Похороны соседа Октавиана едва не прошли без меня. Но не потому, что из траурного объявления невозможно было узнать ни кто, ни где, ни когда. Я собственными ушами слышал, как сын В. И. Кона сказал Радже: Первого в шестнадцать ноль ноль.
Дед Октавиан ничего не предоставил на волю случая. Все было отрегулировано завещанием. Дата похорон: 1-е (а не 15-е) как наиболее близкое к дате смерти число месяца. Время похорон соответственно: 16.00. Из-за таких требований деда Октавиана пришлось пять дней держать на льду, до первого.
Итак, во двор 1-го, около 15.00, прибыл автобус, и в него по очереди погрузились: госпожа Добрила, Боби, Раджа и глава делегации, распорядитель проводов бренных останков Октавиана – лично Владица Перц. Подобравшись как унтер-офицер, Владица задерживал шофера в ливрее, ожидая, конечно, что вот-вот откуда-то выскочит и господин со второго этажа. Он даже соскочил с нижней из двух ступенек автобуса, чтобы как-то ускорить ожидание. Я мигом.
Сват с крыши дома-близнеца все утро внимательно следил за активностью жильца из четверки, как тот пытается трансформироваться, но не в кого-то, кто должен неожиданно и безотлагательно уехать, а в кого-то, кого нигде нет, но он где-то тут. Поэтому, объяснил усатый жене, которая принесла ему термос с кофе, тот задолго до того, как пришло время отправиться на похороны, с самого утра до последнего момента появлялся то тут, то там, сидел на одной из несущих балок мостика, болтал ногами в воздухе, но больше полировал задницей дерево, потом перешел на ту сторону канала, рассмотрел несколько новых кротовых кучек, выровнял носком ботинка протоптанную ящерками тропинку, поздоровался с муравьиной колонией, вернулся оттуда, сотрясая мостик строевым шагом, потом эффектно остановился перед входом и посмотрел на часы, и даже закачался, прежде чем трансформироваться. Вон он, в своем кресле. Жена сказала, что еще никогда не видела такого красивого автобуса.
Воробей, который пор ту сторону сухого канала привык изображать стервятника и любил полакомиться бабочками (вследствие чего каждый раз, когда его заставали в деле, был отгоняем камнями, правда, бросаемыми весьма неточно), влетел в квартиру номер четыре и с невероятным куражом, будто он сизый орел, а не тридцатиграммовая душа, принялся скакать по обеденному столу. Его отличала особая треугольная метка на одном из крылышек. Ни скользкая клеенка с мотивами зерновых в завершенном цикле от нивы до жратвы (заклекотал бы наверняка, если бы обладал орлиным голосовым аппаратом, маленький чертенок, ничего другого не придумают, кроме жратвы и хавки) не смутила его, напротив, похоже, это отягчающее обстоятельство подвигло его на еще большие старания, и в итоге, установив полный контроль над своими воробьиными ножками, принял в боевую стойку, и всюду, включая кресло, принялся искать ответственного за эту смешную подставу. Глянул искоса своим мелким оком с полуоткрытым, как у висельника, клювом, подражая, видимо, какому-нибудь своему родственнику из учебника зоологии, и хладнокровно принялся выклевывать зерновые из завершенного на клеенке цикла, никак не демонстрируя намерения отказаться от этого дела. Не обратив никакого внимания на угрожающую возню в кресле, он, перестав клевать, спокойно улетел туда, откуда и прилетел. Может, так он уважил чей-то труд, занявший все утро? Он показал, что труд уродился плодами, и что о трудяге, из специфической птичьей перспективы, мог убедительнее самого трудяги свидетельствовать смятый чехол на кресле, следы несчастных перекосов и попыток расправить их. И самое энергичное движение в кресле, к которому в итоге прибегли, вряд ли могло стряхнуть остатки тонкой пыльцы на этих следах, а уж тем более спугнуть кого-то. Воробья скорее бы спугнул топот задних лап кролика, представленного на страницах 43–44 того самого учебника зоологии, на которых была изображена кроличья нора в разрезе, замечательно приспособленная для сна с открытыми глазами: к огорчению кролика, ему приснился другой кролик с мудями, достойными только сну присущим карнавальным празднествам, который врывается в эту самую нору в разрезе и нарушает беззаботный отдых несчастного кролика, отчего тот встрепенулся во сне и застучал лапами, оберегая свой покой.
Смотрю на часы. 15.04.
Воробей испугался только тогда, когда в двери квартиры номер четыре постучали, по-младенчески нежно, так что это даже нельзя было назвать стуком, и маленький чертенок, словно оказавшись перед лицом величайшей и неминуемой угрозы, выпорхнул из окна вовсе не по-орлиному.
Когда воробей был уже далеко, в дверь опять постучали нежно, после чего громко, потом опять нежно, и вновь громко.
