В начале своей карьеры и в более молодом возрасте, мне бы не хватило мужества сохранить хладнокровие, не нарушить леденящий взгляд сигнализирующим согласие кивком или каким-нибудь выдавленным словом. Даже в возрасте пятидесяти шести лет, с изрядным числом шрамов, будучи четвёртый год на посту директора ФБР, мне всё ещё приходилось говорить себе, сидя в метре от президента и глядя ему прямо в лицо. Внутренний голос твердил: «Ничего не делай; даже не шевелись».
Трамп нарушил это неловкое противостояние, опустив взгляд в свою тарелку, и переключившись на другую тему. Моя холодная реакция, казалось, не особо его расстроила, если вообще расстроила. Ужин продолжился, и довольно мило.
Когда наша встреча продолжилась — я не использую слово «разговор», так как этот термин неприменим, когда практически всё время говорит один человек — я снова попытался помочь Президенту Трампу понять, какую ценность президенту оказывает разделение между ФБР и Белым домом. Но было очень трудно вставить хоть слово. Остаток ужина, лишь время от времени делая паузы, чтобы поесть, он изливал потоки слов о размере толпы на своей инаугурации, о том, какое освещение свободных СМИ он смог сгенерировать во время выборов, о недоброжелательности кампании. Он изложил свою точку зрения на расследование в отношении электронной почты Клинтон, выделив в нём три фазы, каждая из которых, в его рассказе, носила моё имя. В «Коми-один», сказал он, я «спас её» своим заявлением от 5 июля, что в отношении неё нет подлежащего судебному преследованию дела. Хотя он добавил, что я ошибся с этим выводом. В том, что он назвал «Коми-два», я сделал то, что должен был, проинформировав Конгресс о возобновлении расследования. В «Коми-три», которой стало моё заключительное письмо Конгрессу, во второй раз закрывавшее дело, он сказал, что я снова спас Хиллари, но что она «совершенно не поняла» этого. Он словно пересказывал сюжетную линию своего любимого телесериала.
Он говорил об убранстве Белого дома, сказав что-то вроде: «Это роскошь. А я знаю роскошь». Помню, я снова посмотрел на бедную статую, которую видел за его плечом, с каминной полкой на голове, и подумал, что в этом есть смысл. Он пустился в новые объяснения — я много видел их по телевизору — о том, что он не высмеивал репортёра-инвалида. Он сказал, что не обращался плохо с длинным списком женщин, подробно рассматривая каждый случай, как это было в нашем предыдущем разговоре. Он настаивал, что ни за что не стал бы щупать ту даму, сидевшую рядом с ним в самолёте. А идея, что он схватил порнозвезду и предложил ей деньги, чтобы пройти в его комнату, была абсурдной. Его манера говорить напоминала конкурс устных головоломок со счётчиком времени. Он в торопливой последовательности брался за тему, откладывал, брался за несвязанную тему, откладывал, возвращался к исходной теме, снова и снова. Но каждый раз именно он выбирал темы и откладывал их. Ничто в его поведении и близко не напоминало то, как мог или должен был руководитель выстраивать взаимоотношения с подчинёнными.
Все мы пытаемся осознать то, что много лет твердила мне Патрис, когда я занимал тот или иной пост: «Дорогой, дело не в тебе». Ей часто приходилось напоминать мне, что что бы ни чувствовали люди — радость, грусть, испуг или смущение — вряд ли это имело какое-то отношение ко мне. Они получили подарок, или потеряли друга, или получили результаты медицинских тестов, или не могли понять, почему их любовь не отвечает им взаимностью. Всё это имело отношение к их жизни, их проблемам, их надеждам и мечтам. Не ко мне. Природа человеческого бытия затрудняет нам — или, по крайней мере, мне — прийти к осознанию этого естественным путём. В конце концов, я могу познать мир лишь через себя. Это делает всех нас склонными считать, что всё, о чём мы думаем, всё, что мы слышим, всё, что мы видим, всё это про нас. Полагаю, мы все так делаем.
Но руководителю необходимо постоянно приучать себя думать иначе. Это в двух отношениях важный вывод для руководителя. Во-первых, он позволяет вам слегка расслабиться, будучи уверенным в том, что вы не настолько важны. Во-вторых, осознание того, что люди не всё время сосредоточены на вас, заставит вас попытаться представить, на чём они сосредоточены. Я считаю основой эмоционального интеллекта способность представить чувства и видение другого «я». Некоторые, кажется, рождаются с большим изначальным депозитом эмоционального интеллекта, но все мы можем развить его практикой. Ну, большинство из нас. У меня было ощущение, что никто не научил этому Дональда Трампа.
Президент задал очень мало вопросов, которые могли послужить приглашением к обсуждению. Вместо этого он делал постоянные утверждения, оставляя меня в раздумьях, соглашался ли я своим молчанием со «всеми», что у него была самая большая инаугурационная толпа за всю историю, что он произнёс отличную инаугурационную речь, что он никогда не обращался плохо с женщинами, и так далее. Шквал слов практически был предназначен для того, чтобы не допустить подлинного двустороннего диалога.
