ыло дома? Дома, говорит, она меня долго била.
Опять Леся рассыпалась легким, беззаботным смехом. Как она счастлива в эти минуты! И была ли вокруг война! Опять улыбнулся Лесиному смеху Табаков. Припомнился и ему тот Пушкинский садик в Уральске. В нем он, выздоравливающий после ранения боец, познакомился с красивой молодой женщиной. Первый роман!..
С немецкой стороны застрочил пулемет. Несколько пуль щелкнули по сосне, под которой сидел Табаков, посыпалась сбитая хвоя.
— Начинаются дни золотые! Как в песне… Итак, родная моя, прощаемся. Плакать будем тихо, а смеяться громко.
Слышно было: Леся вздохнула в ответ. Оказывается, весь мир можно вместить в один-единственный вздох.
«Эх! Понимает ведь, что за бой предстоит». Табаков торопливо ушел в блиндаж. Послал за Воскобойниковым. Старший сержант сейчас же сбежал по ступеням в блиндаж. Бинт на его голове свежий, и глаза счастливейшие.
— Вот что, товарищ старший сержант. — Табаков избегал смотреть в эти его глаза. — Со своим «немцем» будете у меня в резерве. Рация на нем исправна?
— Исправна. Кое-как разобрались в ней.
— Настройтесь на нашу волну и ждите команд. Ваши снаряды и патроны прибережем для самых критических моментов. Идите.
— Есть! — Воскобойников выбежал.
В блиндаж спустился Борисов, потом — Калинкин, он виновато отворачивался от Табакова.
Быстро светлело. И вот из-за спин обороняющихся, озолотив верхушки леса, брызнуло солнце, но в поселке на возвышенности не зажгло ни одного окна — еще вчера стекла повылетали.
— Странно, почему они молчат? — У Калинкина руки в мелкой нервной сыпи, кое-где на пальцах лупилась белая кожица.
— Возможно, обошли нас стороной?
— Исключаю, комиссар. Немец не любит ходить пешком. Да еще по лесам и болотам. На Западе он шел по асфальтным дорогам, привык. Пожалуй, ждет авиацию.
Справа, от болота, пополз туман. Белый, клубящийся, он нехотя вползал в низину между возвышенностью и лесом. Вскоре окопы ослепли, но возле амбразуры НП туман лишь шевелился. Пока что хорошо были видны и вершина холма, и хаты, плетни, скворечники на шестах, белые ребра прясел. Ярко освещенный остров словно парил на живом, медленно клубящемся облаке.
— Наше спасение, — сказал Калинкин, поправляя на голове каску, она все время сползала ему на глаза. — Прикрыл нас на часок-полтора.
— А если ловушка?
— Почему?
— Нырнут немцы с горки в туман и подойдут к нашим окопам, забросав гранатами.
Табаков тут же связался по телефону с командирами подразделений и приказал уводить бойцов под прикрытие леса и блиндажей, какие удалось сделать за ночь. Он полагал, что перед атакой немцы непременно предпримут мощный артналет.
— Дар предвидения? — недоверчиво улыбнулся Борисов.
— И отчаяния. Если вчера был такой же туман, то немцы должны сделать выводы…
Он не ошибся: противник начал ураганный артиллерийско-минометный обстрел. К счастью, били немецкие батареи исключительно по первой линии окопов, она у них со вчерашнего дня пристреляна. Грохот такой, что не слышно кричащего что-то Калинкина. Лишь по его подвижным, нервным губам, лютым глазам, вперенным из-под каски в сторону противника, можно было догадаться, что он изощренно костерит немцев.
Табаков не отрывался от бинокля, ища за избами и плетнями скопления немцев. То и дело в окулярах взметывались огнем и грязью верхушки взрывов, обрезанные по низу туманом. Из белого туман становился серым, над ним нависали дым, гарь. Нет худа без добра: будь земля сухая, пыль, поднятая взрывами, закрыла бы всякую видимость не только из блиндажа, но и с дерева, на котором сидел наблюдатель.
К уху Табакова припал губами Борисов:
— Много бы там полегло, если б не отвели!
Табаков кивнул. И сейчас же сквозь дымную мглу увидел немцев. Они выбегали из-за строений и, растекаясь по склону вправо и влево, трусцой спускались вниз. Густо! Одна цепь, другая, третья. Похоже, в атаку брошен весь пехотный полк. Пяти-шестикратный перевес! Они подойдут вплотную к своим взрывам, артиллеристы и минометчики тотчас перенесут огонь вглубь, а пехота одним рывком свалится на головы обороняющихся, задавит их в окопах. Но окопы почти пусты, их надо быстрее людьми заполнить, только сделать это под таким огнем немыслимо.
Табаков натянул на голову шлемофон, включил рацию.
— Танкисты! Воскобойников!
Те мгновенно отозвались: «Слушаем, первый!»
— Засекли огневые? Надо подавить или хотя бы отвлечь на себя. По три снаряда всем, Воскобойникову — пятнадцать. Действуйте! — А по телефону приказал приготовиться к броску вперед, но в первой линии окопов не задерживаться, а продвинуться дальше и залечь перед своими минными полями. — Там встретим!
Грохнули танковые пушки, громыхнуло единственное, уцелевшее 76-миллиметровое орудие. И еще, еще… И сразу поредели взрывы над красноармейскими окопами, а батареи противника перекинули свой огонь на запасные позиции полка, на лесную опушку, где прятались танки. И теперь вокруг наблюдательного пункта неистовствовал шквал огня и дыма. Один снаряд рванул землю перед самой амбразурой НП, затопив блиндаж чадом и пылью, другой ахнул по накату, и внутри стало еще темнее, со стен, из щелей между бревен посыпалась земля.
