рить в то, что даже в таком месте, в закрытой в экологическом смысле системе, она тренировалась в плиссированной юбочке из белого джерси, и что ее длинные золотистые локоны тогда тоже дружно подпрыгивали) – дед Октавиан также, несмотря на сильное похудание, начинал подпрыгивать. Но потом все-таки быстро возвращался под одеяло, натягивал его на нос, заглушая свой вовсе не старческий вопль (силе которого многие бы позавидовали). Непосвященные, скорее всего, приглушенный вопль деда Октавиана объясняли его нежеланием беспокоить соседей.
Напрасно, соседи уже были взволнованы. Кто-то, скажем, возбуждался уже от жужжания мотора в пятьдесят кубиков, по которому ты мог хоть часы проверять, каждого 1-го и 15-го ровно в 16.00, видя сны в своем кресле с открытыми глазами.
Мне снилось с открытыми глазами, как в кроне лесной груши я срываю сочный плод и грызу его, обрываю всю ветку, давлюсь, хватаю ртом воздух, которого мне не хватает, похоже, ровно настолько, насколько не хватает его наверху, в девятке, деду Октавиану, чтобы ответить на хореографические провокации. И словно не хватало мне дикорастущих плодов, так что готов я был грызть собственные пропитанные потом тапочки, расшитые арабесками.
(Что это он с ними делает, жрет, что ли? размышлял мастер с мини-рынка о своем лучшем клиенте, но стал петь по-другому, когда заказы резко снизились).
А потом, спустя два-три часа, постепенно обретая дыхание, слушал, как балерина с порога дает деду Октавиану последние наставления в смысле замороженных продуктов и гигиены, напоминает, за что иногда цепляются его ходунки на колесиках. А когда вдалеке стихает жужжание «веспы», я опять становлюсь как новенький.
Однажды, ближе к вечеру, всего две недели спустя после того самого тыканья в чертеж под скамейкой (кстати, в тот день почтальон Славко указал на плотное расписание Аиды), Владица чистил пылесосом свой автомобильчик, который просто взывал к капитальному ремонту (независимо от пройденного километража), скорчившись над сиденьем и никак привыкнув к тому, что прибор отключается двадцать восемь раз в течение девяти минут (обещаем, что когда мы объясним эти рестрикции, вы умрете от смеха), поднял голову.
Я сидел в дыре на скамейке. В этот 1-й день месяца я сожрал весь урожай груш. Не пропустив и подгнившую падалицу. Балерина приехала на «веспе» сама. Что-то, помимо последних напутствий деда Октавиана, задержало ее наверху. Возможно, она бы поспешила, если бы узнала, что один из кандидатов для включения в список был близок к тому, чтобы отказаться от этой затеи.
Владица поморгал на небо, в направлении раздающегося глухого громыхания. Несколько испугавшись, он обнял свой пылесос и скрылся в автомобильчике. Когда он опять глянул на скамеечку, то во второй ее дыре увидел Аиду.
Здесь нам следует кое-что сказать об обстоятельствах, предшествовавших этому действию Аиды, то есть занятию ею одной из дыр диаметром в 50 см. Прошел год с того дня, как она появилась в улочке, и не было такой силы (гадать решился бы только тот, кто уверен в своей способности распутать любой узел), которая заставила бы ее занять эту дыру (выполнить фигуру, которой не учат), чего она никогда прежде и не делала. Но в тот день, спустившись от своего дедушки, она была вынуждена остановиться под чересчур высоким козырьком, и не потому что застеснялась при виде неизвестного мужчины, сидящего на скамеечке, прямо на которого ей пришлось бы идти (хотя ничего страшного в этом не было, потому что тот как-то астматично смотрел на нее), а из-за того, что на исходе 18-ти часов и 53-х минут она внезапно растерялась, услышав небесное громыхание, а именно такую растерянность должен был вызвать прилет (в соответствии с доминирующей теорией) козырька из космоса и его закрепление в строении под практически идеальным (с точки зрения строителей) углом. И поскольку тогда продукт панспермии оставил после пролета что-то вроде отверстия размером примерно в зоо см, то тридцать лет спустя сквозь это наследие, как в некий диффузор, хлынул сильнейший дождь, вызвавший бог знает какой магнитный поток, и вода вспенилась, образовав под козырьком легкое микроклиматическое бессилие. И земля сотряслась, скорее всего, в этом самом диаметре, с эпицентром в сердце, пронзенном стрелой, образованной тремя отшлифованными подметками здоровенными гвоздями, этот феномен можно было наблюдать в северном полушарии Земли с исхода 18-ти часов 53-х минут до 18-ти часов 54-х минут местного времени, а также из дома сквозь стеклянную, верхнюю половину входных дверей, что и не преминул сделать Раджа, не вынимая из рта зубочистки.
