рафически перемешан с крупными городами, в которых не наблюдается рост числа убийств. Я выразил свою обеспокоенность, что большая часть страны могла игнорировать эту проблему просто потому, что это умирали чернокожие мужчины, и лишь в «тех самых» районах. Я также отметил свою обеспокоенность, что этот рост был связан с переменами в поведении, последовавшими за теми вирусными видеороликами. Я сказал, что моей целью было заговорить об этом, поднять вопрос, не отодвигаются ли полиция и общины друг от друга маленькими шажками, складывающимися в нечто большое. Я сказал, что подняв этот вопрос надеялся, что смогу помочь изменить поведение, если это было именно то, что происходило.
Когда я закончил, он выразил признательность за моё внимание к этой проблеме, а затем изложил некоторые из произнесённых мною публично вещей, которые диссонируют с ним. К примеру, я использовал термин «прополоть сорняки, и засеять семенами» для описания того, что считал необходимым сделать — повыдёргивать плохих парней, и трудиться над тем, чтобы вырастить что-то здоровое на месте, освобождённом этими арестами. Он спросил: «Ты видишь, как это может звучать для чернокожих людей? Называть молодых людей из их общины ‘сорняками’». Он говорил о том, как часто чернокожие люди возмущались тем компромиссом, на который их вынуждали пойти обстоятельства: они приветствовали привлечение полиции безопасности, но их возмущали те условия, которые делали необходимым присутствие полиции в их районах — плохие школы, мало работы, пагубные привычки и распавшиеся семьи.
Я ответил, что мне не приходило в голову, что цветные люди могут подобным образом истолковать мои слова. У меня не было времени обдумать, как термин «прополоть сорняки, и засеять семенами» — которым мы десятилетиями пользовались в правоохранительных органах — мог поразить людей, особенно чернокожих людей, в трудное время. Я оказался в ловушке своей собственной точки зрения. Чернокожий человек — оказавшийся президентом Соединённых Штатов — помог мне взглянуть другими глазами.
Мы поговорили о влиянии на чёрные общины необычно высокого процента чернокожих мужчин в системе уголовного правосудия, и насколько слабую наша страна проделывает работу, чтобы подготовить находящихся в заключении к возвращению к полноценной жизни. Хотя я и согласился, что тюремное заключение столь многих чернокожих мужчин является трагедией, я также поделился тем, как использованный им термин «массовое лишение свободы» — для описания того, что, на его взгляд, являлось национальной эпидемией взятия под стражу слишком многих людей — резало слух тем из нас, кто посвятил большую часть своей жизни тому, чтобы постараться снизить уровень преступности в районах проживания меньшинств. На мой слух, термин «массовое лишение свободы» вызывает в памяти картину лагерей для интернированных японцев времён Второй мировой войны, в которых огромное число людей согнали за колючую проволоку. Я считал этот термин одновременно и неточным, и оскорбительным для многих хороших людей в правоохранительных органах, которых очень заботила помощь людям, попавшим в опасное окружение. Он был неточен в том смысле, что в этом лишении свободы не было ничего «массового»: каждому подсудимому индивидуально выдвигали обвинение, каждому был предоставлен личный адвокат, каждого судили индивидуально, каждому индивидуально вынесли приговор, апелляцию каждого рассматривали индивидуально, и заключили в тюрьму. Это складывалось в большое число находящихся в заключении людей, но в этом не было ничего «массового», сказал я. А оскорбительная часть, пояснил я, заключалась в том, как он бросал тень нелегитимности на усилия полиции, агентов и прокуроров — к которым присоединилось чёрное сообщество — по спасению наиболее пострадавших районов.
Он ответил, настоятельно призвав меня посмотреть, как к чернокожим людям могут совершенно по-другому относиться правоохранительные органы и суды, и что трудно винить их в том, что они рассматривают содержание в тюрьмах столь многих чернокожих мужчин в количестве, ужасно превышающем их долю населения, ни как иначе, как «массовое».
Когда мы закончили, я поумнел. И надеялся, что хоть немного помог и ему взглянуть на вещи с другой стороны. Наша беседа являлась полной противоположностью вашингтонскому слушанию: каждый из нас действительно уделил время тому, чтобы по-настоящему понять другой подход к чему-либо, с разумом, открытым для убеждения.
Президент Обама никогда бы не задумался о таком разговоре, если бы не был достаточно уверен в себе, чтобы проявить смирение. На самом деле, если я и видел хоть какой-то намёк на расхождение с Президентом Обамой как лидером, то это было на доверительной стороне шкалы. И я увижу это, борясь со сложнейшей проблемой, с которой столкнулся, работая в правительстве — шифрованием.
* * *
Ещё до того, как я стал директором ФБР, Эдвард Сноуден, подрядчик Агентства Национальной Безопасности, похитил огромную кладезь секретных данных, касающихся деятельности АНБ, и затем поделился с прессой очень большим объёмом тех данных. Одним из очевидных результатов этого воровства явился сокрушительный удар по возможностям нашей страны по сбору разведданных. Другим результатом явилось то, что в течении года после его разоблачений плохие игроки по всему миру стали перемещать свои коммуникации на устройства и каналы, защищённые мощным шифрованием, препятствуя правительственной слежке, включая одобренную судом электронную слежку, которой занималось ФБР. Мы наблюдали, как террористические сети, которые мы давно мониторили, медленно погружались в темноту — страшное дело.
