Спасением для Гриши стал он. Это было странно и удивительно, но опять нам объяснили – Виктору не пришлось никого вытеснять и подменять в сознании ребенка. Он просто занял пустовавшую нишу, частично восполнив собой Гришину утрату и став для него давно желанным папой. Мальчик потянулся к нему, и Виктор отнесся к этому с ответственностью и пониманием. А я немного завидовала – с того самого дня, как он предложил себя в качестве папы, Гриша стал звать его папой. А я была Зоя…
Должно было пройти какое-то время, пока я стану очень нужной ему. Психолог обещала, что оно обязательно настанет. И что просто мужская ответственность и принятие внезапно проснувшейся у меня потребности в материнстве, в какой-то момент или же постепенно перерастут у Усольцева в настоящую отцовскую любовь к Грише. Потому что он открыт для нее. Мотивация при решении об усыновлении важна, но главным была именно эта готовность, которую психолог в нем увидела.
– Гриша обязательно подберет ключик к сердцу папы. Мальчик как нельзя лучше вписывается в вашу эпоху… перемен, – обещала она.
Ключиком к сердцу Усольцева стала Гришкина сбитая коленка. А, скорее – тихое детское мужество, если такое определение вообще возможно.
Существовала в природе мистика или нет? Я склонялась к тому, что она все-таки есть – в таких вот необъяснимых совпадениях и даже мелком стечении обстоятельств. И моя способность попадать не в то время не в то место яркая иллюстрация тому – надо же было оказаться возле той беседки, а потом – и в той палате. И неизвестно вообще – к худу это случилось или к добру? Потому что в обоих случаях дальше следовал крутейший жизненный поворот, а за ним, после череды испытаний – все-таки счастье, в чем-то даже более полное, чем до этого. И лучше бы такое добро да без худа, но раз уж в этой жизни за все нужно платить…
И коленка эта тоже… Кто мог знать, что сердце сильного, много повидавшего в жизни мужчины дрогнет и распахнется навстречу ребенку вот так – в обстоятельствах, почти один в один повторяющих случай из жизни нашей же семьи.
Я выглянула из кухни, услыхав, как громко хлопнула входная дверь. Вышел из своей комнаты папа. И мы услышали растерянный детский лепет пополам со всхлипами:
– Папа… жалко, да? До слезок?
В прихожей Усольцев держал на руках и прижимал к себе Гришу. Увидел меня, мотнул головой, будто отрицая случившееся и просипел:
– Не уследил… Что сейчас делать, Зоя?
С Гришкиной коленки, стесанной об асфальт, капала кровь... Что-то будто пробежало изнутри по животу, пробрало холодом… Вспышкой памяти – орущий от страха и боли Ромка, леденящий ступор, мое глупое истеричное хихиканье, которому я до сих пор не могла найти объяснения. А тут сейчас – потерянный Усольцев с виноватыми глазами и Гриша, шмыгающий носом и вытирающий кулачком глазки себе и заодно – ему. Виктор послушно прикрывал их, не мешая...
– Геройские моряки лечат себя сами, – дрогнувшим голосом повторила я слова Паши, – пошли-ка в ванную, ребята.
Дальше я промыла ссадину теплой кипяченой водой, протерла вокруг ваткой, подробно объясняя, что и для чего делаю – как Паша в свое время. А потом Гриша сам мужественно лил на ранку перекись, морщась от боли и тихо плача. А Усольцев смотрел на это, и на его лице было то же самое выражение – один в один, только без слез. Сам он, похоже, не замечал и не осознавал этого, нечаянно отзеркаливая Гришины эмоции. Потом, уже когда мы пили чай с булочкой, смазанной маслом и абрикосовым вареньем, а обширная ранка на детской коленке подсыхала, он признался ему:
– Я испугался больше, чем ты, Гриша. И растерялся. А еще я… сильно рад, что ты у нас такой смелый.
Его слова с готовностью подтвердили папа и я. Почему-то осталось ощущение, что Виктор хотел сказать что-то другое. Но всему свое время.
Когда-то нечаянно, не по своей вине, он прошел мимо очень многого – хорошего и плохого, что проживали наши мальчишки. Что-то ушло без возврата, а что-то он получил возможность испытать и узнать с Гришей. И понял это, наверное. Из-за сбитой коленки, или еще раньше?
Заканчивался апрель и отпуск, подходило время возвращаться на север и окончательно определять свое будущее. И Виктор принял решение. В какой-то вечер, когда мы остались на кухне одни, сказал мне:
– Зоя… наверное, не стану я заключать контракт. Значит... на пенсию и учить мужиков на торпедном. Зато каждый вечер с вами, отпуск летом, и два выходных в неделю – всей семьей, пока мальчишки еще учатся. И это пенсия и оклад тоже. Скажи, пожалуйста, теперь ты, – уставился он на меня с ожиданием.
– Только – за, – подняла я руку, выдохнув с огромным облегчением: – А что сподвигло? Ты же Землю хотел сдвинуть на адмиральской должности?
– Правда… не звезды, а горы на плечах… Зойка моя, – повеселел он и потянулся обниматься: – И служба до шестидесяти, а то и больше… Я снова все на свете пропущу, не буду вылезать оттуда. А Рома и Сережа потом уедут. Только кажется, что учиться долго, на самом деле – быстро, очень быстро пролетит… И готовить грамотных торпедистов тоже нужно, а может и важнее.
