— Почему вы, милая Хельга, решили, что ваш брат сочиняет недозволенные стихи?
— Вначале это подозрение возникло у моего мужа… Я написала Ральфу письмо, просила образумиться. — Хельга открыла бархатный ридикюль, вынула листок бумаги, сложенный вчетверо. — Вот… ответил…
Геббельс пробежал глазами строки письма: «…Все вы там… Повальный психоз! Особенно у женщин и барышень. «Женщины наши — в прошлом Минервы, — если не наци, то Геббельса стервы!»… Извини, сестра, но это так, хотя я и не хочу обобщать…»
— Вы… не очень его наказывайте, доктор. Он еще молод… Это все коммунисты…
— Не беспокойтесь, милая Хельга! — сказал Геббельс мягко, ласково, словно гортань его была гагачьим пухом выстлана. — Я позабочусь… Не беспокойтесь. — А сам недоумевал: как цензура прохлопала такое письмо?
Он проводил ее до двери, поцеловал ручку, отчего Хельга счастливо вспыхнула. В те минуты он, Геббельс, оставшись один, был не менее счастлив. Колоссальная удача! Наконец-то найден этот проклятый стихотворец! Геббельс утрет нос «курощупу» Гиммлеру! Не далее как за день до прихода Хельги на стол Геббельса лег стишок:
Ты хром, как лютый Тамерлан.
Как Наполеон, самоуверен.
Двуличен ты, как Талейран,
А глуп, как сивый мерин…
О том, чтобы Геббельс его прочитал, позаботился, разумеется, сам Генрих Гиммлер. Нелюбовь меж ними давняя, еще с двадцатых годов. Однажды Геббельс как бы шутя сказал: «Генрих, вы — черная тень нашего движения». Тот не остался в долгу: «Йозеф, есть афоризм: для шума выбирают маленьких людей — барабанщиков».
Сегодня Гиммлер позвонил и сказал, что пасквилянт Ральф Шмидт арестован и доставлен в Берлин. Он — танкист застрявшей под Москвой бронеармады Гейнца Гудериана. Можно посочувствовать полководцу: наличие во время наступления таких солдат, как Шмидт, не делает чести войскам. Кстати, как и афоризм, стихи — дальнобойное и чрезвычайно массированное оружие, от него не уберегут ни блиндажи, ни бетон, ни решетки. Они заучиваются и расходятся с быстротой гриппа. Во время неудач они вызывают в войсках эпидемию пессимизма, что отчасти, видимо, и случилось под Москвой.
О эта большевистская Москва!
Сегодня в полночь — совещание у фюрера. Из-за Москвы. Из-за не взятой немецкими войсками Москвы. Козлами отпущения будут, разумеется, генералы. У фюрера их ждет грандиозный Ausputzer (головомойка). Верховное руководство рейха понимает, что на восточном фронте не добиться решающих успехов до тех пор, пока не будет взята Москва. У русских она — вдохновляющий и организующий центр борьбы. Во время летнего наступления прорваться к ней с ходу, к сожалению, не удалось, пришлось перейти к обороне. Фюрер, разумеется, был крайне раздосадован и приказал вновь готовить решающую операцию по захвату советской столицы.
В течение месяца шло интенсивное накопление наступательных сил. На московское направление было стянуто около половины войск и боевой техники, имевшихся у фюрера на всем германо-советском фронте. Тут сосредоточили свыше семидесяти дивизий, причем двадцать две из них — танковые и моторизованные. Геринг выделил в помощь наземным войскам почти тысячу самолетов. Чудовищной силы кулак!
А сколько забот было у него, Геббельса! Ведь всю программу вступления войск в Москву, празднеств по этому случаю разрабатывал он. Радио и печать, как дважды два, доказали нации, что падение Москвы — дело считанных дней.
Но Геринг, ухмыляясь, спросил как-то:
— Слушай, Йозеф, а что, если перед сдачей русские взорвут Москву? Или сожгут? Их предки ведь уже поступали так…
Самый светлый и радостный миг Геринг может испортить какой-нибудь неуместной репликой. В тридцать третьем фюрер провозгласил рождение третьей, тысячелетней империи, а Геринг буркнул: дай бог, чтоб мы продержались более наших веймарских предшественников!..[17]
30 сентября на московском направлении началось генеральное наступление. Германские войска обрушили на защитников Москвы невиданной мощи удар. И, как постоянно утверждал начальник генштаба сухопутных сил Франц Гальдер, наступление все более обретало классический характер. Треплом оказался этот Гальдер! А вслед за ним — и германское радио, германская печать.
Безусловно, оборона советских войск была смята. Безусловно, их армии или отступали, или дрались в окружении. Безусловно, успех был близок, и некоторые командиры наступающих соединений уже видели в полевые бинокли окраины Москвы.
Однако безусловным оказалось и то, что Москва не пала.
— Проклятье! — Геббельс с досадой крутнул глобус против часовой стрелки и поковылял к письменному столу, всей спиной ощущая, слыша тихий шелест вращавшегося глобуса. — Проклятый русский фанатизм!..
Прохаживаясь, вспомнил, как они в Берлине ждали падения Москвы.
2 октября фюрер обратился к войскам восточного фронта с воззванием. Он призывал к «последней решающей битве этого года».
