— Ма, хочешь, я ему позвоню? Может, передумает? Или хотя бы пусть этот молодой будет главбухом, а ты — простым бухгалтером?
— Молодой сказал, что у меня не тот… имидж. Они собрались с иностранцами объединяться. Совместное предприятие. Им там теперь молоденькие нужны. Хорошенькие. С крашеными губками и ногами от подмышек. А при чем здесь бухгалтерия? У-у-у…
«С крашеными губками? Ощиплю, ощиплю тебя с головы до ног, подлая «Алуэтта»! Сколько страданий приносят людям тебе подобные!»
Наталью Петровну бил озноб. Она гладила и гладила глубокую царапину на Машиной щеке. Женщина нуждалась сейчас в неотложной помощи, которую никто, кроме дочери, оказать ей не мог. Потому что, кроме дочери, никого у нее не было. Никого и ничего, с сегодняшнего дня даже любимой работы.
— Разве я не понимаю, — не умолкала она, — дело ни в каком не в имидже! Просто они хотят делишки обделывать, а я… я им буду мешать.
— А ты собираешься мешать?
— Конечно. Как нормальный честный человек. Честность теперь не в цене. У-у-у… Даже выходного пособия не дали, расчет — и ни копейки больше.
«А я легкомысленно потратила деньги на ненужную вещь! — На Машу накатил приступ самобичевания. — Дура, захотела праздничек себе устроить. Не сдать ли шаль обратно в магазин? Хоть несколько дней на эти деньги продержимся. Несколько дней, а что дальше? Все равно мне придется искать себе какую-то халтуру, так что шаль — не выход. Нет, не отдам ее! Ни за что! Она моя, моя! Фисташковая…»
Девушка сняла с плеч обновку, укутала ею Наталью Петровну. Ласково, заботливо. И, как по мановению волшебной палочки, мать перестала дрожать.
— Хорошая ты у меня, — с неожиданным умиротворением произнесла она и доверчиво ткнулась дочери в плечо. — Ты меня, Манечка, прости.
Шаль помогла. Вот ведь какими необходимыми порой оказываются ненужные вещи!
Возможно, именно в этом и кроется глубинный смысл маленьких жизненных перипетий, до которых не снизошел бы великий Аристотель.
Глава 4Карлсон, который живет не на крыше
От станции расходилось в разные стороны несколько дорог. Шоссе вело к дачному поселку Академии наук «Солнечный». По нему все лето и особенно в выходные дни шли и ехали дачники, чаще на велосипедах, реже — на легковых автомобилях.
Проселки вели к близлежащим деревням и сельскохозяйственным службам. По ним сновали выносливые «Нивы», маленькие деловитые грузовички и даже двигались запряженные приземистыми лошадьми телеги.
Вдоль противоположной стороны железнодорожных путей пролегала наисовременнейшая эстакада. Покрытие ее было столь безупречно гладким, что порой казалось похожим не на асфальт, а на иностранный чудо-пластик.
Однако движение на этой дороге было куда менее оживленным, чем на прочих. Если и сворачивали сюда автомобили, то сплошь иномарки, щеголеватые и сверкающие ярчайшими лакированными поверхностями.
Тридцать первого мая, в воскресенье, на эстакаду свернула совсем другая машина: огромный мощный тягач.
Тяжело отдуваясь, он буксировал обширную платформу, груз которой, однако, не казался слишком массивным. Это были сложенные горкой куски обгоревшей фанеры, а рядом — что-то вроде собачьей конуры, зачем-то снабженной ветровым стеклом, сплошь заляпанным машинным маслом. Тут же валялась изувеченная приборная доска, какие-то рычаги и рычажки.
Вокруг этого хлама расселись молодые крепкие мужчины. Они смотрели на обломки так горестно, что казалось: это катафалк, отвозящий покойника к его последнему пристанищу.
Да, мужчины хорошо знали и уважали умершего: он был достойным стариком. Его звали «детройт-паркс» П-2А, и родился он в 1929 году.
Иоанна Соколова, который угробил сего почтенного старца, среди сопровождавших не было.
…А Иоанн в это время лежал на хрустящих простынях в белоснежном кабинете. Он казался попавшим в сети гигантского паука: столько проводков тянулось от его тела к многочисленным приборам.
Мигали разноцветные лампочки, жужжали зуммеры, на экранах высвечивались кривые и прямые линии. Озабоченные люди в медицинских халатах что-то записывали, вычисляли, сравнивали, бормотали «гм-гм» и значительно качали головами.
— Да живой я, живой, достали вы меня! — сердился Соколов, неприязненно глядя на облепившие кожу датчики. — Валерий Сергеич, ну отпустите!
— Спокойствие, только спокойствие, — отвечал словами знаменитого философа Карлсона тот, кого назвали Валерием Сергеевичем. Он был главой всех этих серьезных медиков. — Пустяки, дело житейское.
— Так зачем меня мучить из-за пустяков? Мы не первый год знакомы, вы знаете прекрасно: на мне все зарастает, как на собаке.
На что последовал не менее философский ответ:
— Собака лает — ветер носит.
— Вы мучитель, — простонал Соколов. — Изверг! Садист!
— А вы — мазохист, Иоанн Алексеевич, — невозмутимо отозвался врач. — Вам нравится калечить свой организм.
— Ну попал в грозовую тучу, упал. Подумаешь! Бывает.
— А вот мы сейчас энцефалограммочку проверим. Может, у вас сдвиг. Не исключено, что в сторону суицидальных наклонностей.
