укрыть их от грозы. А что они заявляли десять дней назад, уполномочив на это ТАСС?.. Понятно, уходить от признания своей вины и кивать на вышестоящие инстанции — не достоинство, а трусость. Военачальник не имеет морального права уходить от ответственности даже в том случае, когда высшее командование действительно просчиталось. Устав требует от войск и командиров быть всегда в боевой готовности. Армии содержатся не для учений и парадов, а для немедленного отражения и наказания агрессора.
Нелегко признаваться, но получалось так, что этот ершистый подполковник прозорливее и решительнее своего командующего, что как раз за это он, генерал армии Павлов, отстранил подполковника от командования частью, отправил в нежеланный отпуск. Приходится признать, что и без Табакова заведенные им порядки в полку остались прежними: дежурные экипажи круглосуточно находились возле боевых машин, командиры спали не раздеваясь, строго соблюдалось затемнение, роты и батальоны были так рассредоточены в лесу вокруг военного городка, что практически не пострадали от первой бомбежки и артобстрела. И еще: в минуту нападения немцев большинство танков оказалось с полным боекомплектом. Тут, конечно, заслуга и командира дивизии, с его согласия танкисты загрузились снарядами и патронами. Заслуга?! А не начнись война — комдив мог с должности полететь за такое самовольство.
В отдалении, за парусиной палатки, возник, близился гул, переходящий в высокую звенящую ноту. Раздалось знакомое, протяжное: «Во-о-оздух!» Павлов и Табаков одновременно подумали, что возглас этот скорее для страховки, потому как отбомбившиеся пикировщики, набирая высоту, возвращались налегке, винты их звенели победно.
«Почему же безнаказанно?! — выспрашивал настойчивый взгляд Табакова. — У нас же много, очень много самолетов! Сам видел на аэродромах, сам!..»
Внезапно их насторожил новый звук: свистящий, стремительно нарастающий. «Бомбежка?! Командный пункт обнаружен?..»
В следующее мгновение где-то рядом оглушительно ахнуло, под ударом воздушной волны рванулась в сторону палатка, на столе подпрыгнула и сдвинулась посуда, а потом несколько секунд падали на брезент и с шуршанием скатывались комья земли. И наступила тишина. Табаков даже удивился ей: «Как после контузии! А где же бомбардировщик?..»
Уши продавило криками: «Санитара! Санитаров сюда!..»
Павлов и Табаков выбежали из палатки. Рядом с сосной, под которой копали щель Степан и Георгий, дымилась огромная воронка — танк можно спрятать. Ветви сосны, обращенные к яме, были как бы стесаны, обнажив иззубренный осколками желтый ствол с обломанной вершиной. Трупно пахло сгоревшей взрывчаткой, обожженной землей и паленой хвоей. К воронке бежали санитары с носилками. Опасливо поглядывая на голубое небо, сходились красноармейцы и командиры. А за кустами раздраженный громкий голос распекал, как видно, командира зенитного расчета:
— Почему вы не стреляли?! Почему, вас спрашиваю?!
— Да он как будто не собирался…
Зря распекали командира расчета, ясно же, что упала на командный пункт шальная, случайная бомба. Видимо, механизм сбрасывания у бомбардировщика не сработал, и не отцепившаяся вовремя бомба сорвалась на обратном пути.
Перед командующим люди у жаркого кратера воронки, молча козыряя, расступились. Санитарам тут нечего было делать: Степана и Георгия бомба разорвала в куски.
Здесь еще не свыклись со смертью. В больших штабах ее относительно редко видят, тем более в начальные дни войны. Поэтому бойцы и командиры, потрясенные внезапностью и нелепостью случившегося в сотнях километров от фронта, молчали.
Табаков вслед за Павловым вернулся в палатку. Остановился у входа, ожидая распоряжений командующего, но тот снова показал ему на стул: садись, мол, доведется ли еще когда вот так — с глазу на глаз, будто чувствовал, что дни сочтены.
Табаков неохотно опустился на прежнее место.
Павлов всем своим большим сильным телом рывком откинулся на спинку стула и ожесточенно потер ладонью лоб, глаза, тряхнул головой.
— Зверски устал. — В голосе — просьба извинить.
Табаков отодвинул стул, поднялся.
— Спасибо за угощение, товарищ командующий… Разрешите идти?
— Пожалуй… — Павлов тоже встал, и в палатке от его большой фигуры стало тесно, Табаков перед ним выглядел подростком. — Тебя, конечно, интересует родной полк. Начинал он неплохо. Грамотно, умело командовал им нелюбезный тебе Калинкин. Да-да… Твой заместитель ведь погиб при первом артналете… К сожалению, Табаков, и командир дивизии погиб. В танковом бою. — Павлов прошелся между столом и узкой солдатской койкой, пригибал голову, чтобы не задеть брезента. Остановился, снова сильно потер лоб, задержал усталые глаза на Табакове: — Вот что… Второй день мы ничего не знаем о вашей армии. Технические средства связи нарушены, радио не берет — далеко. Армия бьется в окружении. Посланные нами делегаты связи не вернулись, нам неизвестна их судьба… Короче, возвращайтесь в свой полк. — Павлов перешел вдруг с грубовато-фамиль