Ермолай закрыл глаза. Попытался думать о своем, чтобы хоть немного заглушить мерзкий голос.
Он не помнил, как попал в этот бетонный короб размером три на три метра, без мебели, зато с десятком здоровенных и голодных крыс. Как же все-таки его, самую охраняемую персону бандитской станции, похитили?
Был у себя. Сидел за столом, чистил пистолет, а потом… Этот чертов карцер. Скованные за спиной руки. Мерзкий свет, противный голос. Его ломали. Сколько? Сутки, двое? Нет, всего несколько часов. Зато каких насыщенных! Или все-таки больше? Не было здесь времени. Мучители его остановили.
– Известен случай, когда несговорчивому пациенту сверлили здоровый коренной зуб специально затупленным бором…
Ермолаю еще никто не сверлил зуб, но челюсть тут же свело судорогой боли. Плевать на Добровольского. Дело не в нем. Дело в принципе. Он просто не будет ничего говорить. Вовсе не из-за большой любви к Максу, а потому, что он – Ермолай. И стал им только потому, что сломать его невозможно.
– Ну так как, бандитская рожа, говорить будем? Повторяю вопрос: зачем на станцию Китай-город приходил Добровольский?
– Я же сказал: пошел к чертовой матери. Я не знаю никакого Добро…
Свет погас. Дверь с лязгом распахнулась. Сильные руки впились Ермолаю в плечи и рывком поставили на ноги. Удар в челюсть отшвырнул его к стене. Еще удар. Он расплющил губы, наполнил рот соленой кровью. Экзекутор, скорее всего, пользовался кастетом. Слишком уж сильно бил.
Ермолай выплюнул осколки выбитых зубов.
– Пошел в задницу! Все пошли…
Подсечка. Ермолай рухнул на пол. Снова удар. Ногой. Дикая боль. Пахан прикусил губы, чтобы сдержать крик. Он – Ермолай. Он – вор в законе, коронованный еще до Катаклизма. Его не раз ломали. Не так профессионально, но ломали. И не смогли. И сейчас не смогут.
Снова удар ногой. Уже по сломанным ребрам. В голове что-то щелкнуло. Боль моментально ушла. Наконец-то. Он вырубается. Выкусили, твари?!
Вырубиться Ермолаю не позволили. Очнулся, когда его окатили ледяной водой. Дверь захлопнулась. Острым лезвием полоснул по глазам свет. Динамик взорвался музыкой.
С одесского кичмана
Бежали два уркана,
Бежали два уркана в дальний путь.
Под Вяземской малиной
Они остановились.
Они остановились отдохнуть.[9]
Новый этап пытки. Блатной песней. Суки. Изобретательные суки. Ничего. Его все равно кончат. Помирать, так с музыкой.
Один – герой Гражданской,
Махновец партизанский,
Добраться невредимым не сумел.
Он весь в бинтах одетый
И водкой подогретый,
И песенку такую он запел…
Улыбаться было больно, но Ермолай улыбнулся и принялся подпевать Утесову:
– Товарищ, товарищ,
Болят мои раны,
Болят мои раны у боке.
Одна заживает,
Другая нарывает,
А третяя засела в глыбоке.
Слушайте, твари. Смотрите, гады. Если надо, исполню вам и «Мурку», и весь блатной репертуар.
За что же мы боролись,
за что же мы сражались,
За что мы проливали нашу кровь?
Они ведь там пируют,
Они ведь там гуляют,
Они ведь там имеют сыновьев!
Когда Ермолаю показалось, что удалось перекричать динамик, песня оборвалась.
– Повторяю вопрос: что хотел от тебя Добровольский?
– За что ше мы боролись, за что ше мы срашались? – прошепелявил Ермолай. – Они ведь там пируют… Не дождетесь, уроды! Ничего я вам не скажу!
– Тогда продолжаем концерт по заявкам радиослушателей.
Динамик вновь завыл. Ермолай не был силен в классической музыке и не знал, что бьющие по ушам и нервам аккорды являются плодом творчества Альфреда Шнитке.
Его снова били в темноте и обливали водой, не позволяя отключиться. Снова повторяли один и тот же вопрос. Потом, уже при свете, прижали лицом к полу и принялись ломать пальцы плоскогубцами.
Взрывы адской боли привели к помутнению сознания. Ермолай кричал, пел и плакал, не забывая время от времени посылать мучителей куда подальше. После того, как он вырубился в очередной раз, его опять окатили ледяной водой и посадили на табурет.
– Добровольский. Что ему было от тебя надо?
На этот раз голос звучал не из динамика. Человек, задававший вопрос, стоял совсем рядом. Ермолай попытался открыть глаза, заплывшие от побоев. Различить удалось только темный силуэт. В висок уперлось что-то холодное. Ствол пистолета. Давно пора.
– Добей, – взмолился пахан. – И закончим на этом.
– Смерть в твоем положении – это милость. Но так и быть…
Грохнул выстрел. Ермолай свалился с табурета на пол. Вот оно! Наконец-то! Какой сладкой может быть смерть!
Но блаженная темнота не приходила. Послышался тихий смех.