В мае мы искали квартиру, потом покупали ее, заказали ремонт, потом обустраивали… Были хорошие варианты на окраинах – дома в новых жилых поселках, закрытых и благоустроенных. Но добираться на работу и обратно на общественном транспорте пришлось бы часы, или же – покупать машину. Но и это не гарантировало…, а еще я помнила себя участником дорожного движения в машине Татьяны. Поэтому пока что остановились на варианте городской квартиры и поближе к центру, а потом будет видно. К этому времени решением суда состоялось усыновление, и Гриша стал Викторовичем Усольцевым. О чем и заявлял при случае каждому, кто готов был его слушать.
Во время квартирных передряг он жил у бабушки, а мы часто ездили к ним. Это выматывало, и мы уставали – я еще и работала. Хотя к тому времени стало ясно, что, собственно, основным рабочим днем будет суббота, а два летних месяца – вообще мертвый сезон. В холодный период народ присутствовал в Клубе каждый вечер и даже день – общались, питались и даже работали в арендованных кабинетах.
Папа с тоской смотрел на наши сборы и по своему обыкновению передавал гостинцы. Он сильно сдал и постарел после Кубы. Сказалась смерть родителей или переезды, а может, чувство вины? Я могла только смотреть на все это, вспоминая маму, безнадежно прислонившуюся тогда к Тасе. И то ли усталость в тот день сказалась… но оно ожидаемо рвануло… чего уж! Дурь моя никуда не делась… Я трудно понимала в такой ситуации – что правильно, а что нет? Когда все было сравнительно хорошо, старалась не вмешиваться, но не сейчас.
Получив очередной подарок, мама спокойно занялась своими делами, а у меня перед глазами стоял папа, провожающий нас и заботливо инструктирующий, как лучше это разогревать…
– Нам было бы намного удобнее, если бы бабушка всегда была под рукой. Ты уж извини за такое потребительское отношение, но в некотором роде, ты незаменима. Мы планируем работать, а Гриша пойдет в садик. Только я сильно боюсь, что этот проклятый иммунитет ему придется нарабатывать. Не мотаться же нам к тебе вот так? Не самый ближний свет... и станут ли терпеть мои больничные?
– Я же не могу бросать Тасю надолго, – присела она на стул.
– А сколько живут коровы? – поинтересовалась я.
– Лет двадцать-двадцать пять. Тасе двенадцать.
– Не Тася… Ты не поедешь туда, пока папа жив, так? Хотя тут рядом стройка начинается, шум...
– Что ты такое говоришь, Зоя? – прошептала она.
– Мама… правду? Тринадцать лет он точно не протянет. Сильно сдал и вообще… потух. Ты не знаешь, но он пишет тебе письма и, понятно – не отправляет их. Смысл? «Томочка…» – трудно сглотнула я, вспомнив те свои ощущения: – Ты, конечно, можешь продолжать его ненавидеть, но знать это должна – вдруг… уже не так сильно у тебя, а с ним что-нибудь…?
– Я ничего не обещаю, Зоя, – встала она и отвернулась к мойке: – Я ничего тебе не обещаю.
– Мама, я и не требую – не прошу тебя замуж… просто давай подумаем, что можно сделать, чтобы он дольше протянул. Ты можешь жить с нами, а его будем приглашать в гости… ему просто увидеть тебя – радость. Зимой – у нас, а летом можно здесь… И стройте ваши отношения, как считаете нужным, просто теперь ты знаешь обстановку. Ну, не скажи я тебе – и это было бы нечестно!
– Да – это нечестно, – то ли согласилась, то ли констатировала она.
Я сразу же вывалила все это на Усольцева – после ее слов на душе стало муторно. Срочно захотелось поддержки или же элементарно «заговорить» тему, снизить накал мыслей об этом и их градус тоже. Совесть никто не отменял, но у меня она вынуждена была работать на два фронта. Глядя на то, как буквально тает папа, я и так долго торговалась с нею.
Муж невесело хмыкнул и сказал, что ситуация смахивает на анекдот про то, что пускай теперь у Изи голова болит… Но потом задумался и замолчал. А уже ночью, когда ложились спать, заговорил о том, как ударил по нему развод родителей – по взрослому уже парню.
– Я так и не знаю, в чем было дело. А потом мама умерла. Отец не приехал, и я забил на него. Ты должна помнить – просил даже не вспоминать о нем. Вернуть бы все назад…
– А что бы ты смог? – обняла я его, утешая.
– Говорить. Ты хоть пытаешься...
И опять ночью замаливал… как всегда, когда хотя бы косвенно всплывала тема его вины. Ласками, признаниями, нежностью… А я все это понимала, и лучше бы он не делал этого – не ел себя. Хотелось забыть совсем. А может и ничего – с каждым разом эти воспоминания будто теряли свой вес, и все легче было прогонять их.
Гриша потихоньку привыкал ко мне. Я уже поняла, что для него на первом месте всегда будет отец – слишком много общего образовалось между ними и оба радостно хватались за то, что обнаруживалось в очередной раз. А я была в роли прежнего Усольцева-почти наблюдателя. И все-таки Гриша принял меня в семью, и это уже было хорошо. А там – потихоньку… помаленьку. За прозвучавшее «мама» я многое дала бы. Но он еще слишком хорошо помнил Свету – рассказывал про нее, вспоминал то, что было у них в прошлом. Их семейные фотографии ждали своего часа – когда он вырастет и может быть, захочет вспомнить. Я каждый день молилась за нее по листочку, а где-то там – Артем, я точно это знала…