В сентябре 2014, спустя год наблюдения за сокращением наших правовых возможностей, я увидел объявление «Эппл» и «Гугл» о том, что они будут внедрять на своих мобильных устройствах шифрование по умолчанию. Они объявили об этом таким образом, словно утверждали — по крайней мере, для моих ушей — что сделать устройства неуязвимыми для судебных постановлений являлось важной социальной ценностью. Это сводило меня с ума. Я просто понять не мог, как разумные люди могли не видеть социальных издержек от прекращения выдачи судьями, в соответствующих случаях, ордеров на доступ к электронным устройствам. Сообщение «Эппл» и «Гугл» появилось в канун одной из моих регулярных ежеквартальных встреч с пресс-корпусом, освещавшим деятельность ФБР и Министерства юстиции. Я не планировал говорить о шифровании, но не мог сдержаться. Я выразил своё разочарование внедрением шифрования по умолчанию:
Я являюсь большим поклонником верховенства закона, но ещё я считаю, что никто в этой стране не стоит выше закона. Что беспокоит меня во всём этом — это то, что компании продают нечто, умышленно позволяющее людям ставить себя выше закона.
Этим комментарием я вступил в невероятно сложную и эмоциональную борьбу.
Раскол между ФБР и компаниями вроде «Эппл» можно в значительной степени объяснить тем, как каждый видит мир, и ограниченностью каждого из этих взглядов. И, откровенно говоря, между сторонами происходит мало настоящего слушания. Руководители технологических компаний не видят ту тьму, что видит ФБР. Наши дни заняты охотой на людей, планирующих террористические атаки, причинение вреда детям и вовлечение в организованную преступность. Мы день за днём видим человечество в его самых извращённых проявлениях. Ужасные, невообразимые поступки — вот чем живут, дышат и что пытаются остановить мужчины и женщины в ФБР. Мне было ужасно, что технари этого не видят. Я часто шутил с командой ФБР «Спускающихся во Тьму», которой было получено искать решение, что «конечно, типы из Кремниевой долины не видят тьму — они живут там, где всё время солнечно, и все богатые и умные». В их мире технологии делали человеческие взаимоотношения и связи крепче. Кто не любит поделиться с бабулей гифкой котика? Или заказать кофе через приложение, чтобы когда вы войдёте в «Старбакс», он уже был готов? Хотя я шутил, думаю, технологическое сообщество не в полной мере оценивает те издержки, которые несут хорошие люди из правоохранительных органов, когда не могут воспользоваться судебными постановлениями для сбора доказательств. Я также думаю, что было бы справедливой критикой сказать, что мы слишком сильно фокусируемся на этих издержках, учитывая тьму за нашими окнами на протяжении всего дня.
Так как обе стороны предвзято смотрели на своё место в мире, я считал критичным, чтобы решение не было продиктовано ни «Эппл», ни ФБР; американский народ должен решить, как хочет жить и управлять. Но что это в точности означает в практическом плане — невероятно сложный требующий ответа вопрос. Противоречие между частной жизнью и общественной безопасностью в контексте шифрования затрагивает не просто частную жизнь и общественную безопасность, но и также проблемы технологии, правоведения, экономики, философии, инноваций, международных отношений и, скорее всего, другие интересы и ценности.
Сделка, составляющая сердцевину нашего правительства всегда заключалась в том, что тема частной жизни невероятно важна, но она должна отходить на второй план, когда, при должных доказательствах и под должным наблюдением, правительству требуется заглянуть в личное пространство, чтобы защитить сообщество. Никогда большая часть Америки не бывала полностью закрыта от судебной власти. Президент Обама по происхождению и инстинктивно являлся гражданским либертарианцем, но он мог видеть тьму и опасность в разговорах о частной жизни как абсолютной ценности, как пояснил публично в Остине, штат Техас, весной 2016 года:
Но опасность реальна. Поддержание законности, правопорядка и цивилизованного общества — это важно. Защита наших детей — это важно. Так что я просто хотел бы предостеречь от занятия абсолютистского подхода к этому. Потому что мы всё время идём на компромиссы… И это представление о том, что каким-то образом наши данные отличаются, и могут быть отгорожены от остальных компромиссов, на которые мы идём, я считаю неправильным.
Он погрузился в эту проблему, систематизируя беспрецедентное исследование Белым домом противоречий между частной жизнью и безопасностью. На одном из нескольких совещаний в Ситуационном центре Белого дома, которое он лично проводил на эту тему, он сказал, что если мы собираемся двинуться к тому, что широкие слои американской жизни будут непроницаемы для правосудия, это было бы не то решение, которое должна принимать компания. Это изменит наш образ жизни; лишь народ Соединённых Штатов должен делать такой выбор.