– Ну нет, Ермолай, так просто тебе от меня не отделаться. Итак, зачем в Китай-город приходил…
– Добровольский?
– Он самый.
– Не скажу.
– Скажешь. Даже пропоешь.
Ермолай почувствовал, как ему закатывают рукав и в вену вонзается игла шприца.
На этот раз зал заседаний тайного правительства был ярко освещен. Свет переливался в хрустальных подвесках люстры и отражался на полированной поверхности стола из красного дерева. Из вмонтированных в стены динамиков тихо и ненавязчиво лилась легкая музыка.
Глава Невидимых Наблюдателей задумчиво прохаживался вдоль двух карт – теперь к карте Метро прибавилась еще и карта Московской области, демонстрируя то, что амбиции тайных кукловодов расширяются.
На этот раз одет Дабл Вэ был по-домашнему: синий свитер с глухим воротом, черные брюки и туфли с острыми носами.
Когда открылась одна из дверей, генерал даже не обернулся.
– Он заговорил, – произнес вошедший. – Он заговорил, босс!
– Что еще за босс?! – рявкнул генерал, оборачиваясь. – Пошел вон! Выйти и обратиться так, как положено по уставу! Охренели совсем! Заамериканились?!
– Влади…
– Никаких имен. Дабл Вэ, майор Кречет!
Докладчик исчез за дверью. Появившись вновь, он щелкнул каблуками.
– Товарищ генерал! Разрешите доложить!
– Докладывайте, майор.
– Ермолаев заговорил.
– Долго что-то возились.
– Крепкий мужик. После полной обработки пришлось вколоть еще и «болтунчик».
– И что поведал нам этот Ермолай под пентоталом натрия?
– Добровольский беседовал с одним из подручных Ермолая, неким Бурым. Просил остановить Вездехода и его друзей на пути к Кремлю. Показывал карту. Ермолай выделил Бурому двадцать человек.
– Так-так. Я всегда знал, что на эту творческую интеллигенцию полагаться нельзя. Долбаные говноеды. Эх, Макс, Макс… Сколько сил в него было вложено! Сколько тайн было раскрыто, сколько возможностей дано! И теперь все, что он знает и умеет, будет использовано против нас!
Генерал приблизился к столу и грохнул по нему кулаком так, что подпрыгнули хрустальные пепельницы.
– Запускайте план «Б». Вы правы. Тельману Ахунову пора доказать свою профессиональную пригодность. Если вмешался предатель, я уже не уверен, что наши наемники во главе с Томским справятся с заданием.
– Что делать с Добровольским?
– Выдать ему орден Ленина, будь все проклято! Ликвидировать, нейтрализовать, устранить! Мочкануть в сортире, если так будет понятнее!
– Живым он нам…
– Не нужен он мне живым. И уши его тоже приносить не надо. Просто убейте ублюдка.
– Разрешите выполнять?
– Действуйте. О ходе операции докладывать мне лично!
Майор ушел обиженным. Босс. Ну и что с того? Хоть горшком назови, только в печь не ставь! Ну да, у начальника с американцами давняя вражда. Ну не любит он этих словечек, хотя «Дабл Вэ» – оттуда. В любом случае это еще не повод обращаться так с ним, офицером, верой и правдой служившим правительству вот уже больше тридцати лет! А вообще-то… Генерал ведь прав. Не к лицу ему, кадровому разведчику-диверсанту, поседевшему на службе, называть начальника боссом. И где только он подхватил дурацкое словечко? Молодежь, едрена феня… От них. Наслушаешься всякого бреда, и вот…
Спустившись по нескольким лестницам, майор толкнул стальную дверь и вышел на платформу безымянной станции. Здесь располагались кабинеты сотрудников оперативной службы. Часовой, стоявший в центре платформы, у колонны, на которой был закреплен телефонный аппарат, вытянулся в струнку и козырнул майору. Тот в ответ отдал честь и прошел к двери своего кабинета.
Лишь оставшись один, майор дал волю чувствам. Он, как и генерал, ударил по столу. Ребром ладони. На первый взгляд едва коснулся стола, однако бронзовая статуэтка Дзержинского, занимавшая почетное место среди стопок бумаг и канцелярских принадлежностей, подпрыгнула на несколько сантиметров.
После этого старый служака успокоился. Прошел к шкафу с картотекой, перебрал карточки в двух выдвижных ящиках. К столу вернулся с двумя папками. Это были личные дела Макса Добровольского и Тельмана Ахунова.
Майор не раз читал их и перечитывал, но привык относиться к любому заданию методично и обстоятельно, привязывая информацию к конкретной ситуации. Такой подход позволял выявлять мелочи, выглядевшие на первый взгляд несущественными, но имеющие свойство коренным образом влиять на то, что считалось главным.
Майор щелкнул кнопкой настольной лампы и раскрыл папку Добровольского. Несколько фото. Краткая биография…
М-да. Он был талантливым учеником. Схватывал все на лету. Подходил к любому делу творчески. Артистично.
Именно майор Кречет был Тренером Добровольского и обучал его тонкостям диверсионной работы до того, как сам по возрасту перешел на работу бумажную.