3 октября сам Геббельс в публичной речи, а 4 октября в газете «Фелькишер беобахтер» заявил:
«Сегодня я могу вам сказать, — и я не мог этого сказать раньше, — что враг разгромлен и никогда больше не поднимется».
9 октября на пресс-конференции и по радио Отто Дитрих торжественно заверил:
«Исход войны предрешен!»
12 октября ведущие газеты вышли с некоторым опозданием, ибо он, Геббельс, распорядился ждать экстренного сообщения о взятии Москвы, держал для этого специальное место на первых страницах.
Да, падения Москвы ждали. Ждали, пожалуй, с большим нетерпением, чем верующие фанатики — явления Христа народу. Ожидание достигло, пожалуй, такого же нервозного накала, как в августе 1939 года, когда в горной вилле фюрера они ждали вестей от Иоахима фон Риббентропа и — тоже из Москвы. Рейхсминистр иностранных дел полетел туда, чтобы встретиться со Сталиным и Молотовым и, если удастся, заключить с Советами пакт о ненападении. Он, Геббельс, плохо верил в успех этого вояжа. Ведь кроме респектабельной внешности, кроме утонченных манер в переговорах нужен еще и глубокий изощренный ум. Им, как считал Геббельс, бывший виноторговец не блистал. Чего можно было ждать от человека, который и родной-то язык плохо знал! Зато непомерно тщеславен, выдает себя за личность, не будучи таковой. Геббельс намекал фюреру о несоответствии барона занимаемой должности, но тот отмахнулся: «Во время переправы через бурную реку не следует менять лошадей! Пока что Риббентроп меня устраивает…»
И все же он, Геббельс, в тот раз ошибся: Риббентроп позвонил из Москвы и сообщил фюреру, что пакт о ненападении подписан. Видимо, Советам этот пакт был нужен не меньше, чем Германии.
Не забыть, какая буря радости обуяла всех, кто был в тот час у фюрера! Происходило нечто безумное. Положив телефонную трубку, фюрер бил по коленям ладонями и приплясывал. Ровный, чуть флегматичный Борман заливался тонким смехом, как мальчик, которому щекочут шейку. Он, Геббельс, в экстазе произносил какие-то возвышенно-бестолковые слова и все пытался поцеловать бесподобную руку обольстительной шлюшки Евы Браун, которая все щелкала и щелкала фотоаппаратом, увековечивая исторический момент. Потом она подарила Геббельсу целую пачку тех снимков. «Почему мне так хотелось поцеловать ее руку? Пустая, недалекая мещаночка — не более… Да, но — красивая. Красота повинует сердцем, а оно редко советуется с разумом…»
По возвращении из Москвы Риббентроп взахлеб хвастался тем, как его встретили и приняли, какой ужин устроили, какие тосты произносились. К тому времени первое впечатление от его звонка из Москвы улеглось, и теперь все более хладнокровно и трезво оценивали успех миссии. По-прежнему радовались удаче, но и понимали, что во время ужина, данного Кремлем в честь германской миссии, звенел не сошедшийся в тостах хрусталь, то звенели невидимые, но уже скрестившиеся клинки. Высокие договаривающиеся стороны конечно же не верили одна другой.
Похожую радость соратники фюрера переживали и ровно через год, на совещании в Оберзальцберге. В своей исторической речи фюрер заявил тогда, что он даст генералам пропагандистский повод к войне. Дескать, победителей не спрашивают, сказал он правду или нет. При развязывании войны важно не право, а победа… Польша будет обезлюжена и населена немцами. А в дальнейшем, заверил фюрер, с Россией случится то же самое, что он проделает с Польшей. Германия разгромит Советы, и тогда грядет немецкое мировое господство… «Вперед на врага! Встречу отпразднуем в Варшаве!»
Боже, что началось после заключительных слов фюрера! Объятия, поздравления, воинственные выкрики. Но более других, как всегда, во всем, отличился экстравагантный Геринг. Он вскочил на стол, что-то орал и плясал, как дикарь.
Что ж, в этом ничего нет плохого. Непосредственность — отличительная черта героев и мудрецов. Неумение радоваться — свойство тупиц.
Да, так и сейчас, ждали радости, триумфа, но осеннее наступление на Москву провалилось. Генералы подвели и ведомство Геббельса. А их ставленник, их официальный военный радиокомментатор Дитрих прибежал к нему же, Геббельсу, и чуть ли не рыдал: «Что я должен говорить, что говорить?!» Глядя на растерянного Дитриха, Геббельс отчеканил: «Дитрих, истерия — обезьяна всех болезней. Я запрещаю вам поддаваться истерии. Себе скажите, что весь пар ушел на свисток, а слушателям найдите более объективные причины». Комментатор как-то разом подобрался, вытянулся: «Я понял вас, доктор! Извините, доктор. Ведь нас так подвели…»
После этого краткого разговора Дитрих, садясь к микрофону, довольно умело изворачивался. Помешали операции «Тайфун», безусловно, самые объективные причины: грязь и русское бездорожье. О генералах, проигравших ее, приходилось молчать.
Но только ли они виноваты? Пожалуй, неудачу надо бы рассматривать в комплексе. И фюрер, и он, Геббельс, и все остальные, военные и не военные, видимо, действительно плохо знали большевистскую Россию, ее моральный и материальный потенциал. Здесь оказалось нечто вовсе не похожее на кампании в Польше, Франции, Греции…