Нет его, но ведь он где-то здесь, прощелкал в коридоре Владица Перц с такой смертельной убедительностью, на какую не способен даже ребенок с фломастером, клянущийся мамочке и переполненный сластью, которая даже перед маминым передником и в стойке «смирно» (в то время как отец в своем кресле читал газету и курил трубку) приятно путешествовала по системе детского кровообращения, заверяющий, что это не он проник в кладовку и съел повидло, и не он нарисовал там рой пчел, возложив на них коллективную ответственность. Никто живой не смог бы связать щелканье в коридоре с наслаждением Владицы тем, что его единственная дочка почти поймала свой шанс и покинула семейное гнездышко, а тем более никто не смог бы увязать его щелканье – а с какой бы стати? – с тем, что Владица наслаждается тем фактом, что в один прекрасный день (и этот день был близок) с еще более смертельной серьезностью сможет вынести невидимую руку, которая его раздражает и щекочет во всех местах, что приличествует каждому, кто навсегда теряет спутницу жизни.
Сосед Владица навострил уши с внешней стороны дверей квартиры номер четыре, и перешел с щелканья на мрачный скулеж: искал в дереве червоточину, чтобы лучше слышать? без помощи электрического освещения, довольствуясь аускультацией[14] и скупой иллюминацией?
(Следует отметить, что в узкие лестничные пролеты с трудом пробивались лучи солнечного и лунного света, а выше первого этажа их уже совсем не видели, то есть с середины площадки второго этажа и квартиры номер пять вроде как переставали действовать все законы физики, и даже лучик полной луны натыкался на непреодолимый барьер, который допускал возможность попутно осветить – но более ни сантиметра – ровно половину пыльной позолоченной цифры «5» (прочая нумерация в подъезде была исполнена из прорезиненного пластика или пластифицированной резины) в верхней части дверной коробки и ровно половину латунной таблички на полотне двери, а на ней – две наклонные буквы ин. Для электрического же света барьеров не существовало. Да, не будем повторяться, что общий предохранитель то и дело выбивало, но эту проблему уже тридцать лет устранял мастер установки жучков Владица).
Свои уши с внутренней стороны, в кресле, я навострил так, что от моего внимания не ускользнул бы щелчок выключателя. И вообще, не по моей воле между нами разгорелась настоящая ушная война.
У этой неклассифицированной и необъявленной войны была маленькая – назовем ее так – предыстория.
Все между нами (чемпионами улицы по раннему пробуждению) началось в незапамятные времена (примерно одиннадцать с половиной лет тому назад), из-за ключа от моей кладовки в подвале. Через эту мою кладовку и маленькое окошко на уровне земли, как вымерял Владица, лучше всего было вывести из дома воду к импровизированной парковке. Я не очень-то углублялся в анализ данного предприятия, равно как и в общую для всех необходимость крана (к которому старая дева со второго этажа вечером в хорошую погоду могла бы спуститься и для разнообразия вымыть свои четыре ноги), и дал ему ключ. (А если бы кто-то зашептал мне на ухо: скажи, что потерял ключ, отбрехайся как-нибудь, не давай, потому что зачастую обычный ключ, даже от подвала, открывает и другие замки, прислушался бы я к этому совету?)
Во всяком случае, дальше акта передачи ключа я не пошел, и никакой заслуживающий внимания мастер не заставил бы меня спуститься в подвал (некогда я хранил там велосипед, которым тогда еще владел и на котором ночами регулярно совершал прогулки по ближайшим задунайским горным отрогам, но эти поездки, которые я практиковал прежде, в силу, скажем, обстоятельств, пришлось заменить дневными прогулками по незавершенному пространству на другом берегу сухого канала, после чего стал держать велосипед в квартире.
Ты что, спишь с ним? каждый раз подначивал меня сосед Раджа, когда я стаскивал велосипед по лестнице) и убедиться, что тот вовсе не халтурщик, и все-таки заставил меня сделать это сосед Владица от своего и жениного имени, когда закончили работу с краном, трубами и вентилем. Однако от приглашения на маленькое чаепитие в честь появления нового устройства общего пользования, которое не могло бы состояться без тебя (меня) и твоего (моего) согласия, я уже не смел отказаться. Однако чаепитие было отложено. Возникла какая-то накладка. Накладкой стала их дочь. И до своего совершеннолетия, отмеченного несколько месяцев тому назад в кругу семьи (правда, виновница на этом празднике отсутствовала, у нее были дела поважнее), она завела в доме порядок, направленный против соседей как бациллоносителей кроличьей психологии, а ей хватало и семейных болячек. Но оказалось, что никогда не следует терять бдительности, потому что в итоге неизвестно где и как она подцепила какой-то вирус. Рассопливилась, выпила все домашние запасы чая, никуда не вылезала, так что отказалась даже от активной ежедневной охоты на мужа, и пришлось дожидаться, пока она выздоровеет, приведет себя в порядок, припомнит, не забыла ли чего, и, наконец, опять отправится на охоту. И вот тогда сосед Владица, который временно спрятал от дочки две упаковки шиповника, застучал в двери: