Существует какая-то граница, невидимая черта – точка невозврата и начала обратного отсчета… я прошу у тебя шанс, потому что все-таки хочу верить – я не перешел бы ее. Сможешь еще раз поверить в меня ты?
Ты еще здесь? Значит, теперь ты знаешь.
Сказать, что я жалею – это тоже не то, тоже слабо. Сдохнуть бы – еще до того. А я чуть не убил тебя, даже какое-то время думал, что убил. Меня нельзя простить уже за одно это – я понимаю. Но как же ты нужна мне, Зойка моя! Как мне без тебя плохо, как холодно и пусто. Как много я хочу и готов сделать для тебя, а не могу – ты уехала. Я мечтал – упаду на колени и обниму тебя, прижмусь лицом к животу, вдохну твой запах… ты увидишь все и поймешь, что я – только твой и был всегда. И простишь, потому что любишь. Даже без слов.
Не было такой потребности – говорить «люблю». Мне казалось – ты знаешь это и так и просто шутишь, требуя признания. Я тоже шутил… А сейчас кипит внутри и хочется говорить об этом так часто, что тебе надоест и ты меня одернешь, отшутишься, а я тогда буду не говорить, а шептать – в уши, в губы, в шею, в глаза. Люблю тебя, Зоя. Очень сильно и с самого первого взгляда. Напрасно я думал, что это очевидно.
Будет у меня возможность сказать тебе?
Ты еще со мной, ты читаешь меня?
Твой отец говорил, что имя Зоя значит – «жизнь». Ты для меня – жизнь. Без тебя я стану доживать. Выживу, наверное, но жить уже не буду.
Есть у меня мизерная надежда, что ты не сорвешься, что сможешь и все-таки дочитаешь. И далеко не факт, что решение будет в мою пользу, но дай мне знать как-то, что дошла до конца, что смогла. Или же – нет. Просто знак – больше ничего. Я буду ждать приговора – не так, как мог бы, а абсолютно покорно, хотя для меня это почти невыносимо.
У тебя есть это право – казнить или миловать. Решение принимаешь ты, и я уже сейчас подчиняюсь ему – любому. Но если ты дочитала, я хочу знать это – мне нужно. Дай знать – даже если тебе не нужен больше я.»
Три раза я письмо откладывала, не дочитав, и ходила по комнате… ходила или металась – не знаю. И как долго ходила и зачем вообще? Что мне это дало – передышку? Наверное. Я дочитала – сквозь слезы и сорванное внутренней трясучкой дыхание. Спазмы какие-то, почти судороги… Выораться бы, вырыдаться... а я боялась испугать маму. Пила воду – наверное, она принесла. Чистую воду и смердящую то ли корвалолом, то ли валерьянкой… Много воды.
Потом письмо, которое осталось лежать на столе, читала мама, а я уже успокоилась. Сидела и смотрела на нее – вглядывалась в выражение лица, срисовывала малейшие нюансы мимики... В общем, старалась понять, что она думает, не в силах дождаться ее слов. А не стоило ждать, потому что она сказала только:
– Беда с вами…
Я не понимала себя вообще… Хорошее же будто бы письмо – прямое и честное. К себе в нем Виктор предельно жесток и даже беспощаден, а мне, наконец, признался в любви. Да я всегда знала это, и действительно – спрашивала скорее в шутку. А сейчас готова была не слышать этих слов никогда – лишь бы не случилось то, что случилось. Меня, в принципе все устраивало – это его «моя» давно стало мне ближе и дороже в разы.
Сейчас должно бы стать легче – тоже в разы, я же теперь и причину всего знаю – ошибся, заигрался… Наверное, каждый человек хоть раз в жизни вот так страшно ошибается. И хорошо, что для Усольцева это случилось на берегу, и что эта его ошибка зацепила только его… нас с ним. Почему же мне так тяжко? И какого, конкретно, хрена мне сейчас нужно еще? Так-то – честно?
Наверное, быть абсолютно уверенной, что мозг у моего мужа правильно работает всегда и не отключится вдруг когда-нибудь в будущем, как тогда – даже для него непонятно почему. Быть в этом уверенной я больше не могу. Мы вдруг оказались устроены намного сложнее, чем казалось раньше. Он – может ошибаться, как обычный человек и не просчитывает все, как калькулятор. Кажется, я считала его именно таким – запрограммированным исключительно на добро. Самой сейчас странно… А он оказался и сложнее и хуже – далеко не идеальным. Я вот никогда не была образцом чего либо – хоть здесь разочарования нет. Зато оказалось, что могу вдруг сломаться, как старая игрушка.
Не верить всему написанному я не могла – Усольцев не врал. Усольцев не врал никогда – по определению. Если спрашивали в лоб, а он почему-то не хотел говорить правду – смотрел в глаза и молчал. Я как-то спрашивала – ну что тебе стоило соврать в малом? А он улыбнулся и сказал – просто лень. И был прав – врать действительно утомительно, я вот иногда делала это по разным причинам. Потом эту ложь нужно держать в голове, чтобы не спалиться в будущем, дальше – довирать и привирать, вести себя соответственно этому вранью. Это и правда утомляет. А в его случае… врать, чтобы вернуть себе старую больную игрушку еще и бессмысленно.
Мы с мамой поужинали и убрались на кухне, сознательно обходя тему письма стороной и разговаривая о посторонних мелочах.
