Вместо подписи отправителя – стилизованный баскетбольный мяч и две скрещенные шпаги.
Тру-ру-ру.
Я сидел в багажном отделении, когда сосед Владица вошел в микроавтобус. (Открытку по дороге я опустил в почтовый ящичек Боби). Он только и сказал шоферу: Двигай!
После похорон сосед Раджа пару дней очень интересовался моими муравьями по ту стороны канала. Очень просил, чтобы я побольше рассказал о них. И я рассказывал.
Душа моя, мудилу похоронили, жалеть его некому, та сомнительная птичка – помнишь о грузе личных трагедий с возможным влиянием на исход дела? – похоже, упорхнула за кордон! Наклевалась и упорхнула. Следователь, как и прежде, я все прекрасно замечаю, просто махнул рукой на предложение своей помощницы подключить коллег из отдела по борьбе с мошенничеством. Так что мы все еще не можем дать вам зеленый свет!
В чем проблема? Да в том, что загнулась толстожопая диабетичка, тоже с третьего! Жена того самого хромоногого, которому мы вручили постановление, мочалка настоящая. К счастью, этот баран герр Живкович не сдается.
Я понадеялась, что некоторое время границы моей совести, отвечающей за сохранность чести Миленко, не будут подвергаться активным атакам. Похоже, все складывается не так. Я знаю, что ты знаешь, Кто стоял в одиночестве на мостике, когда я к Нему подошла. Он ждал, когда Аспида принесет с рынка мандарины. О, самое малое, что я могу для нее сделать, это время от времени разделить с ней трапезу. Вдовец вышел из дома и поглядел на нас так, будто вспомнил начало своего романа с покойницей. И это не только мне показалось. Знаешь, Кто в это мгновение потребовал дать мне мой мейл! правда, внеся в просьбу немного официальности. Я выполнила его просьбу и вовремя убежала. С рынка возвращалась Аспида с мандаринами. Наверное, я испортила ей аппетит. А может, он у нее от этого только разыгрался! Она бы с радостью привязала меня к этому мостику (ты знаешь, Кому бы я дала еще один, последний шанс) и побивала бы меня мандаринами при всем честном народе.
На этом самом месте, на пороге и под козырьком (тогда еще без двусторонней таблички), я едва не столкнулся с соседом Владицей (он с новой унтер-офицерской прической, с только что пришитой траурной ленточкой на лацкане и с двумя набитыми чем-то пакетами, я – со скомканным пустым пакетом в рук). Во время своеобразной интермиссии мы находились под пристальным взглядом следователя, стоявшего на мостике.
Усатый с крыши дома-двойника запросто мог обмануться, сочтя, что в этой интермиссии следователь поначалу засмотрелся в сухой канал в желании разрешить дилемму – имеются ли в канале ископаемые рыбы, или же их там нет. От следовательского взгляда после завершенного полчаса тому назад рассматривания (из-за спин команды в белых халатах) на Евином теле пролежней, ран и язвочек от уколов, которые уже сами по себе в достаточной мере свидетельствовали обо всем, а с учетом этих обстоятельств было даже хорошо, что она так долго прожила, вполне можно было ожидать некоторого расфокусирования.
Поднимись потом наверх, пока все не пришли, ты мне нужен, зашатался на месте сосед Владица вместе с двумя набитыми чем-то пакетами в руках, и указал носом на записку, приколотую повыше объявления о расселении: Скорбящий дом Перцев открыт для визитов с 19 часов, и тихо заскулил мне на ухо, как и полагается тому, у кого руки в этот момент не были бы заняты. Я посмотрел на часы. Надо разложить это печенье, тряхнул одним пакетом. А картошка сегодня на рынке преотличнейшая, выкатил он грудь колесом, споткнулся, повысил тон для следователя на мостике, чтобы соответствующим товарищам стало понятно, что его временное отсутствие сегодняшним утром было связано всего лишь с походом к парикмахеру и иными неотложными делами.
А картошку я действительно куплю. Притащу домой пятикилограммовый пакет. Ты что-нибудь ешь кроме нее, или же просто запасы делаешь? поинтересовался Раджа, когда мы по ту сторону канала два дня перевозили на палочке муравьев с одного листа на другой.
Между тем Владица, прежде чем отправиться на рынок (оставив труп жены охлаждаться до комнатной температуры), прежде чем принять от следователя протянутую визитку (одна такая у него уже была), вдовец, прощаясь, высказал следователю, его помощнице и всей белохалатной команде все, что у него ночью (в ночь кончины Евицы) родилось, развилось и, ей-богу, в конце и воплотилось по мере приближения к образцу, закрепившемся где-то в полярной области – ударил их по каротидам! Итак, овдовев, с удвоенной силой (так сказать, энтелехийски[16]) ударял Владица Перц по каждой каротиде, нюнил и пускал слюни на одежды любого, кого ему удавалось схватить за ворот, как будто он сезонный работник, вынужденный вне сезона перебиваться с хлеба на воду. Кхе, кхе. Напрасно Владица вслед за Евицей и единственной своей дочуркой каждый раз заглядывал в кастрюлю: ничего в ней не оставалось от шей и крылышек (независимо от количества сваренных им накануне), вдвоем они обсасывали все до последней косточки. И не успел бы Владица за те несколько дней – сезоны всегда быстро кончаются – восполнить нехватку горячих обедов, включая те, что полагались ему за досрочный выход на пенсию, то не смогли бы у него так округлиться и зарумяниться щечки. Впрочем, он не гнушался и других шей (припомним их сегодня, обратив особое внимание на одну, длинную, и Владица доказал, что она ему не внушила отвращения, когда склонилась над жирным силуэтом местного революционера, лишившись пафоса Модильяни из-за своей вытянутости не вверх, к небу, а к чужому двору), обрушившись прежде всего на все шеи своей лестницы.