И все это под козырьком закончилось, стихло и прояснилось так быстро, что вы не успели бы скрыться от ненастья (потому что козырек плохо, и это было сейчас наглядно продемонстрировано, защищал от непогоды), но обошлись бы без серьезных последствий. Если бы Аида хоть успела напялить на голову шлем! А теперь и родная мать ее бы не узнала. Напрасно она расправляла волосы, залитые густой коричневой пеной, которые сформировали на лбу два рожка-шапочки. Намокла и юбочка. Косметика разлилась по ангельскому личику тысячью чернильных ручейков, которые вились по щекам, вызывая необходимость найти место (а вблизи лучшего места, чем скамеечка, не было, вот такими вкратце были обстоятельства, предшествовавшие попаданию Аиды в дыру), где бы их можно было консолидировать. И кто скажет, что такой необходимости у нее не было, или что обезобразившие ее потоки не изуродовали чистый символ?
На крышу дома-близнеца жена, заслышав гром, вынесла свату плащ. Любо женушке с муженьком возиться.
На лобовом стекле микролитражки Владицы давно была небольшая трещина, из-за которой ему на автомобильной выставке сделали когда-то большую скидку. Сейчас эта трещина портила ему вид на парочку, сидящую на скамеечке. С 18.54 до 18.57. Из микролитражки донесся скулеж, который издал пылесос, засосав педаль газа, завякала сигнализация, кровь сгустилась.
От запаха груш в мотоциклетном шлеме, доносившимся с расстояния в пол метра, мне совсем стало худо. Но этот запах вскоре перебил аромат сладковатых духов, который даже такое количество осадков на квадратный метр не смогло смыть.
На крыше жена с невостребованным плащом в руках смотрела на мужа, который в одном углу крыши, смотри-ка, зачем-то гнул антенны, которые она только сейчас заметила, приводя их в прежнее положение. Она забыла, что такое задание дал ему молодой астрофизик.
И глянул я на балерину с расстояния в эти полметра, прежде всего из-за того, что я, в отличие от нее, был сухой-сухонький – краешком глаза. Убрала несколько комков пены с волос и эти рожки-шапочки со лба. (Вот теперь бы мать родная, может, и узнала бы ее).
И пока на лавочке восстанавливалась, если так можно сказать, ее нарушенная нерушимая красота в молекулярном союзе сладковатых духов и пыльцы, которую она с отсутствующим видом поднимала (а частично и превращала в грязь), провидчески стирая под собой балетной ножкой, словно римской стопой, ромбы и окружности, начертанные тем утром когтями Владицы, над ней взвилась, замахнувшись, чья-то рука. Нетрудно было представить в этой руке холодное оружие. Угрожала кому-то чья-то рука? Призывала дьявола? И вот такой солипсистический жест сумел всего лишь заставить Аиду спокойно приподнять нахмуренную бровку, увлекши за собой уголок ее ротика, и то только потому, что Аида поправила на бретельке значок со скрещенными шпагами, и выпустить из рук шлем, и вы ни за что бы не сказали, что она готовится к защите, к слиянию со своими растопыренными отражениями в зеркальных стенах с целью подготовки выпада (фехтовального) и овладения техникой. Шлем же, безусловно, опустила из-за того, что любой, даже самый маленький груз, невероятно давил на нее в момент, когда она готовилась вздохнуть словно в первый раз в жизни.
Если бы ноги слушались меня и я бы прямо сейчас поднялся, то неужели она бы упала, как с доски примитивных качелей? Но ведь я желал бы не только подняться, но и встать перед ней на колени, умоляя включить меня в ее список! Однако поднялась она, некоторым образом предвосхитив мое желание. И я ожидал, что доска качелей подо мной рухнет на землю. Но я не упал!
И вздохнула Аида, став как никогда воздушной, готовой поцеловать первого встречного.
Поцеловала меня – в темечко. Возможно, так она заверила словно печатью, крепче, чем падающая звезда указывает на самый чистый потаенный родник, время, назначенное первому в своем списке.
Я не мог отвести взгляд от скрещенных шпаг. Несколько маслянистых капель защекотали, попав мне за шиворот.
В микролитражке сработала сигнализация.
Аида готовилась уйти, слегка отжала юбочку, убрала грязь с голых ног и обувки, состоящей из веревочных подметок и переплетенных ромбами ремешков, подняла шлем, посмотрела на незавершенное пространство по ту сторону канала, где воздух затрепетал от неожиданно вспорхнувшего воробушка, и, заведя «весну», уехала в сомнительном смятении, а к скамеечке уже подходил Раджа, постукивая зубочисткой по носу в ритме своих мыслей, выхлоп-ных-га-зов.
И миновала Аида на «веспе» Раджу, распространяя вокруг себя выхлопные газы (пахнущие рапсовым маслом), что затруднило Радже, как он ни старался раздуть ноздри, почувствовать следы ионизации, возникшей в результате случившегося феномена, так что он только встряхнул длинными волосами и прочапал по грязным лужицам. На ходу намотал на зубочистку один свой локон и развернулся примерно в сторону импровизированной парковки и Владицы с пылесосом в микролитражке. Она чуть вильнула, когда махнула мне, и сам Раджа завилял, заметил, сосед? вспоминая это, вот так, и, стараясь не растоптать то, что осталось под скамейкой от ромбов, через два шага засел в свободную дыру, на освободившееся место. Аида действительно вильнула и на самом деле махнула, да только оказавшись уже за спиной Раджи, да и махнула-то шлемом. Потом водрузила его на голову и прибавила газу. Боби тоже махнул ей со своего окна на первом этаже. Его разбудил гром. Всеобщее махание, включая Боби, в итоге