Затем была непостижимая, излишняя ложь. К примеру, в какой-то момент президент сказал мне, что руководитель аппарата Райнс Прибус не знает о нашей встрече, что выглядело невероятным. Руководитель аппарата должен знать, когда президент ужинает один на один с директором ФБР. Затем, позже, на том же самом ужине Трамп случайно проговорился: «Райнс знает о нашей встрече».
Во время очередного зигзага разговора он спонтанно поднял то, что назвал «темой золотого дождя», повторив многое из того, что сказал мне ранее, и добавив, что его беспокоит, что может быть «хотя бы один процент вероятности» того, что его жена Меланья думает, что это правда. Это меня немного смутило, потому что я тотчас начал гадать, почему его жена должна думать, что есть хоть какая-то вероятность, пусть и небольшая, что он был в Москве с мочившимися друг на друга проститутками. При всех моих недостатках, существует нулевая вероятность — буквально, абсолютно нулевая — что Патрис поверит утверждению, что я в Москве был с писающими друг на друга проститутками. Она бы рассмеялась над самим предположением. Что это за брак, с каким человеком, что супруга делает вывод, что существует лишь 99 процентная вероятность того, что её муж не делал этого?
Я практически уверен, что президент не знаком с пословицей «Нечестивый бежит, когда никто не гонится», потому что он просто не мог остановиться, продолжая добровольно объяснять, почему это не могло быть правдой, и закончив тем, что сказал, что подумывает попросить меня расследовать эти обвинения, чтобы доказать, что это ложь. Я сказал, что это ему решать. В то же самое время, я выразил озабоченность, что подобная вещь создаст нарратив, что мы проводим расследование в отношении него лично, и добавил, что к тому же очень трудно доказать, что чего-то никогда не было. Он ответил, что, может быть, я прав, но неоднократно просил меня подумать над этим и сказал, что и он подумает.
Один из немногих его вопросов, снова, кажется, возникший из ниоткуда, касался того, как я сравниваю Генерального прокурора Эрика Холдера и Лоретту Линч. Я ответил, что Холдер был намного ближе к Президенту Обаме, что как являлось преимуществом, так и таило в себе опасность. Я в качестве предлога воспользовался возможностью снова объяснить, почему было так важно, чтобы ФБР и Министерство юстиции были независимы от Белого дома. Я сказал, что в этом заключался парадокс: на протяжении истории некоторые президенты решали, что раз от Минюста исходят «проблемы», им следует стараться держать министерство ближе к себе. Но, в конечном счёте, размывание этих границ ещё сильнее усугубляло проблемы, подрывая общественное доверие к ведомствам и их работе. У меня не было ощущения, что он имел хоть какое-то представление о — или заинтересованность в — том, о чём я говорил.
На том ужине мне в голову пришло кое-что ещё касательно Президента Трампа, что я посчитал очень поучительным. Я не помню, чтобы вообще видел, как он смеётся. Не во время светской беседы перед заседаниями. Не во время разговора. Не даже здесь, во время якобы расслабленного ужина. Мысль о человеке, которого я никогда не видел смеющимся, не покинула меня и много месяцев спустя. Мне было интересно, обратил ли на это внимание кто-нибудь ещё, или хоть где-нибудь на тысячах часов видео он смеялся? Он буквально десятилетия провёл на виду у видеокамер, между своей хорошо спланированной карьерой бизнес-магната и годами в качестве звезды телешоу. Так что я из любопытства погуглил и посмотрел видео на ютьюбе. За все свои поиски я нашёл лишь одно видео того, что можно было бы назвать, как Дональд Трамп изображает смех, снятое в январе 2016 года, когда он спросил аудиторию в Нью-Гэмпшире об источнике шума на заднем плане, напоминавшем лай собаки, и кто-то крикнул: «Это Хиллари». Есть риск того, что я слишком широко интерпретирую это, и полагаю возможным, что он может шутить наедине с женой, детьми или каким-либо любимым сотрудником, или что я пропустил набор его смеха на публике, но я не знаю другого избранного руководителя, который бы достаточно регулярно не смеялся на публике. Полагаю, его очевидная неспособность к этому уходит корнями в глубокую неуверенность, в его неспособность быть уязвимым или рискнуть оценить юмор других, что, по зрелом размышлении, на самом деле очень грустно у руководителя, и немного пугает у президента.
Практически в конце нашего ужина он задал ещё один вопрос — сделал первую настоящую попытку узнать что-то о своём госте. Он поинтересовался, как я оказался директором ФБР. В ответ я сказал ему, что был приятно удивлён, что Президент Обама думал об этой должности так же, как я: он хотел компетенции и независимости, и не хотел, чтобы ФБР была вовлечена в политику, а хотел спать ночью зная, что у ФБР хорошее руководство. Я подробно изложил нашу первую дискуссию в Овальном кабинете, которая, как прямо в тот момент пришло мне в голову, являлась полной противоположностью той, что разворачивалась за этим ужином. Президент Трамп ответил, сказав, что счастлив, что я хочу остаться, потому что слышал обо мне столько хорошего от столь многих людей, включая его кандидатур на посты министра обороны и генерального прокурора.