— Я пошел! — крикнул Борисов, кашляя и отстегивая от пояса каску.
Табаков остановил взгляд на его непослушной левой руке, покачал головой, но отговаривать не стал. Да и где место комиссара, как не среди тех, кто впереди!
— Иди во второй! А я — к Тобидзе! Да поберегись, Иван!
Борисов помедлил секунду, шагнул к Табакову. Они обнялись… Убежал комиссар. Табаков обернулся к Калинкину:
— Оставайся здесь за меня!
— Я тоже пойду! — Калинкин дрожащими пальцами крутнул барабан нагана, проверяя, все ли гнезда с патронами. Будто свою судьбу провернул: орел или решка? Золотых донышек выглядывало вроде бы вдвое больше, чем надо; двоилось, как в несовмещенных окулярах бинокля.
Табакова рассердила его напускная, жертвенная храбрость, он видел, что на самом-то деле тому страшно идти в первый свой и, быть может, последний рукопашный бой, и как ему не хочется, чтобы Табаков догадался о его боязни.
— Где у нас гранаты? — суетился Калинкин.
— Оставайся здесь, черт побери! В случае чего, кинешь на подмогу всех, всех! Вплоть до поваров и санитаров!
— Ты же командир! Нельзя тебе…
— Если не сдержим этой атаки, то командиры больше не понадобятся!..
Важно проскочить грохочущую разрывами зону, а в первой линии изувеченных снарядами окопов было тихо и сумеречно от дымного смрада и тумана. Бойцы перепрыгивали траншеи и, пробежав, падали, переползали, ища воронку, бугорок, кустик, жались грудью, щекой, подбородком к милой, пахнущей сырыми травами и взрывчаткой земле: прикрой, убереги, родимая! Левая рука стискивает винтовку с четырехгранным штыком, правая — трубчатую рукоять гранаты. Грудь загнанно дышит, глаза ждут, иногда скашиваются вправо, влево: близко ли товарищ? А товарищ в этой треклятой мути едва угадывается шагах в трех-четырех темным холмиком…
Немецкие батареи вдруг смолкли. Сейчас, сейчас вырастут перед глазами серые мундиры, глубокие каски, широкие, обоюдоострые, точно кинжалы, штыки. Сейчас… А над головой, над туманом и дымом, в солнечном утреннем небе поет-заливается жаворонок. Совсем как на родном российском покосе. Милый певун! Или это показалось, в ушах кровь звенит? Пролетел и прокаркал какой-то шалый ворон. Беду накликивает, что ли, вещун лешачий? И уже слышна тяжелая поступь сотен ног, влажные травы, податливая земля скрадывают эту недобрую торопливую поступь.
— Г-гах! — подорвался на мине какой-то завоеватель. Г-гах! — еще один. Г-гах-гах! И взрезает туманную преисподнюю нечеловечески высокий, сердце замораживающий крик: «А-а-ааааа!»
Пора! Приподнявшись на локте, а кто — с колена, взмах, швырок. Летят, кувыркаясь, гранаты — одна… другая… десятая… Несильные, приглушенные туманом хлопки сливаются в громыхание, будто по железной крыше катятся, подпрыгивая, камни. Из отсечных засад чесанули по наступающим пулеметы и автоматы. Молодцы, ребятки! Во фланг им, в правый, в левый, только по своим не сыпаните! Спасибо, хватит! Теперь — сами! Теперь их меньше, чем пятеро на одного!
И вот взмывается как стяг:
— Коммунисты, вперед! За Родину!
И поднимаются роты:
— Ур-р-р-а-аааа! В бога! В спасителя и заступничка!..
Мало еще воюют ребята, не научились еще враз кричать: «За Родину! За Сталина!..» Научатся, кто останется живой.
Хряск… Лязг… Вскрики… Мат… Распятые рты, распятые ноздри, с хрипом и свистом всасывают они испоганенный воздух, вхлебывают копоть пороха, нашатырную свирепость пота и давно не стиранных рубах, чужеземный запах одеколона. И — вдруг! — парная свежесть крови и распоротых кишок, и по земле боком, локтем опираясь, ползет красноармеец — стриженый мальчишка, белое лицо, голубые губы, дотягивается до валяющейся винтовки, черными, окровавленными руками перезаряжает и, не целясь, палит в кого-то и сам падает навзничь, брошенный отдачей. Сквозь прорезь истончавших век смотрит вверх, синюшные губы в последней муке оскаливают рот…
Рукопашная. Можно ли вообразить что-либо страшнее рукопашной, когда — глаза в глаза, грудь в грудь, или ты меня, или я тебя, или ты наступишь на мои выпущенные потроха, или я на твои… В будущих глобальных войнах, если человечество допустит их, люди не будут сходиться в рукопашных схватках, они будут уничтожать друг друга заочно, сидя за тысячи километров у пультов и нажимая на красивые кнопки. За шесть тысяч лет цивилизации они наконец завоюют себе такое благо — не сходиться в рукопашной.
Хруст. Лязг. Хеканье, как при колке дров. Мат. Пистолетные хлопки. Короткая, захлебнувшаяся очередь. Молодец, немчик: вместо чужого двух своих по ошибке укокошил! Вали и дальше! О, нет! У-ух ты-ы! Нашего изрешетил, упал, корчится присмертно… Не выдерживаете, фрицы, рукопашной, автоматами отстрачиваетесь? Кишка тонка, на перехватах рвется?!