Похоже, начав с этого, сосед Владица особенно рьяно накинулся на мою шею. Конечно, досталось и соседу Боби. (И Боби не оставалось ничего другого, как согласиться предоставить в распоряжение членов делегации на похоронах Евицы свою «диану» и собственное ничтожество в качестве шофера, потому как микролитражка вдовца была на капиталке, о чем знали даже все птицы на ветках). Встретив меня в коридоре, сосед Боби остановился и продекламировал: о-пас-но-для-жиз-ни-о-пас-но! указав догорающей сигаретой в мундштуке вверх, откуда грозила о-пас-ностъ, то есть на квартиру нашего вдовца. Потом сосед Боби обхватил себя руками, встал в танцевальную позу и сплясал нечто невообразимое, без головы и хвоста, спешу, спешу, не забыв пожелать мне удачи, как будто дело, которому был посвящен его танец, было удачным делом.
Но мы никак не можем рассказать, чем Владица занимался на рынке. Было замечено, что он вертится у прилавка известной Маришки. (Помощница следователя на другом конце рынка выбирала мандарины, трижды ощупывая каждый плод). И вертится дольше, чем необходимо для покупки двух килограмм развесного печенья различной формы. Маришка не умела говорить «нет», и потому в тот день согласилась взять печенье у коллеги, с которой делила прилавок, отправившейся на взгорье за черемшой. Кстати, сама Маришка даже в свои семьдесят три держала в форме и себя (регулярно красила волосы в синий цвет, носила золотую цепочку и браслет, водила машину в пятьдесят пять лошадей, пользовалась карандашом для глаз, депилировала причинное место и выщипывала подбородок), и свой широкий ассортимент, состоящий из ощипанной индюшатины, утятины и курятины, разделанной с учетом спроса на ножки, крылышки и потрошки. Если же вы предпочитали покупать птицу тушкой, то она принимала заказы, в основном на пятницу.
Клиент, который годами молча покупал у нее шеи и крылышки, а тут вдруг появился с унтер-офицерской прической, с черной ленточкой на лацкане и нацелился на печенье – это было просто сильнее Маришки! И на мгновение она было уставилась из-за весов своими маленькими подведенными карандашом глазами, но не для того, чтобы сообщить клиенту стоимость двух взвешенных килограммов разнообразного печенья. И тут, гляди-ка, клиента уже не было там, где ему полагалось быть, прилавок их более не разделял. И на накрашенных «Лабеллой» Маришкиных устах замерло теплое людское слово, сжалось у нее что-то под сердцем, засвербело у Маришки – и судя по тому, как, уже в объятиях мужчины, у которого не хватало слез, чтобы оплакать свою незаменимую женушку Евицу, прошептала: два кило — засвербело у нее еще ниже, как вот ей-богу, не свербело за последние восемнадцать лет. И этот невыносимый свербеж требовал почесать, а от самой этой мысли всю Маришку накрыло таким чувством, что она едва в этот самый неподходящий момент не прервала клиента глупым вопросом: Что это там шуршит? Все-таки, похоже, прервала его (хотя ей показалось, что она всего лишь икнула), потому что горестные, по существу, объятия клиента ослабли: Владица полез в недра своего пиджака и извлек оттуда двумя – о, приведенными в полный порядок! – когтями документ: извещение о том, что беда одна не приходит. Маришка так прикусила губу, что «Лабелла» моментально разложилась на составные части – парафин и камфору, и дыхание ее замерло: Обними меня, обними, не останавливайся, обними меня, и опять была готова умолять, если бы ее по ошибке не почесали (похлопали) по спине, и это говорило о том, что ее мольба, хотя и немая, услышана, и что все будет продолжено с того места, где прекратилось, в том случае, если она окончательно откажется от дыхания. Но именно в этот момент на велосипеде подкатил Маришкин племянник Рудика: он должен был в этот день на второй половине прилавка заменить отсутствующую тетушкину коллегу.
Он – тот, у которого на голове, предназначенной для спасения всего, что только можно спасти в этом мире, красовалась фуражка, свисающая с затылка так, что ее хватило бы еще на полголовы – опоздал настолько, что Маришка и не надеялась дождаться его. Слезая с велосипеда, пока одна его нога еще была в воздухе, он