— Типун вам на язык. По-вашему, я похож на самоубийцу?
— Очень, очень похожи. Я давно это замечал.
Тут доктор высунул язык и, сведя глаза к переносице, попытался разглядеть его розовый кончик:
— Типун не выскочил. Значит, я прав.
Валерий Сергеевич и впрямь напоминал Карлсона: он был мужчиной в самом расцвете лет, кругленьким, розовощеким, с короткими пухлыми ручками, с лукавым взглядом маленьких глазок.
«Пропеллера только ему не хватает, — говаривал Иоанн. — Но это не беда: одолжу, у меня-то этого добра предостаточно».
Соколов, смирившись, пробубнил:
— Чувствую, живым мне отсюда не выйти.
— Несомненно, если будете дергаться, — подтвердил врач. — А отвечать кому? Мне. Случись что — ваши ребятки меня линчуют. Так что будьте любезны…
— Ладно. Уговорили.
Иоанн прикрыл глаза. Тоска зеленая! Какая это скука — медицинское обследование. Кажется, что жизнь утекает из тела по этим проводкам… Ясно ведь и без мудреных приборов: никаких серьезных повреждений нет. А ребро — подумаешь, травма! На него даже гипс не надо накладывать.
Милый, добрый Карлсон! Он не понимает, что сейчас лучшим лекарством для пациента был бы отвар из трав, заваренный в большой эмалированной кружке. И чтобы поднесли этот напиток больному маленькие розовые пальчики. И чтобы шелковистый кончик светлой косы щекотал кожу, а яркие карие глаза застенчиво избегали встречи с его взглядом… Чтобы вместо накрахмаленных белых халатов рядом колыхались пышные оборки цветастого сарафана. А бретельки не прикрывали бы нежных плеч…
Ева… Святая Инесса… Мария.
Машенька Колосова.
…Тягач-катафалк приближался к цели своего скорбного путешествия. Эстакада уткнулась в высоченный глухой забор.
Тягач утробно засигналил — и часть забора бесшумно отъехала в сторону, освобождая путь. Оказывается, тут были автоматические ворота.
За оградой открылось обширное ровное пространство, похожее на полигон. Справа — большая плоская постройка ярко-голубого цвета — ангар. У его стены отдыхали, повернувшись к воротам хвостами, «Ми-2» и красавица «Алуэтта».
Слева — конструктивистское здание из стекла и бетона. Увидев прибывший катафалк, туда сразу побежали несколько гонцов.
Они взлетели по лестнице и ворвались в медицинский кабинет, где Карлсон обследовал Иоанна:
— Доставили!
Однако Соколов и сам уже услышал гудок. Не слушая больше возражений медицинского светила, он соскочил с лежанки и бросился к выходу как был: облепленный датчиками, обмотанный проводками.
Штекеры и клеммы повыскакивали из своих гнезд, приборы зашкаливало, какой-то сложный диагностический аппарат заискрил.
— Куда! Самоубийца! — заголосил Валерий Сергеевич.
— Пустяки! Дело житейское! — на бегу бросил ему Иоанн.
Обломки «Детройта» сгрузили на землю. Мужчины стояли вокруг погибшего биплана в суровом молчании.
Пожилой механик Даниил Семенович держался за рычаг управления, точно пытался прощупать человеческий пульс. Это не удалось, и механик констатировал смерть:
— Финита.
Он содрал с белой головы молодежную бейсболку. Все, кто был в головных уборах, последовали его примеру.
Соколов, босой, облаченный только в плавки и датчики, ощетинившийся проводами, вдруг опустился на колени и приник лбом к ветровому стеклу. Он не боялся, что выпачкается в машинном масле. Он привык к машинному маслу.
Люди с удивлением увидели, что его мощные плечи вздрагивают. Иоанн плакал.
— Дурит шеф, — тихо заметил кто-то из окружающих.
— Надо позвать Карлсона, — поддержал другой. — Пусть проверит: вдруг у Ионы сдвиг по фазе!
— А я его понимаю, — возразил третий. — Я тоже так ревел, в детстве, когда у меня сломался самокат.
— Так то — в детстве…
— Зато «Детройт» лучше самоката. Он летает.
— Летал, — поправили его, напомнив, что речь идет о покойнике. — Честно говоря, его срок вышел давным-давно, зажился старик.
— Об умерших — либо хорошо, либо ничего.
— Помолчим.
Помолчали.
А к ним уже колобком катился разъяренный Карлсон:
— Идиот! Параноик! Кретин с неустойчивой психикой!
Механик угрожающе шагнул ему навстречу:
— Вы о ком это, уважаемый?
— Сами знаете о ком!
К механику присоединились два вертолетчика — те самые, что забирали Соколова из «Солнечного»:
— Про нашего хозяина так… не принято. Нам это не нравится. Мы, знаете ли, можем обидеться.
Толстый Карлсон ничуть не испугался. Решительным движением пухлой ручонки он отодвинул в сторону рослых авиаторов:
— Для вас — хозяин, для меня — пациент. Ему нужен строгий постельный режим, ясно? А у него — пропеллер в заднице. Ну? Чего уставились? Ах как весело!
Летчики действительно начали пересмеиваться:
— Карлсон Ионе свой пропеллер одолжил!
У доктора был тонкий слух:
— Одолжил?! Он сам у меня его спер. И вставил себе в анальное отверстие. Думает, с высоты сигать без парашюта — все равно что плюшки воровать. А тут, дорогие мои, пахнет компрессией позвоночника и прочей прелестью. Я это утверждаю как опытный Карлс… то есть врач.