– Что ты надумала, Зоя? – спросила мама, когда я собралась идти спать.
– А что изменилось, мама? – устало удивилась я.
– Ты теперь знаешь…
– … что он так увлекся ею и не важно – по какой причине, что не просчитал последствий? Даже не подумал, что кто-то мог видеть эти их игры? Просто фам фаталь какая-то – не оторваться было от представления, – хмыкнула я невесело.
– Он и просит прощения за это, не за поцелуй же? Там вообще ни о чем…
– О чем… он не остановился бы.
– Неправда! – рассердилась мама, – а правда в том, что мы не узнаем этого уже никогда. Тут вопрос доверия или его отсутствия.
– С доверием теперь сложно… – покивала я.
– Это как раз понятно. Перевари пока это, нельзя валить все в одну кучу. Я никого не защищаю, Зайка, но и лишнего на него тоже не вешай.
Конечно, я опять выпила на ночь таблетку, но чуть поздновато. Плакать бессмысленно… думала о том, что царапнуло в письме – какое-то несоответствие? Сообразила, конечно… Он писал – минута, секунды… Для него секунды, а для меня – часы. И ничего в этом странного, потому что проводили мы время по-разному. Кто-то, отключив мозг, а кто-то – умирая. Обидно опять… как же мне от этого обидно…
Уже клонило в сон, когда вспомнила… так дать знать или нет? Может, он так же паршиво спит – с таблетками… Бывали и у меня косяки, хоть и не такие масштабные, так что знала по себе – нечистая совесть поганая штука. Полежала, подумала еще, дотянулась до телефона и набрала Пашку:
– Паша, извини – я поздно… Скажи своему другу, что я дочитала.
– Письмо? И что? Дочитала – и что? – судя по всему, растерялся Паша. Ну, ничего – Виктор ему объяснит.
– И ничего. Это все. Спокойной ночи, Паша.
Укуталась в одеяло, согрелась, и почти сразу проваливаясь в сон, как в яму.
Глава 28
На следующий день я уехала в Питер. Чувствовала себя нормально. Утром, как всегда, стало легче и виделось все намного позитивнее. Как оказалось, в этой истории мне даже удалось «сохранить лицо». Правда, знала об этом я одна, но тут уже было без разницы. Сейчас я могла не думать о том, что там думают обо мне другие, и в этом тоже был свой плюс. Север был далеко и вспоминалось о нем почему-то только хорошее. Всплывало как-то вдруг и нечаянно... объявили по телевизору о надвигающейся магнитной буре, и тут я вспомнила, что в это время в зеленые и белые волны северного сияния обязательно вплетаются розовые ленты... Вспоминался стальной цвет воды в фиорде, школа, где несколько лет работала я и учились мальчики, яркие краски осенней тундры, праздничные представления и спектакли... даже бакланы в моей памяти орали уже не так противно, а скорее – призывно. И тут даже не нужно было искать причины – всегда знала, что когда-то полюбила Большой север один раз и навсегда.
На вокзале вдруг оказалось, что туда же – в Питер, едет Света. Само собой, мы сели рядом и разговорились. За всеми этими штуками, которые нужны ей для работы, она всегда ездила сама – так получалось дешевле. Брала где-то на складах и прямо «с колес», без лишних перепродаж и накруток. Времени хронически не хватало, а остановиться в городе ей было негде. Все-таки она как-то приноровилась и, хоть и бегом, но успевала сделать все за один день.
Я спросила про ее мальчика и оказалось, что Гришин отец не из Новой Рузы, а кто-то из курортников и даже не подозревает о существовании сына. Света показала фото – целую галерею из снимков. Малыши всегда смотрятся трогательно, а этот был еще и очень хорошеньким – светленьким, и постоянно улыбался. Хотя оно и не удивительно – Света и сама всегда была таким… позитивчиком.
– А с кем Гриша сейчас? Ходит в садик? Артем, кажется, говорил – ему четыре?
– Почти – три и восемь. Нет... сидит дома с мамой, – расстроенно вздохнула Света, – так дешевле. В ясельках он сразу стал болеть, и я не могла работать. Дома Гришка не болеет, мама справляется, но в садик, наверное, все-таки придется…
Я не стала выпытывать подробности. И так было понятно, что есть какие-то трудности и понятно, что Света и ее мама с ними справляются. На вокзале мы распрощались, и я поехала к папе – ожидать звонка от таинственного Агустина.
Прямо с порога почуяла запах еды, и он был восхитительно знакомым – папа приготовил ропа вьеху. Еще дед научил бабушку, и это блюдо часто готовили в нашей семье – нежнейшую тушеную говядину с овощами и любимым моим рисом басмати.
Папа встречал меня в брюках с отутюженными стрелочками и свежей рубашке, почти все время улыбался и говорил… говорил. Получалось вполне нормально, только эти гласные... Когда он узнал, из-за чего я приехала – задумался. Я уже вымыла руки, переоделась в домашнее и уселась за стол, позволив ему ухаживать за собой. А он не спеша накрывал на стол и думал… Потом сел напротив и поделился своими мыслями:
– Нужно осторожно, Зоя. В городе куча клубов и организаций по интересам – кубинским и вообще – латинос, есть рестораны, кафе и даже, кажется – трактир, – хмыкнул он, – и я не удивлюсь, если есть и специфические заведения – с гастарбайтерами женского пола. Насколько хорошо ты знаешь эту женщину?